Мэри Вентура и «Девятое королевство»

Подчеркнуто неспешно она дошла до конца коридора. Никто не обратил на нее ни малейшего внимания. На стене был закреплен шнур с указанием «аварийный», и Мэри за него потянула.

В то же мгновение вагонную тишину разорвал жуткий вой сирены. Мэри распахнула дверь и выскользнула на качающуюся площадку между двумя вагонами. Раздался визг тормозов, скрежет и лязг металла, и поезд остановился.

Перед глазами Мэри открылась платформа «Седьмого королевства» – на ней никого не было. Одним прыжком девушка преодолела трехступенчатую подножку и, приземлившись на цементный пол, ощутила резкую боль в ступнях. Послышались крики проводников.

– Эй, Рон, что случилось? – Голос звучал хрипло.

Красный свет фонарей шарил по вагонам.

– Случилось? Я думал, это у тебя что-то не так.

Впереди были ворота, унизанные ярко-красными неоновыми фонариками, а вдали маняще звучала синкопированная джазовая мелодия. Нет, туда нельзя. Справа поднималась вверх темная лестница, зловещая и узкая. Мэри развернулась и рванула к ней; каменные стены гулким эхом отзывались на топот ног. Девушка почувствовала, как под ребрами болезненно перехватило дыхание. Крики усилились.

– Смотри! Это девчонка! Она убегает.

– Скорей лови ее! – Красный свет преследовал Мэри. Яркий поток вот-вот ее захлестнет.

– Если мы упустим хоть одного человека, хозяин нас уволит.

Мэри на мгновение задержалась на нижней ступеньке и оглянулась. Окна поезда горели золотыми квадратиками, а лица глазевших из них людей были скучными, мертвецки бледными и равнодушными. Одни только проводники спрыгивали с подножек и бежали к ней, и их лица были неестественно красными от ярких неоновых лампочек на воротах, а багровые фонари раскачивались и вспыхивали на бегу.

Крик застрял у Мэри в горле. Она припустилась бежать по лестнице – по темным крутым ступеням, которые, извиваясь, несли ее вверх. Паутина хлестала ее по щекам, но она не останавливалась и продолжала бежать, спотыкаясь и царапая пальцы о грубые, шершавые каменные стены. Маленькая юркая змейка метнулась к ней из щели в ступеньке. Мэри почувствовала ледяной холод на лодыжке, но и это ее не остановило.

Крики проводников звучали все глуше и наконец совсем стихли. Послышался шум отходящего поезда – тот продолжил путь дальше, в центр холода, громыхая, как отдаленный гром. Только тогда Мэри остановилась.

Прислонившись к грязной, закопченной стене, она тяжело дышала, как загнанный зверь, ощущая во рту медный привкус, который тщетно пыталась сглотнуть.

Она была свободна!

Мэри устало побрела вверх по темной лестнице, но по мере продвижения ступени становились шире, ровнее, мрак стал рассеиваться. Светлело. Понемногу проход расширился, откуда-то слышались звуки: чистый, мелодичный звон колоколов лился с городской башни. Змейка, как металлический обруч, соскользнула с ее лодыжки и ловко юркнула в каменную щель.

За следующим поворотом в глаза Мэри брызнул настоящий солнечный свет, яркий, слепящий; она вдохнула забытый запах чистого воздуха, земли, свежескошенной травы. Перед ней открылась сводчатая арка, выходящая в городской парк.

Мэри стояла наверху, жмурясь от золотого солнечного света, широко раскинувшего свои живительные сети. С тротуара взлетели голуби, белые и сизые. Они кружили над ней, и Мэри слышала смех детей, игравших в зелени кустов. Парк окружали городские башни с белыми гранитными шпилями, стекла окон сверкали на солнце.

Словно очнувшись от смертного сна, Мэри шла по посыпанной гравием дорожке, и мелкие камушки ломко хрустели у нее под ногами. Была весна. Женщина на углу продавала цветы и что-то тихо напевала. Перед ней стояли корзины, полные белых роз, нарциссов, переложенных зеленой травой, а сама женщина в коричневом пальто любовно склонилась над ними.

Когда Мэри приблизилась, женщина подняла голову и остановила на ней взгляд, светящийся торжеством и любовью.

– Я ждала тебя, дорогая, – сказала она.

Джонни Паника и Библия сновидений

Каждый день с девяти до пяти я сижу за письменным столом напротив двери офиса и печатаю на машинке сны других людей. Впрочем, не только сны. Для моего хозяина это было бы недостаточно практично. Поэтому я также записываю обычные человеческие жалобы: неурядицы с отцом или матерью, проблемы с выпивкой, или с сексом, или с головной болью, которая возникает ни с того ни с сего, не дает жить и радоваться жизни. Некоторые из проблем, думаю, не по зубам ни Вассерманам[2 - Дейл Вассерман (1914–2008) – американский драматург.], ни Векслерам – Бельвью[3 - Дэвид Векслер (1896–1981) – американский психолог, психиатр; в клинике Бельвью разработал шкалу Векслера – Бельвью для измерения интеллекта.].

Возможно, мышь довольно рано понимает, что миром правят огромные ноги. С моего места мне видится, что миром правит только одна штука – и никакая другая. Имя ей Паника, и у нее много лиц: собачье, дьявольское, ведьмино, лицо шлюхи и просто Паника с большой буквы, без всякого лица, – это Джонни Паника, бодрствующий или спящий.

Когда меня спрашивают, где я работаю, я отвечаю, что работаю помощником секретаря в одной из клиник при городской больнице. Это звучит настолько исчерпывающе, что меня редко спрашивают, чем я занимаюсь. Я же в основном печатаю документы. Хотя, на свой страх и риск, я тайно предаюсь своему основному призванию, от которого у врачей, знай они об этом, глаза бы на лоб полезли. У себя дома, в своей комнатушке, я называю себя ни много ни мало секретарем самого Джонни Паники.

С каждым новым сном я набираюсь опыта, становясь редким специалистом – по сути, лучшим в Психоаналитическом институте, а именно – знатоком снов. Не сомнологом, не толкователем снов, не специалистом по использованию снов для грубых, практических целей по улучшению здоровья и личной жизни, а бескорыстным собирателем снов. Любителем снов во имя Джонни Паники, их Творца.

Нет ни одного сна, напечатанного мной в регистрационном журнале, который бы я не знала наизусть. И нет ни одного сна, который я не внесла бы дома в Библию сновидений Джонни Паники.

И в этом мое истинное предназначение.

Иногда по ночам я вызываю лифт и поднимаюсь на крышу дома, где живу. Обычно это бывает в три часа. За деревьями в дальнем углу парка виден фальшфейер Объединенного фонда, он то загорается, то гаснет, словно по мановению волшебной палочки, а кое-где в нагромождениях из камня и кирпича виднеется освещенное окно. Но в основном город спит. Он спит от реки на западе до океана на востоке, подобно висящему в воздухе острову, который убаюкивает сам себя.

Я могу быть напряженной и нервной, как первая струна скрипки, и все же, когда небо светлеет, я готова ко сну. Мысль о спящих и их сновидениях влечет меня вниз, и я наконец впадаю в лихорадочное забытье. С понедельника по пятницу я только тем и занимаюсь, что записываю разные сновидения. Конечно, я не имею дела со всем городским населением, однако страница за страницей, сон за сном мои журналы становятся все толще, заставляя прогибаться полки шкафа в узком коридорчике, идущем параллельно главному коридору, в который выходят двери кабинетов врачей.

У меня выработалась смешная привычка судить о людях по их снам. По мне, так сны говорят о человеке больше, чем имя, данное ему при крещении. Например, один парень с городского завода шарикоподшипников видит каждую ночь один и тот же сон, будто он лежит на спине, а на груди у него песчинка. Постепенно эта песчинка растет и становится все больше и больше, пока не достигает размера среднего по величине дома. И тогда он начинает задыхаться. А другой человек обзавелся своим сном после того, как ему в детстве вырезали под наркозом гланды и аденоиды. Ему снится, что он борется за жизнь, зажатый станками текстильной фабрики. Он не один такой, хотя считает себя особенным. В наши дни многим снится, что их давят или проглатывают машины. Они становятся очень осторожными, избегают ездить в метро и лифтах. Я часто вижу таких людей, возвращаясь после обеда из больничного кафетерия: пыхтя и отдуваясь, они поднимаются по давно не мытой лестнице в наш офис на четвертом этаже. Иногда меня посещает мысль: а что снилось людям до появления шарикоподшипников и текстильных фабрик?

У меня тоже есть сон. Собственный. Сон о снах. В нем я вижу огромное полупрозрачное озеро, раскинувшееся во все стороны; оно слишком большое, чтобы разглядеть берега, если они вообще есть. Я смотрю на него сверху сквозь стеклянный пол вертолета. На дне озера – такого глубокого, что я могу лишь по движению и колыханию темной массы догадываться об истинных размерах этой бездны, – живут настоящие драконы. Те, которых было много до того, как человек стал жить в пещерах, готовить на огне пищу, изобрел колесо и создал алфавит. Назвать их гигантами недостаточно. У них больше складок, чем у самого Джонни Паники. Если такой сон достаточно длинный, то твои ноги и руки съежатся – ты сам это увидишь. Солнце сморщится до размера апельсина и станет во много раз холоднее, а ты окажешься в Роксбери времен последнего ледникового периода. Тогда тебе понадобится теплое, мягкое местечко вроде твоего первого пристанища, где ты сможешь грезить и плавать, плавать и грезить, пока не вернешься к этим великим первобытным существам и отпадет нужда в самих снах.

Именно в такое озеро погружается ночью человеческий разум – ручейками и сточными водами стекающий в безграничный единый резервуар. Никакого сравнения с чистыми, ярко-голубыми родниками среди сосновых рощиц и оград из колючей проволоки, которые жители окраин берегут ревностнее, чем алмаз Хоупа[4 - Крупный бриллиант, хранящийся в Музее естественной истории в Вашингтоне.].

Озеро – вековая канализация, и о его прозрачности говорить не приходится. Вода в нем жутко воняет и покрыта дымчатым налетом: ведь сны в ней утопают на протяжении многих веков. Если задуматься о том, сколько места занимает одна ночь сна жителя нашего города – всего лишь крошечной точки на карте мира, – и начать перемножать это число на население всей Земли, а потом еще на количество ночей, прошедших с того времени, как обезьяны стали мастерить каменные топоры и терять шерсть, тогда можно понять, что я имею в виду. Я лишена математических способностей, у меня мозг взрывается от попытки сосчитать количество снов за ночь в одном только Массачусетсе.

Со временем я уже могу разглядеть поверхность озера, кишащего змеями, раздувшимися трупами, человеческими эмбрионами, которых заманили в лабораторные колбы, где они заперты, как многие незавершенные послания великого «Я Есть». Там же я вижу целые магазины скобяных товаров: ножи, резаки для бумаги, пистоны, зубцы, щипцы для орехов; торчащие из воды сверкающие передние части автомобилей с остекленевшим взглядом и оскаленными зубами. Там же человек-паук, человек-краб с Марса и простое, печальное отражение человеческого лица, навсегда, несмотря на кольца и клятвы, повернутого в сторону последнего любовника из всех.

Чаще всего в этих помоях я вижу объект настолько заурядный, что о нем даже глупо упоминать. Это всего лишь комки грязи. Озеро просто переполнено ими. Они липнут ко всему остальному или крутятся сами по себе, темные, вездесущие.

Называйте эту воду как хотите: Озеро Кошмаров, Болото Безумия, – но именно здесь барахтаются в своих самых жутких снах спящие люди – это огромное братство, хотя каждый в отдельности, просыпаясь, считает себя единственным и неповторимым.

Вот таков мой сон. Вы не найдете его ни в одном из регистрационных журналов. Кроме того, порядок, заведенный в нашей клинике, очень отличается от порядка, например, в клинике кожных болезней или онкологической. Все клиники имеют много общего между собой, но ни одна не похожа на нашу. У нас при лечении не выписывают лекарства. Наше лечение незримое. Оно совершается непосредственно в маленьких кабинках, в каждой из которых есть письменный стол, два стула, окно и деревянная дверь, в которую врезано окошко в виде прямоугольника с матовым стеклом. В таком врачевании есть своеобразная духовная чистота. Я понимаю, что мне выпала большая честь быть помощником секретаря в психиатрической клинике для взрослых. Моя гордость восстает против грубых вторжений в определенные дни недели в наши пенаты представителей других клиник – все из-за того, что повсюду недостает места, но наше здание очень старое, и его возможности отстают от потребностей времени. В такие дни особенно заметен контраст между нашей клиникой и остальными.

Утром во вторник и четверг у нас в одном из кабинетов берут пункцию из позвоночника. Если медицинская сестра оставит дверь открытой, что она нередко и делает, я могу мельком увидеть краешек белой койки и торчащие из-под простыни грязные желтые ступни пациента. Хоть это и малопривлекательное зрелище, я не могу отвести глаз от этих голых ног и каждые пять минут отвлекаюсь от печатания, чтобы проверить, там ли они еще и не сменили ли положение. В середине рабочего дня такое безобидное развлечение очень даже кстати. Под предлогом тщательного редактирования я часто перечитываю напечатанные страницы несколько раз, чтобы запомнить сны, которые заношу на бумагу с голоса доктора на аудиографе.

По соседству расположена клиника нервных болезней, которая является как бы грубым, лишенным всякой изощренности дополнением к нашей. Мы проводим терапию в их помещениях во второй половине дня, так как их специалисты принимают только утром. И все же ежедневно по четыре часа кряду выслушивать громкие крики, или пение, или болтовню на итальянском или китайском языках непросто. По крайней мере, это мешает работе.

Несмотря на все помехи со стороны других клиник, мой труд продвигается с большой скоростью. Теперь я не только записываю то, что следует за словами пациента: «Вот что мне приснилось, доктор». Я на пороге воссоздания снов, которые еще даже не сформировались. Снов, которые отбрасывают еле заметную тень и прячутся, как статуи, до поры до времени под красным бархатом, пока не наступит час их торжественного открытия.

Приведу пример. Одна женщина пришла на прием с распухшим языком. Он так выпирал изо рта, что ей пришлось покинуть вечеринку, которую она устроила для двадцати друзей своей свекрови из французской Канады, и срочно лечь в нашу палату интенсивной терапии. Женщине, конечно же, не хотелось ходить с торчащим изо рта языком, ей действительно было очень неудобно и неловко, но она ненавидела свою канадскую свекровь всеми фибрами души, и язык разделял эти чувства помимо ее воли. Она ничего не говорила о своих снах. Для начала мне пришлось иметь дело с голыми фактами, однако за ними я разглядела основу и очертания сна. И я занялась тем, что стала выкорчевывать этот сон из уютного местечка под ее языком.

Какой бы сон я ни откапывала с тяжелым, отнимающим уйму времени трудом и даже с подобием молитвы, я всегда находила где-нибудь в уголке отпечаток большого пальца, или какое-нибудь злорадное свидетельство справа от центра, или бесплотную, повисшую в воздухе улыбку Чеширского кота, что говорило о том, что вся работа выполнена гениальным Джонни Паникой, и им одним. Он – озорной, неуловимый, неожиданный, как удар грома, однако выдает себя слишком часто. Он обожает мелодраму – самый старый и доступный вид из множества художественных форм.

Помнится, как-то раз к нам прямо после боксерского матча в Механикс-холле попал один крепыш в черной кожаной куртке с металлическими заклепками – стопроцентный клиент Джонни Паники. Этот мужчина хоть и был хорошим католиком, добрым и честным человеком, но ужасно боялся смерти. У него волосы дыбом вставали при мысли об аде. Он был специалистом по установке люминесцентного освещения и работал сдельно. Я помню эти подробности, потому что он боялся темноты, и при его специальности это показалось мне забавным. Джонни Паника добавил в его бизнес поэтическую составляющую, очень точную. И за это ему вечная от меня благодарность.

Я четко помню сценарий сна, разработанного мною под этого человека: готический интерьер монастырского подземелья, которому не видно конца, – что-то вроде бесконечной перспективы между двумя зеркалами; стены и колонны выложены из черепов и костей, а в каждой нише – человеческий труп. Это был Коридор Времени: первые тела были еще теплые; дальше, в середине, они становились бесформенными, начинавшими гнить, а в конце – фантастически сверкающими и переливающимися чистыми, как стеклышко, костями. Помнится, я сознательно осветила эту сцену не свечами, а холодным флуоресцентным огнем, от которого кожа приобретает зеленоватый оттенок, а розовый и красный цвета становятся мертвенными, темно-фиолетовыми.

Вы спросите, с чего это я решила, будто именно такой сон снится мужчине в черной кожаной куртке. Не знаю. Я просто верю в это, и на эту веру я затрачиваю больше энергии, слез и мольбы, чем на воссоздание самого сна.

Моя работа, конечно, имеет свои ограничения. Женщина с выпирающим языком, мужчина из Механикс-холла – случаи для нас исключительные. Люди, которые по-настоящему тонут в этом топком озере, появляются у нас лишь один раз, потом их переводят на постоянное место: ведь мы работаем с пациентами только пять дней в неделю, с девяти до пяти. Даже тех, кто хоть и с трудом, но ходит по улицам и работает и еще не погрузился в болото целиком, отправляют в амбулаторное отделение другой больницы, которая специализируется на более серьезных случаях. Или они могут провести месяц или около того под наблюдением в нашей особой палате центрального корпуса, где я никогда не была.

Однако я видела секретаря этой палаты. Она сидела в нашем кафетерии во время короткого перерыва в десять часов, пила кофе и курила – только и всего, но показалась мне такой неприятной, что я с тех пор никогда не садилась рядом. У нее была чудная фамилия – точно я ее не помню, но какая-то действительно странная, вроде Миллерэвидж. Похожая на каламбур, в котором соединились Миллтаун и Ревидж[5 - Milltown – фабричный город; Ravage – порча (англ.).]. Однако, перелистывая телефонный справочник, натыкаешься и на более странные фамилии – например, Хайман Дидделбокерс или Саспарилла Гринлифс. Я как-то просматривала телефонный справочник и была приятно удивлена тем, как много людей на свете носят фамилию, отличную от Смит.

Эта мисс Миллерэвидж – крупная женщина, не толстая, но дородная и вдобавок высокая. Поверх своей плотной основы она носит серый костюм, который вызывает у меня смутное представление об униформе, не говоря уж о покрое – в высшей степени военизированном. Ее массивное бычье лицо покрыто большим количеством крошечных пятнышек, словно она какое-то время провела под водой и малюсенькие табачного и зеленого цвета водоросли пристали к ее лицу. Эти пятнышки особенно заметны на ее мертвенно-бледной коже. Иногда я задаюсь вопросом, была ли когда-нибудь мисс Миллерэвидж на солнце. Нисколько не удивлюсь, если окажется, что ее с колыбели растили при искусственном освещении.

Бирна, секретарь клиники для алкоголиков, что через холл от нас, познакомила меня с мисс Миллерэвидж под тем предлогом, что я «тоже была в Англии».