Позади вас – море

Амаль думает, нам с Джероном лучше всего познакомиться у них в кампусе. Я отвечаю, ладно, только если до четырех, в это время у меня смена начинается, и она начинает объяснять, как найти на территории кафе. Я не перебиваю, не говорю, что знаю в этом кампусе каждый закуток и закоулок, что в спокойные ночи мы там тренировки проводим, что я в это кафе в полной амуниции врывался, перескакивал через столы, как через баррикады, и осматривал помещение в очках ночного видения.

Я просто отвечаю:

– Лады, встретимся возле стенда с панини.

Парень вроде ничего такой. Высокий, симпатичный. Сложение, как у футболиста, а лицо круглое, детское. Никаких правонарушений за ним не числится.

Мы садимся за столик, и он говорит:

– Ты, наверно, гордишься младшей сестренкой. – Улыбается так искренне, открыто. – У нее средний балл выходит три и семь.

– За это тебе спасибо, – расцветает Амаль. Расцветает. Берет его под руку.

– Нет, – возражает он. – Это полностью твоя заслуга.

Он так уверенно это говорит, интересно, все ли он о ней знает? В курсе ли, например, что в семнадцать она воровала рецепты на наркотические препараты? Что в девятнадцать сбежала из дома, или, как копы сказали моему отцу, «съехала»? Что однажды она совсем голову потеряла и кончилось все абортом, о чем наш отец не знает и никогда не узнает? Я в тот год как раз академию окончил, а кольцо, как все выпускники, купить не смог, потому что отдал четыреста долларов, чтобы ее вычистили. Он про все это в курсе? Это же харам, любой араб бы плюясь убежал прочь.

В общем, мы едим и болтаем. Джерон рассказывает, что он на последнем курсе, изучает – и вот тут у меня глаза на лоб лезут – классическую музыку.

Я, блин, просто не знаю, что и сказать. Взрослый человек выбрасывает уйму денег, чтобы изучать оперу и всякую подобную хрень? В общем, я просто киваю, но он смекает, что к чему.

– По-твоему, это странно? – спрашивает этак интеллигентно.

– Учиться на мастера классической музыки? Ну, тебе жить.

Слава богу, у Амаль оценки хорошие, этот-то явно на пропитание не заработает.

– Никто не ценит изящные искусства, – вздыхает он. – В этом трагедия нашей жизни.

– А то, – бормочу я.

А сам думаю: «Да ты вообще знаешь, что такое трагедия? Трагедия – это двойное убийство. Или убийство с последующим самоубийством. Или авария на 695-й трассе с детьми в машине. Вот это трагедия, а не Бах с Моцартом, которых крутят на вечно нуждающихся в деньгах радиостанциях».

– Просто не думал, что ты занимаешься классической музыкой.

– Это потому что я черный? – начинает заводиться он. – Думал, я в баскетбол играю?

Я окидываю его взглядом – симпатичное лицо, длинный нос, большие карие глаза. Амаль, кажется, сейчас в обморок хлопнется.

А меня смех разбирает.

– Черт. – Аж дышать тяжело. – Черт. Ты говоришь, что изучаешь классическую музыку. И что никто не ценит искусство. А сам хоть знаешь, что за искусство я вижу на работе? Друг мой, мне приходится фоткать размазанные по стенам мозги. Вот мое искусство.

– Ладно, ладно, я понял, – качает он головой.

Амаль нервно хихикает, и я на секунду, всего на секунду, жалею, что нет в ней маминой силы духа.

* * *

Две недели спустя снова поступает вызов с Таунтон-авеню. На этот раз у женщины разбито лицо и сломан нос – она дышит ртом, так что я сразу все понимаю. Отодвинув ее в сторону, я ищу мальчика, зову его по имени – он плачет на кухне. Пацан не пострадал, но я злой как черт, папашу ловлю, когда тот пытается удрать через окно спальни, и защелкиваю на нем наручники.

Привычной скороговоркой:

– …Может быть использовано против вас…

– Эй! Полегче!

Я заваливаю его на кровать лицом вниз, по лбу у него пот течет.

– Заткнись!.. В суде…

– Вот сука! Сука, на хрена она копов вызвала? Сука паршивая!

Оттарабанив бодягу про права, сообщаю ему, что нас вызвал ребенок. Он поверить не может.

– Их в школе этому учат, – объясняю я. – Звонить в 911 в случае опасности.

– Да я пальцем его не трогал!

– Ага, только мать его избил до полусмерти.

Я вздергиваю его на ноги и тут же получаю смачный плевок в лицо.

Вот ублюдок!

Умывшись у них в ванной, выволакиваю его на улицу.

– Хочешь, я его усажу? – ухмыляется мой напарник.

– Не, все норм, – уверяю я, держа этого урода за шею сзади, а потом со всей дури бью его башкой о крышу машины. – Ой, прости. Что-то в глаз попало.

Запихнув отморозка в автомобиль, разговариваю с водителем скорой. Он говорит, леди они забирают в больницу, но она просит отвезти сына к ее матери.

– Вот, адрес тут записала.

– Передай, я все сделаю.

Пацан всю дорогу молчит на заднем сиденье, ни слова не произносит. Бабушка его живет в тихом Тоусоне, в симпатичном голубом домике с большой террасой. Но прежде чем отвести мальчишку к ней, я опускаюсь на корточки и объясняю ему, что он правильно поступил.

– Я боялся, что он ее убьет, – тихонько говорит он.

– Жаль, что тебе пришлось такое увидеть. Это очень страшно.

– Я думал, он и меня убьет.

Тут выбегает бабушка, седая и более ласковая версия матери, подхватывает мальца на руки и делает все, что всегда делают мамочки: обнимает его, утешает, целует. Какое облегчение, такие вещи – единственное в моей работе, с чем мне сложно справиться в одиночку.

* * *