Гнездо

Он легонько затопал, пытаясь согреть пальцы ног. Он не привык к такому положению: ждать ответа на просьбу.

– Приезжай. Ты знаешь, где я живу.

– Какое метро?

Он поежился, услышав, как радостно и благодарно прозвучал его голос.

– Господи, – со смехом сказала Стефани. – В Бруклин – и не лимузином? Похоже, сильные мира сего и правда пали. Ты ведь знаешь, что жетонов больше нет, да? Надо купить такую штуку, называется «МетроКарта».

Лео не ответил. Конечно, он знал про «МетроКарты», но понял, что, кажется, никогда ни одной не купил.

– Лео? – спросила Стефани. – У тебя хватит денег на «МетроКарту»?

– Да.

– Тогда приезжай, – сказала она уже мягче. – Сядь на вторую или третью до Берген-стрит. Я жарю баранину.

Когда у Стефани зазвонил телефон, она разбрасывала пригоршни каменной соли на крыльце в ожидании предсказанной бури. Еще не взяв в руки телефон, она поняла, что это Лео. Она не была суеверна, не верила в тайное зрение, предзнаменования или призраков, но в том, что касалось Лео, у нее всегда срабатывала интуиция. Так что она не удивилась, услышав его голос, и поняла, что какая-то ее часть ждала этого звонка. Несколько недель назад она столкнулась с его женой перед бистро в Сохо, и та вылила на нее поток возмущения и злобы – подробностей мало, обвинений полно.

– Туда и дорога этому социопату-нарциссу, – сказала Виктория и взяла под руку того, с кем у нее явно было свидание – телеактера, которого Стефани помнила по какому-то полицейскому сериалу. Когда Стефани спросила, почему Лео в реабилитационной клинике, Виктория ответила туманно.

– Потому что он трус? – сказала она. – Потому что думает, что лучше переночевать в Коннектикуте, и надеется, что все простят и забудут? Как всегда.

– Простят и забудут что? – настаивала Стефани.

Бар был переполнен, толпа их слегка толкала, и они втроем покачивались, будто стояли на палубе корабля.

Виктория посмотрела на Стефани в упор.

– Ты меня никогда не любила, – заявила она, скрещивая на груди тонкие, как у скелета, руки и улыбаясь Стефани той самодовольной улыбкой, какой улыбается человек, только что разгадавший загадку.

– Я тебя не не люблю, – сказала Стефани, что было неправдой. Она очень даже не любила Викторию, вернее, то, что Виктория воплощала – все поверхностное, бездумное и безответственное в Лео. Все то, что только усугубилось с тех пор, как он продал «Спикизи Медиа» и бросил их всех, включая ее. – Я тебя толком даже не знаю.

– Ну так знай: когда Лео снова появится, – сообщила Виктория, придвигаясь к Стефани так близко, что та почувствовала запах чеснока, моллюсков и сигарет и увидела пятнышко сангиново-алой помады на одном из ее ненатурально белых передних зубов, – я заберу все, до последнего цента. Лео может гнить в клинике или в аду, мне все равно. Передай всем.

Поэтому, когда Лео позвонил из метро и так беспомощно (по его меркам) заблеял, прося убежища, Стефани стало любопытно. Любопытно узнать, изменила ли его клиника хоть немного – протрезвел ли он, обновился ли, исполнился ли сожаления? Она понимала, что, скорее всего, это все тот же Лео, просто добивается чего-то. И все-таки. Ей хотелось убедиться самой.

И, если быть совсем честной – а она была честна, потому что изо всех сил старалась ценить честность превыше всего, – ей льстило, что Лео обратился к ней, когда ему понадобилась помощь. Она была благодарна, что по-прежнему значится в его списках. И именно поэтому ей надо было вести себя очень осторожно.

Лео ничего не имел против Бруклина, он просто предпочитал Манхэттен и считал, что все, кто говорит иначе, врут. И тем не менее по дороге от станции «Берген-стрит» до Проспект-Хайтс и дальше, до дома Стефани, он вынужден был признать, что быстро падавший снег творил с улицами, вдоль которых стояли дома XIX века, что-то определенно романтическое. Машины, припаркованные в квартале, были уже укрыты сырой белой толщей. Местные жители чистили дорожки и ступени; рассыпанная по голубоватым плиточным тротуарам соль казалась белым конфетти.

Засунувший руки в карманы от холода Лео показался себе персонажем романа Эдит Уортон[12 - Эдит Уортон (1862–1937) – американская писательница, первая женщина – лауреат Пулитцеровской премии.], когда открыл щеколду на черной кованой калитке и прошел мимо газового фонаря к дому Стефани. Деревянные ставни на закругленном эркере были открыты, и, поднявшись на крыльцо, он смог заглянуть в гостиную, где Стефани разожгла камин. Надо было зайти купить цветов, или вина, или что-то такое. Он стоял перед тяжелой входной дверью: красное дерево и стекло. Стефани повесила на центральные панели два пластиковых светящихся в темноте скелета в натуральную величину. Он подумал минутку и позвонил в дверь – три коротких, один длинный – их прежним кодом. Дверь распахнулась. Скелеты брякнули, закачались на штормовом ветру, и появилась она. Стефани.

Когда они долго не виделись, он всегда забывал, насколько она привлекательна. Не стандартно красива, лучше. Она была почти одного с ним роста, а в нем почти шесть футов[13 - Около 180 см.]. Медные волосы и золотистая кожа, особая порода рыжих: никаких веснушек, быстро загорает, если только побудет на солнце; но она этого не любила. Она была единственной из его знакомых, у кого один глаз был карим, а другой – с зелеными искрами. Джинсы сидели на ней идеально. Ему захотелось, чтобы она повернулась и он мог заново оценить ее задницу.

Она поприветствовала его, подняв руку и заслонив ему путь через порог.

– Три условия, Лео, – сказала она. – Не употреблять. Не просить взаймы. Не трахаться.

– Когда я у тебя брал взаймы? – уточнил Лео, почувствовав приветливый поток тепла из дома. – По крайней мере, в последние десять лет.

– Я серьезно. – Стефани открыла дверь пошире. Улыбнулась ему, подставила щеку для поцелуя. – Рада тебя видеть, скотина.

Глава четвертая

То, что Лео так чудовищно облажался, было неприятно, но, неохотно согласились его родные, не удивительно. Однако то, что его выходка заставила их отстраненную мать использовать свою власть и почти опустошить «Гнездо», шокировало всех. Такой угрозы «Гнезду» никто из них и вообразить не мог. Это было просто немыслимо.

– Очевидно, это не было немыслимо, потому что мне эта мысль пришла, а ваш отец все устроил так, как устроил, – сказала Франси в тот день, когда, в конце концов, согласилась ненадолго с ними встретиться в нью-йоркском офисе Джорджа, пока Лео был еще в клинике.

– Это были и наши деньги, – сказал Джек. Голос его прозвучал не напористо, как он намеревался: больше походило на хныканье, чем на ярость. – А с нами не посоветовались, нас даже не известили, пока не стало слишком поздно.

– Это не ваши деньги до марта будущего года, – сказала Франси.

– Февраля, – сказала Мелоди.

– Прости? – Франси, казалось, слегка опешила, услышав голос Мелоди, как будто только что поняла, что она тоже здесь.

– У меня день рождения в феврале, – сказала Мелоди, – а не в марте.

Беа перестала вязать и подняла руку:

– В марте у меня.

Франси сделала то, что всегда делала, когда ошибалась: притворилась, что права, и поправила того, кто поправил ее.

– Да, так я и сказала. Деньги не ваши до февраля. И они не все потрачены. Вы все получите где-то по пятьдесят тысяч. Так, Джордж?

– Да, около того. – Джордж ходил по конференц-залу, наливая всем кофе; ему явно было неловко.

Мелоди не могла не пялиться на мать; та становилась старухой. Сколько ей? Семьдесят один? Семьдесят два? Ее длинные изящные пальцы слегка дрожали, вены на тыльной стороне ладони потемнели и стали выпуклыми, обмякшую кожу, будто перепелиное яйцо, испещрили старческие пятна. Франси всегда так гордилась своими руками, показывала, как далеко достают ее пальцы, сгибая их и касаясь внутренней стороны запястья. «Руки пианистки», – говорила она Мелоди, когда та была маленькая. Мелоди заметила, как она нарочно положила левую руку (не такую пятнистую) поверх правой. Голос у нее тоже истончился; в него просочилась легчайшая надтреснутость, не хрип, не скрежет, но колебание, тревожившее Мелоди. Увядание Франси означало, что и они увядают.

– Вы по-прежнему получите суммы, – продолжала Франси, – за которые большинство людей были бы несказанно благодарны.

– Суммы в десять процентов от того, чего мы ожидали. Так ведь, Джордж? – спросил Джек.

– Примерно так, – сказал Джордж.

– Десять процентов! – повторил Джек, практически выплюнул через стол в сторону Франси.

Франси сняла с запястья тонкие золотые часики и положила их на стол перед собой, словно показывая всем, что их время на исходе.

– Ваш отец пришел бы в ужас от этих цифр. Вы знаете, он хотел, чтобы фонд был для вас скромной поддержкой, а не настоящим наследством.

– Это все не имеет отношения к делу, – сказал Джек. – Он открыл счет. Он положил деньги. Джордж ими управлял – очень хорошо. Теперь приближается срок, и предполагается, что… погодите. – Джек повернулся к Джорджу. – Лео ведь не получит пятьдесят тысяч? Потому что если да, то это… охренеть.

– Выбирай выражения, – одернула его Франси.

Джек, открыв рот, посмотрел на Беа и Мелоди и развел руками. Мелоди не совсем поняла, было это жестом разочарования или приглашением к разговору. Она посмотрела на Беа, тщательно считавшую петли на своем вязании.