Чужак

Одним рывком разорвал на ней рубаху, кинул на лавку, навалился, вдавливая в ее нежную кожу булатные пластины доспеха.

– Ну, ну, не вырывайся так. Знаешь ведь, что давно мне мила. Так что не обижу, в терем к себе возьму. Не наложницей, княгиней сделаю.

Несмотря на боль и унижение, Карина сообразила. Перестала биться, не хныкала, улыбалась ему в бороду. Жить-то хотелось…

Родим и раньше всегда заглядывался на меньшицу отца, даже руки дрожали в ее присутствии. Что, однако, не мешало при малейшей возможности то хлопнуть ее пониже спины, то по бедру огладить. Боригор заметил однажды – сразу кулаком по лицу сына прошелся. Теперь же Боригора не было в живых, лишь глаза с его отрубленной головы глядели, как сын-убийца наслаждается его любимой женой.

Но похоронил отца Родим с почестями. Карина же во время тризны сидела подле нового князя, волосы по вдовьему обычаю не срезала, сразу кикой мужней жены покрыла. Ох и косилась же на нее злобно старая княгиня Параксева!

Наверное, Карина тогда даже торжество ощутила. Но недолго оно длилось. Родим отличался от отца; тот бы никому собой помыкать не позволил, а этот чуть что – к матери за советом бегал. Вот та и подучивала сынка. Уже на второй день после тризны он ввалился в опочивальню Карины пьяный, ни с того ни с сего выхватил из-за голенища сапога кнут и давай ее пороть. Пока до крови не рассек, не успокоился. Едва отдышавшись, сказал назидательно:

– Всякий муж должен бить жену, чтоб знала, кто ее хозяин.

Карина смолчала, хотя про себя и решила, что не позволит ни Родиму, ни его матери помыкать собой. Всегда жила в ней некая гордость, отчасти из-за сознания своей красоты, отчасти оттого, что упряма была. Но как поступить, когда заступиться некому?

Утром чернавки плакали, обрабатывая ее рассеченную кнутовищем кожу.

– Пропала ты, княгинечка, совсем пропала. Родим, он всегда недобрым был, а тут его еще Параксева на тебя натравливает.

Карина молчала. За молчанием пряталась, как за щитом. Но для себя уже решила – уйдет. И хотя грудень[40 - Грудень – декабрь.] был уже на исходе, тайно покинула Елань.

В Мокошину Пядь пришла скоро. И только когда отогрелась у родного очага, с досадой и раздражением поняла, что непраздна. А чей ребенок – Медведко ли, Родима – не ведала. И вот теперь, когда, как побитая собака, возвращается в Елань-град, на это дитя у нее вся надежда. Скажет Родиму, что его это ребенок. А понадобится – и руку в огонь положит, чтоб правоту свою доказать. Пусть верит.

Она провела рукой по животу. Если не ошибается, четвертый месяц она с дитем, а лишь выпуклость небольшая под ладонью ощущается. Талия же по-прежнему тонкая, ноги легкие, а вот грудь отяжелела, ноет по утрам. Но хоть прошла эта изнуряющая тошнота, изводившая ее поначалу. И она все еще хороша, чтоб вновь привлечь Родима. Чутьем, как одни только бабы ведают, Карина знала, что люба ему. И теперь Параксева злая будет вынуждена смириться с ее возвращением. Княжича им Карина принесет. Но сперва надо суметь принести. Добраться…

Ночью вновь задул ветер, разыгралась пурга. Даже волков разогнала. Карина под ее завывания сладко выспалась в дымной избушке. А под утро напилась горячего отвара хвои, старосту напоила. Он глотал, даже находясь в беспамятстве, однако рана его вздулась, запах шел гнилостный. Карина понимала, что Збуда надо показать опытным волхвам-лекарям. Значит, следует торопиться.

Путь ей указывали все те же домовины на шестах, и она вновь смогла выбраться на большак. Колючий ветер так и налетал, жег лицо ледяной крупой. Но тут ей повезло. Откуда-то возникли сани легкие, лосем ручным запряженные. Мужичок в овчинном тулупе сначала только глянул, но, уже проехав, остановился.

– Замерзнешь тут, убогая. Иди, подвезу.

Карина едва не расплакалась. Глянула на бородатого, всего в шкурах, мужичка с благодарностью.

– Сами боги тебя мне послали, добрый человек. Мне до Елани. Близко тут.

Лось легко бежал по глубокому снегу, только пар от него летел. Возница не оглядывался, молчал нелюдимо. Девушка даже задремала под мерный скрип полозьев. Очнувшись, увидела, что едут они уже по обжитым местам, селища все чаще попадаться стали, но по-прежнему притихшие, редко где дым поднимался над шапками снега на крышах. Собаки, и те не лаяли. Когда сторожевые вышки стали попадаться, дозорные даже не выходили.

– Все, слазь, – неожиданно сказал возница. – В Елань – это тебе туда. Я в другую сторону еду.

Она повиновалась. Вновь впряглась в волокуши.

На фоне серого зимнего неба Елань радимичей впечатляла. Мощные частоколы, такие высокие, что градских построек за ними не видно, зато внушительно всплывают к небу бревенчатые дозорные вышки. Карина даже разглядела темные силуэты стражей на заборолах.

Ей отчего-то стало не по себе. Затащила волокуши с неподвижным Збудом под лапы ближайшей ели.

– Ты обожди тут немного. Сама я быстро управлюсь и за тобой пришлю.

Вышла на открытое пространство. Поскальзываясь, миновала обледенелый мост через реку у высоких частоколов града. Заметила, что охранники сверху наблюдают за ней.

Она их окликнула.

– Эй, впустите в град. К Родиму я. Аль не узнали? Жена я его, Карина.

Они по-прежнему только глядели, потом переговариваться начали. Но вроде послали одного куда-то. И Карине пришлось ждать, стоять на ветру, растрепанной, измученной.

А потом наверху она увидела княгиню-мать Параксеву. Карина только слабо охнула, заметив ее тучную фигуру. Параксева – враг. Стоит себе в высокой меховой шапке поверх желтого покрывала, лицо широкое, суровое.

– Прочь пошла, бродяжка убогая! Нет тебе больше доступа в Елань.

– Родима позови!

– Хворает Родим. А ты прочь пошла, пока я не велела стрелой тебя подтолкнуть.

Карина поняла, что это конец. Нет смысла просить, умолять. Параксева наверняка ее узнала, торжествует сейчас.

– Будь ты проклята! – прошептала Карина. – Пусть сам Род накажет тебя, сука жирная.

И, вскинув голову, пошла прочь. Но чем дальше отходила, тем сильнее никли плечи. Стала взбираться на пригорок, но снег не пускал, оседал под ногами, стаскивал назад. И в какой-то миг она осела. Заплакала от слабости, бессилия, безнадежности.

Какой-то звук сзади привлек ее внимание. Вроде заскрипели ворота, стукнуло деревом. Карина оглянулась, увидела, как из града выехал верховой. Может, Параксева послала кого добить ее? Всадник переехал мост и теперь скакал в ее сторону легкой рысью. И именно в этот миг что-то изменилось в мире, засиял он золотистым лучом неожиданно проступившего закатного солнца.

Карина глядела на всадника, и глаза ее расширились. Но не от страха. Просто подумалось, что ничего более прекрасного в жизни она еще не видела. Всадник не ехал – летел, плавно покачиваясь в седле. Его необыкновенно прекрасный конь скакал, словно парил, высоко неся на излете хвост. Сиял на руке всадника круглый щит, из-под опушенной мехом шапки разлетались длинные светлые волосы. Легкий, стройный, освещенный закатным солнцем, он показался Карине нереальным, сияющим, как сам Хорос, светлый и грозный.

Всадник приближался. Теперь она различала звон металла, скрип снега, видела пар, идущий от разгоряченного коня. Даже заметила, как волнуется на плечах всадника мех богатого, черно-бурой лисы полушубка. Необычный витязь, молодой, незнакомый. Сейчас он убьет ее…

Но всадник только глянул. Карина различила его яркие синие глаза под темным мехом шапки, сжатые губы на непривычно бритом лице. Он даже не замедлил шага коня. А она, то ли моля, то ли защищаясь, подняла руки, потянулась к нему.

Он проехал мимо. Карина слышала, как звенит, удаляясь, наборная сбруя лошади, как глухо скрипит снег. И поникла. Ветер набросил ей волосы на глаза.

– Боги… Род добрый… Дайте сил.

И вдруг вновь увидела его. Незнакомец возвращался к ней.

Глава 2

Еще когда Торир покидал Новгород, его предупредили о радимичах: новый князь Родим горяч нравом, шумлив, но главную силу все же имеет его мать, княгиня Параксева. И сейчас, глядя на них – сына и мать, – Торир понимал, как это верно.

Князь Родим, еще не оправившийся от хвори, кашляющий, зло ругающийся, был бы как мягкая глина в ладонях Торира. Слушая его речи, довольно улыбался:

– Вот так славно! Конечно же, по рукам!

Другое дело – княгиня-мать. Немолодая, тучная, желтолицая, казавшаяся просто восковой от облегавшего ее щеки желтого шелка, она с подозрением слушала речи пришлого варяга. А ведь он предлагал как раз то, что должно им понравиться, – поддержать воеводу новгородского Олега в походе против Дира и Аскольда Киевских.

– Разве сами не знаете, что Дир шастает по лесам свободных радимичей, как по своим охотничьим угодьям. А Олег, по сути, единственный, кто может варягов киевских присмирить.

– Верно!.. – тут же порывался встать Родим, но словно натыкался на взгляд матери и сникал, заходился кашлем.

У Параксевы взгляд тяжелый, маленькие глазки тускло блестят под набрякшими веками.