Гнездо

– Да, – ответила Стефани, явно не желая оставлять место двусмысленности и сомнениям. – Мне очень жаль, но да.

– Я хочу написать великий роман, – сказала Беа Лео и Стефани в тот вечер, когда они отмечали контракт на книги, долгий, пьяный вечер, когда ее охватил такой несокрушимый подъем, что она, словно погодный фронт, могла менять атмосферу в комнате, через которую шла.

– Это моя работа, – сказала Стефани. – Ты его напишешь.

– Я говорю о полотне. Я хочу, чтобы он сбивал с ног. Чтобы был необходимым. Хочу немножко поиграть, поэкспериментировать со структурой.

Беа махнула официанту и заказала еще бутылку шампанского. Лео закурил сигару.

– Эксперимент может быть удачной мыслью, – осторожно сказала Стефани.

Беа была очень пьяна и очень счастлива, она откинулась на банкетке и положила ноги на стул, взяла у Лео сигару, выпустила три дымных кольца, слегка закашлялась и стала смотреть, как они плывут к потолку.

– Но больше никакого Арчи, – внезапно сказал Лео. – Отправляем Арчи в отставку, так?

Беа удивилась. Она не планировала писать новые рассказы об Арчи, но и как об отправленных в отставку о них тоже пока не думала. Глядя на Лео, сидевшего по другую сторону стола, прочищая горло и пытаясь сфокусировать взгляд сквозь дым, шампанское и те крошечные ложечки кокаина в туалете пару часов назад, она подумала: да. Как там в Библии? Время забыть младенческое?

– Да, – услышала она свой голос. – Никакого больше Арчи.

Это прозвучало решительно.

– Хорошо, – сказал Лео.

– Ты в любом случае не настолько интересен.

Она вернула ему сигару.

– Нет, уже не настолько, – сказала Стефани, и Беа сделала вид, что не заметила, как пальцы Стефани двинулись по ноге Лео вверх и исчезли под скатертью.

Сколько страниц она написала с тех пор? Сколько выбросила? Слишком много, чтобы об этом задумываться. Тысячи. Роман был велик, не поспоришь. Пятьсот семьдесят четыре страницы величиной. Глаза бы ее на него не смотрели.

Она плеснула в чашку еще «Джеймсона», не заморачиваясь на этот раз по поводу кофе, и снова посмотрела на новые страницы, которых никто еще не видел – и даже не знал об их существовании. Это не была история об Арчи. Не была. Но в ней были энергия и движение, легкость языка, что так просто давалась ей в те годы, а потом будто ушла в одну ночь, словно она во сне разучилась делать что-то жизненно важное – завязывать шнурки, ездить на велосипеде или щелкать пальцами – и потом не смогла вернуть себе это умение.

Стефани во время их последней встречи оставила дверь чуть приоткрытой – если у тебя будет что-то новое, чтобы мне показать, сказала она, что-то действительно новое, может быть, сможем поговорить. Но Беа должна была сперва показать эти листы Лео. Наверное. Может быть. А может, и нет.

– Когда мы уже прочитаем что-то о твоей жизни? – сказал он, слегка поддразнивая ее, когда вышла последняя новелла об Арчи, та, в которой Беа слишком близко подошла к его менее обаятельным, хищническим чертам. Ну вот, пожалуйста. Она обратилась к своей жизни. Разве он посмеет возразить? Лео был у нее в долгу. Особенно после той ночи в больнице. То, что случилось в прошлом июле, случилось и с ней. Это была и ее жизнь.

Нора и Луиза шли по западному Центральному парку, держась за руки и задыхаясь от того, что пробежали три квартала от учебного центра, все в предвкушении.

– Ну вот, – сказала Нора, сжимая руку Луизы. – Прямой дорогой к верной смерти или сексуальному рабству – или и тому и другому.

Луиза засмеялась, но ей было не по себе. О том, чтобы прогулять курсы, они сперва заговорили в шутку.

– Можно оставить телефоны в шкафчиках и просто уйти, – сказала Луиза Норе после особенно мучительного занятия. – Единственная, кому есть дело до того, где мы, это мама.

По выражению лица Норы Луиза поняла, что, не подумав, привела в движение нечто неотвратимое. Они обе ненавидели курсы. Преподавательница, которая вела их группу, казалось, была едва ли старше их самих, редко приходила, никогда не помнила, кого как зовут, и не обращала внимания на то, кто чем занимается.

– Это все в большой степени самообразование, – говорила она утомленным тусклым голосом, глядя в окно, выходившее на Коламбус-авеню, и вид у нее был такой, словно больше всего на свете она хотела выпрыгнуть в это окно и вернуться к своим драгоценным выходным. – Вы получаете то, что вкладываете.

– Ты гений, – сказала Нора Луизе. – Давай так и сделаем!

– Да я прикалывалась. Мама с папой за все это платят.

– Все есть в книге! – Нора вытащила огромное пособие для курсов. – Они заплатили за нее. А преподавательница только читает нам вслух главу и заставляет делать упражнения. Можем заниматься в поезде и дома. Это не так сложно. У нас еще целый год до поступления. Мы же первогодки.

Искушение было велико, но Луиза нервничала. Она была согласна, что занятия бестолковые, но чувствовала себя виноватой. Дома что-то творилось, что-то, связанное с деньгами, – там всегда творилось что-то, связанное с деньгами, их никогда не хватало, – но на этот раз все, казалось, было по-другому, возможно, куда серьезнее обычного. Родители подолгу яростно шептались и даже ушли прошлой ночью разговаривать в ледяной заснеженный двор. Но Луиза знала: если Нора что решила, так и будет, это просто вопрос времени.

– Подумай, какой красивый сегодня будет парк, весь в снегу, – сказала Нора в ту же секунду, как они скрылись с внимательных материнских глаз. – Снег в городе такой эфемерный. Видишь? Я только что употребила слово с курсов. Ну давай. Сегодня идеальный день.

Никто их не остановил, когда они вылетели из здания через боковую дверь и побежали по улице, каждую секунду ожидая услышать за спиной свои имена. Они забросили телефоны поглубже в шкафчик, если вдруг маме придет в голову проверить, где они, по «Сталкервилю» (а она же их мама; она всегда проверяет, где они).

Луиза колебалась. Наставления Мелоди по поводу Центрального парка и его темных тропинок, полных злодеев, которые хотят чего-то смутно тревожащего и опасного, ее по-настоящему пугали. Но Нора хотела найти продавца хот-догов, и карусель, и замок Бельведер, и все остальное, о чем они слышали, но никогда не видели. Она скачала и распечатала карту, прежде чем они вышли из дома.

– Сегодня будем держаться центральных аллей, – сказала она, разворачивая карту и указывая на место, помеченное «Мемориал “Земляничные поля”». – Давай начнем отсюда.

Лео Плам заблудился. Он плохо ориентировался на севере города, и то, что он счел коротким путем через Центральный парк, завело его в какое-то незнакомое место. К тому же парк после снежной бури был похож на район стихийного бедствия. Снег и лед, покрывшие еще не сбросившие листья деревья, опасно перегрузили ветки, многие деревья сломались. Дорожки в парке походили на полосы препятствий, скользкие и заваленные обломками. Шла повсеместная расчистка, со всех сторон грохотали бензопилы. Некоторые участки были окружены полицейской лентой, из-за чего приходилось искать сложные обходные пути; Лео совершенно потерялся.

Он взглянул в небо, пытаясь разглядеть узнаваемые шпили и башни «Дакоты» на западном краю парка, чтобы найти ориентир, но оттуда, где он стоял, были видны только куда более высокие незнакомые здания. Лео опаздывал на встречу, ту самую, которую назначил по телефону в день выписки из реабилитационной клиники, со своим старым другом Рико у мемориала «Земляничные поля». Нужно было найти место повыше. Он раньше знал, как понять, где ты находишься в парке; что-то связанное с номерами на основаниях литых фонарных столбов. Он подошел к ближайшему. Да! На металлической пластиночке, прикрепленной к основанию, были выгравированы четыре цифры: 6107. Значит, он еще только на Шестьдесят первой улице? Но ведь 07 тоже что-то должно было означать? Ист-Сайд, Вест-Сайд или, твою мать, середина? К черту Олмстеда[9 - Фредерик Ло Олмстед (1822–1903) – американский архитектор, один из создателей Центрального парка.] и его плутающие псевдобуколические тропинки. Лео сунул руки в карманы и пошел в направлении, которое казалось ему западным.

– Круто. Наверное, – сказала Луиза, глядя себе под ноги на черно-белую мозаику со словом «Imagine» в середине. Она рисовала себе что-то совсем другое, может быть, с портретом Джона Леннона. Или с земляникой. Или с полями.

Нора аж подпрыгивала на носочках, потому что разволновалась и замерзла.

– Идем в парк. Смотри, как тут. Полно народу, все семьями. Лодочный домик прямо слева от того холма.

Нора была права. Парк совсем не казался опасным. Он был очень людным и светлым.

– Тут прямо-таки кипучая активность, – сказала Луиза, употребив еще одно слово с курсов. – Показывай дорогу.

Торопясь изо всех сил, насколько позволяла ледяная корка на тротуарах, Лео наконец добрался до знакомой тропинки. Отсюда уже виднелась «Дакота». На первый взгляд тропинка была закрыта: ее перегораживала полицейская лента, а за лентой опасно раскачивалась в нескольких футах от земли огромная сломанная ветвь старого вяза. Лео поднырнул под ленту и потрусил по дорожке. Она оказалась круче, чем выглядела, а подошвы его дорогих ботинок были толщиной с бумажный лист. Огибая упавшие ветки и стараясь держаться подальше от вяза, он поскользнулся на длинной, почти невидимой замерзшей луже, которая треснула под его весом, и, прежде чем Лео смог поймать равновесие, обе его ноги скользнули вперед и он приземлился на спину. Со всей силы.

– Черт, – сказал он стайке воробьев, истерически чирикавшей в ближайших кустах.

С минуту он лежал неподвижно. Он сильно вспотел, несмотря на то что руки и ноги у него оледенели. Ярко-голубое небо над ним никак не могло предвещать зиму; это весеннее небо, подумал он, небо, полное обещания. Ему почти захотелось закрыть глаза и забыть о встрече. (Встреча? В ушах у него зазвучал голос консультанта из клиники, ее насмешливый тон, знакомая издевка. Давайте называть вещи своими именами. Лео. Это покупка наркотиков.)

Он сел и услышал шум на тропинке. Две девочки-подростка вывернули из-за угла, направляясь вниз по холму. Они склонили головы друг к другу; одна девочка оживленно, быстро говорила и жестикулировала, вторая качала головой и хмурилась. Лео что-то понравилось в том, как они прижимались друг к другу на ходу, словно им связали плечи или локти. Блондинка подняла голову, заметила Лео, сидевшего посреди ледяной дорожки, и застыла. Лео улыбнулся, чтобы их успокоить, и помахал.

– Осторожнее, – крикнул он. – Тут внизу опасно.

На лице блондинки появилась тревога, она схватилась за подругу, смотревшую на Лео с – или он это додумал? – узнаванием. Пару мгновений они втроем смотрели друг на друга, потом блондинка сгребла брюнетку за руку, обе девочки развернулись и устремились вверх по дорожке.

– Эй! – крикнул Лео. – Я пришел с миром!

Девочки побежали быстрее, держась за руки, чтобы не потерять равновесия.

На мгновение Норе и Луизе показалось, что это Мелоди подстроила загадочное появление Лео, специально его там посадила, чтобы сказать: «Видите? Видите, какие беды поджидают вас в парке? Видите, как вам повезло, что я ваша мама?» Они постоянно расспрашивали Мелоди о братьях и сестре, о тех, что жили в городе и казались такими интересными, такими экзотическими, особенно дядя Лео, чьи фотографии иногда попадались в воскресном выпуске «Стайлс», фотографии с Викторией, их гламурной тетей. (Луиза как-то попыталась назвать ее «тетя Виктория» на одном из редких семейных праздников и не поняла, хочет та рассмеяться или плюнуть в нее.) Казалось, Мелоди задевало, когда девочки показывали ей эти фотографии, на ее лицо набегало облачко неодобрения и разочарования. Из-за этого выражения девочкам было настолько не по себе, что они перестали упоминать о фотографиях – и вместо этого стали складывать их в пластиковый контейнер в своем общем шкафу. Иногда они спрашивали отца про Лео, но он говорил только: «Он со мной всегда был очень мил. Несемейный он человек».

И вот, пожалуйста, он. Лео. Корячится, как перевернутая черепаха. («Он не корячился, – сказала Нора, отметая попытку Луизы описать этот неловкий момент, когда они позже ехали на поезде домой. – Он пытался подняться. Там был лед». Но Луиза была тверда, в духе Мелоди; он только вышел из реабилитационной клиники, настаивала она, нечего ему было делать в парке. Он должен был идти на обед с родными!) На вершине холма они остановились и спрятались за дерево, чтобы подглядеть за Лео.