Светорада Янтарная

Фарлаф вернулся, когда уже смеркалось. Долгий, полный событий день угасал, багровые отсветы заката на плитах дворца стали меркнуть, синеватые тени таились в углах, бледно, по-костяному высвечивались в ночи колонны. Русы, перекусив из местных закромов, располагались на ночлег. Светорада довольно удобно устроилась в нише стены, где, наверное, стояло некогда чье-то изваяние, а теперь как раз хватило места, чтобы прилечь на плаще и приклонить голову на колени присевшего рядом Силы. Спать – не спалось. Мысли будоражили.

Надо же – она среди своих! И речь родная. Как же не похожи ее соотечественники на скрытных ромеев, которые, вечно таясь от других, живут по принципу: каждый сам по себе. А русы еще не отвыкли от общины, легко вступают в разговор, болтают о всяком. Вот и петь начали:

– Ох, и летели по небу два сокола быстрые,
Догоняли белых лебедушек.
Сокол – птица быстрая да сильная,
А лебедушка нежная да слабая.
Если сокол летит – не спастись,
Если лебедь манит – доберутся.

И слаженно-то как пели!..

Светорада улыбалась, слушая. В какой-то миг заметила Фарлафа с его Голубой. Сидели любовнички на большом подоконнике, обнимались. Варяг играл косой своей милой, она приникала к нему нежно. Из-за нее, из-за Голубы ведь все, а вон поди ж ты, счастлива со своим ярлом. И он ее никому в обиду не даст. Хорошо быть подле такого… Светорада даже позавидовала тиверке. Быть рядом с милым, который защитит от всех жизненных напастей… Отправиться за ним в любые дали-дальние… Когда-то с ней было такое. Выпало ведь счастье, хоть и недолгое, но такое яркое… Вовек не забудешь.

Но все равно сердце ретивое томилось и ждало, желая разрушить это спокойное одиночество в душе, какое не может развеять даже забота и доброта того, кто оберегает и ублажает ее. Ах, как хотелось полюбить! И вспомнился ее Тритон, заныло сердце, мечты вновь нагрянули. Доведется ли встретиться с ним вновь?..

Светорада вздохнула. Опять смотрела туда, где в овальном проеме окна, на фоне слабого ночного свечения целовались ярл и его Голуба. Потом они взялись за руки и пошли вглубь темных переходов, переступая через лежащих вповалку русов.

Однако больше никто шастать впотьмах по заброшенному дворцу не решался. А тут еще Рулав стал рассказывать, как вышло, что у этого роскошного жилища появилась недобрая слава, отчего тут никто не решается жить.

Сперва поведал, что с тех пор, как возле монастыря Святого Маманта Кесарийского, возвели дворец, тут то и дело что-то неладное случалось. То болел и умирал кто-то, то когда болгарский хан Крум[57 - Болгарский хан Крум (ум. в 814 г.) – осаждал Константинополь в 813 году, но не смог взять и удовлетворился выплатой дани.] ходил в поход на Царьград, он вообще здесь кровавые жертвоприношения устраивал. Со временем дворец привели в порядок, освятили, чтобы изгнать все темное, перестроили богато и, в итоге, он стал любимой резиденцией императора Михаила III. К слову, этот император Михаил получил в народе прозвище Пьяница за свою неизбывную любовь к кутежам и возлияниям. А еще он любил скачки, вот и велел пристроить близ дворца Маманта ипподром, где под предлогом конных ристаний, устраивал оргии и попойки. И все это в стороне от строгих глаз отцов Церкви и сановников.

Был у этого императора Михаила любимый царедворец Василий. Он приблизил его почти до положения соправителя, а потом, сообразив, в какую силу вошел его фаворит, решил погубить. Однако Василий уже сам задумал расправиться в императором. Прибыв со своими сторонниками во дворец Маманта на одну из пирушек, он дождался, когда пьяного императора отвели под руки в опочивальню, и послал к нему убийц. Правда верный слуга, спальник Михаила, поднял шум, отчего базилевс очнулся. И когда убийцы ворвались в его покой, он поднял руки, защищаясь. Убийцы в запале отрубили ему руки, но потом чего-то испугались и кинулись прочь.

Тогда сам Василий взял меч и пошел в опочивальню Михаила. Император сидел на постели, обливаясь кровью, и проклинал своих убийц. Завидев Василия с мечом, он закрылся обрубками рук, но тот сказал, что пришел избавить Михаила от мучений. Вот и пронзил его грудь. А потом вышел и объявил себя правителем. Правил он много лет. И нынешний император Лев – продолжатель его династии.

– Вот только про дворец святого Маманта с тех пор поговаривают, что это недоброе место. Нынешние правители его не посещают, так как ходят слухи, что по пустым переходам дворца и по сей день бродит призрак убиенного Михаила с отрубленными руками.

Рулав рассказывал эту историю спокойно и толково, однако княжне стало как-то не по себе. Да и не только ей. Русы, не отдавая себе отчета, начали собираться в группы, переговаривались, что, дескать, сразу поняли, что с этим дворцом не все ладно. Потом решили зажечь факелы, а когда свет озарил помещение, стали обсуждать, как это Фарлафу с его Голубой не страшно таиться в потемках, где ходит убиенный базилевс. Неугомонный Сфирька вдруг забеспокоился, дескать, не нападет ли на них там окровавленный безрукий призрак? Даже стал подбивать кое-кого пойти с ним во внутренние покои, посмотреть, все ли у них ладно. Его отговаривали, однако Сфирьке словно вожжа под хвост попала. Пойду, сказал, и все тут!

В конце концов ему дали один из факелов, нашлась и пара сопровождающих. Они ушли во тьму переходов, а русы ждали чего-то, прислушивались. И все всполошились, когда в переходах раздались крики и грохот.

Сфирька почти скатился с лестницы, а за ним его сотоварищи. Ругались грубо, потирали ушибы. Остальные же так и зашлись от хохота. Спрашивали:

– И кто же это вас так? Фарлаф обозлился или же безрукий царь спихнул?

Потешались, пока не появился полуголый Фарлаф. На Сфирьку так глянул, что тот сразу за одну из колон поспешил спрятаться. Но Фарлаф был неумолим:

– Раз тебе неймется, Сфирька, замени на посту кого-нибудь из отстоявших свое охранников. Вот и не будет, чем дурную голову загружать.

Сфирька начал было оправдываться, что у него, мол, и в мыслях не было подглядывать за ярлом и его милой, но все же, понурив голову, отправился нести дозор.

Светорада, нахохотавшись вволю, вновь примостила голову на коленях Силы. Как ни странно, у нее было хорошо на душе. Сама не заметила, как заснула. Спокойно и устало. И среди своих была, и впечатлений хватило, чтобы утомиться.

На другой день дворец Святого Маманта окружили отряды схолариев. Стояли рядами, но на приступ не шли. Фарлаф и Рулав поднялись на ворота, переговаривались с их командирами. Светораду тоже позвали, предъявив, что с заложницей все в порядке. А она разглядела за рядами воинских копий богатые носилки Ипатия. Обрадовалась. Что ж, невенчанный муж не оставит ее в беде. Ей даже передали корзину с провиантом, чтобы пленная патрикия не голодала.

Она хотела поделиться снедью с русами, но те отказывались, несмотря на то что оставленной немногочисленной охраной дворца провизии явно не хватало, чтобы насытить такую ораву. Однако русы говорили, что им не впервой голодать. А не выпустят ромеи… Клялись сами раздобыть себе провиант в предместье.

И все же настроение у них было не так чтобы приподнятое. Особенно приуныли, когда явился сам эпарх Юстин, а вслед за ним приволокли боярина Фоста, заставив того уговаривать своих товарищей покинуть убежище.

Фост, которого вытолкнули к воротам, сообщил, что по приказу градоначальника схватили и казнили нескольких русских гостей, не успевших укрыться. Для острастки остальным, так сказать. Но, припугнув люд, Юстин все же заявил, что готов отпустить русов, если те вернут без ущерба благородную госпожу Ксантию. Эпарх говорил, что русам даже позволят уйти на судах из Золотого Рога. При этом Фост делал какие-то знаки, чтобы осажденные что-то уразумели.

Фарлаф с Рулавом попытались истолковать эти жесты по-своему: дескать, так Фост пытается предупредить, что товары их конфискуют. Но это они уже и сами поняли. Ворчали на Фоста, что, мол, из-за тебя все, из-за сына твоего излишне рьяного теперь ущерб терпим. А еще было подозрение, что хитрят ромеи, выманить хотят, чтобы потом напасть всем скопом. Эх, непросто все.

Рулав обратился к эпарху, сообщив, что русы отдадут заложницу и освободят дворец при условии, если Юстин Мана отведет от дворца отряды схолариев, а также поклянется именем своего Бога, что позволит русам спуститься к кораблям и беспрепятственно выйти в море. Только тогда они покинут убежище, а иначе ни себя не пожалеют, ни ромеев.

Настроение осажденных после переговоров было не самое хорошее. Осматривали свое оружие, кто-то вспоминал, какую отменную броню на постое оставил, – и стоила недешево, и от хазарской стрелы не раз уберегала. Теперь же все проклятым христианам и их жадному эпарху достанется. И злясь от бессилия, русы посекли немало прекрасных колон во дворце – хоть так хотелось досаду выявить.

К ночи осажденные сидели усталые и голодные. И тут вдруг кто-то из них заиграл на рожке. Так переливчато и плавно по-русски, то грустно, то с неожиданной лихостью. Русов это сперва умилило. Кто-то заговорил, вспоминая родные берега, близких, а некоторые стали вытирать кулаком выступившие слезы. Но потом на осажденных русов нашел некий раж. Попросили сыграть плясовую, сами стали улыбаться, притопывать да прихлопывать, а там уже кто-то выпрыгнул в освещенный круг, пошел выделывать коленца вприсядку.

Смешки русов перешли в подпевание и подзадоривание друг друга. Вон и маленький Сфирька засеменил, выставив руки кренделем, кто-то приказал зажечь больше света, начал присвистывать. Ух-ма! Еще давай, жги, жги, пляши!..

Светорада тоже вдруг примкнула к танцующим, пошла перед ними белой лебедушкой, плавно и гордо неся вскинутую голову, ногами дробь выбивала часто-часто, только янтарные бусы подрагивали. Она ведь так любила плясать, а тут русский танец с его живостью и жаром, без этой извечной величавой медлительности ромейского хоровода.

Русы смотрели на нее восхищенно. То один, то другой из плясунов стремился покрасоваться перед ней – скакали, вились вьюном, шли в дробном топоте. Даже важный витязь Рулав не удержался, пошел боком на нее, пританцовывая и упирая руки в бока.

– Ах, встреть я тебя ранее… Самим Родом[58 - Род – божество брака и продолжения рода у древних славян.] клянусь, моей супружницы кику[59 - Кика – нарядный головной убор замужних женщин на Руси.] носила бы!

Глаза его так и блестели из-под кудрявого чуба…

Светорада поняла, что пора прекратить красоваться. Переводя дыхание и обмахиваясь полой легкого гиматия, она отошла туда, где в стенной нише сидел ее Сила. Но княжну все равно обступили, хвалили за пляс, а там кто-то и спросил:

– Что ж ты, красна девица, нашу Русь на ромейское счастье променяла? Вон как из тебя дух наш рвется.

Светорада прикусила губу. Они, наверное, считают, что она, как иные девки с Руси, тоже всегда мечтала тут поселиться, жить в доме с водопроводом и теплым полом, ходить в храмы христианские… И плакать так захотелось, что слезы еле смогла сдержать. Сквозь застилавшую глаза пелену Светорада увидела стоявшего в стороне Фарлафа, который пристально смотрел на нее. Его лицо было суровым.

– Все, все, оставьте ее. Повеселились, поплясали и на покой пора.

Но, уходя, опять оглянулся на княжну. Знал ведь, кто она…

Когда погасили факелы, когда все улеглись и стали засыпать – кто-то даже захрапел зычно, – Светорада тоже погрузилась в сон. И снился ей двор смоленского терема ее отца, и она сама, совсем юная, плывущая в танце по кругу с ощущением полного счастья, полного полета… Так и кажется, взмахнешь сейчас руками по-лебединому – и полетишь.

Ближе к утру, когда мир совсем притих, в арке дворцовых ворот показался один из дозорных. Прокрался в полутьме, переступая через спавших, туда, где подремывал в обнимку с Голубой Фарлаф, сказал что-то негромко… Ярл так и подскочил, отпихнув лежавшую на нем сонную тиверку. Стал торопливо и тихо поднимать спавших вокруг русов.

Сила тоже уловил движение, и, как ни старался не разбудить Светораду, она очнулась. И увидела, как русы тихо движутся, проверяют оружие и выскальзывают из помещения. Сила ушел вместе с другими, бесшумно, как тень, а княжна просто стояла у проема полукруглого окна и всматриваясь в темный запущенный парк вокруг дворца. Тихо было. Даже собака нигде не залает, стража городская не постучит своей колотушкой.

Приблизившаяся Голуба шепотком пояснила, что дозорные в предутренних сумерках заприметили над аркой ворот пустующего малого ипподрома некое движение, вот и заподозрили, что ромеи что-то замышляют. И сейчас все русы там, ждут, что будет…

Ее слова были прерваны яростным воплем, просто оглушающим в этой тиши. Потом раздался громкий звук сошедшегося оружия, послышались крики, ругань, стоны. Светорада с Голубой невольно схватились за руки, замерли, вглядываясь во мрак. Шум все усиливался, потом резко стих. На короткое время. А затем донеслись торжествующие крики русов.

Тогда Голуба кинулась во тьму. Светорада дрожала – то ли от предутренней сырости, то ли от страха – и все время зябко куталась в тонкий гиматий. Потом русы вернулись, зажгли факелы. Светорада увидела, что все плечо Фарлафа в крови, а Голуба рвет подол рубахи на полосы, чтобы перевязать его, но он, все еще в пылу боя, отстранил ее. А еще Светорада увидела, что русы захватили в плен нескольких воинов в лориках дворцовой гвардии. Значит, ромеи лучших своих воинов отправили на приступ. Но как же издевались над ними русы! Били их, топтали, те падали, харкали кровью. А их вновь пинали.

Светорада различила на одном из пленников алый плащ с серебряной каймой и поспешила к Рулаву.

– Это их воевода, не менее чем комит. Его тоже можно выставить заложником, ибо такие всегда из знатных семей.

Рулав кивнул и приказал прекратить избиение. Пленные ромеи стали с трудом подниматься – истерзанные, окровавленные. Комиту досталось больше других: все лицо в крови, глаз заплыл. Он озирался на своих пленителей, а та похвалялись, как они ловко перехватили пытавшихся прокрасться через ограду ромеев, скольких положили прямо на месте, а этих пятерых взяли в полон.

– Эх, как мы их! – кричал, размахивая выхваченным у кого-то из пленных топориком Сфирька. – И скольких положили! Будут теперь знать златопанцирные, как с русами связываться! А наши-то все целы! Мы ведь не чета ромеям!