Токийская головоломка

Я не наделял эти строки никаким смыслом – против моего желания, словно по дурной привычке, они сами срывались у меня с губ.

Я чуть не вскрикнул. Обнаженная нога Катори дернулась. Повернуть голову в его сторону у меня никак не получалось. Тупо глядя в потолок, я наблюдал за ним боковым зрением.

«…Кто крадется средь мертвецов во прахе надгробий…»

Я не контролировал себя. Губы не слушались, исступленно произнося заклинание.

«…Жаждущее крови, несущее ужас смертным…»

Только я произнес эти слова, как глаза Катори широко раскрылись. Мое сердце пустилось галопом и подскочило к горлу. Перехватило дыхание, бешено пульсировали сосуды на висках. Глаза вытаращились и едва не вывалились из орбит. Я весь затрясся, но отвернуться не мог. Как идиот, я по-прежнему смотрел в потолок, косясь на пробуждающегося Катори. Слова хлынули сами.

«…Горго, Мормо, тысячеликая Луна…»

Катори медленно поднял голову и окинул удивленным взглядом свое нагое тело. Его нога потихоньку опустилась на пол. Неуверенно приподнялось туловище. Челка рассыпалась на мелкие пряди. Мной овладела паника. Глаза вылезли на лоб, дрожь охватила все тело до подбородка.

Катори сел на диване и недоуменно ощупал свои длинные, уложенные в прическу волосы. В его неподвижном взгляде читалась растерянность.

«…Явись, о всемилостивейшая, к нашему жертвеннику».

С последними словами я юркнул под тонкое одеяло и задрожал в темноте. Сколько же я так пробыл под ним? Казалось, прошла целая вечность. Хотелось, чтобы ничего не происходило, но в то же время чтобы кто-нибудь побыстрее поставил точку в таинственном ожидании.

Тут я почувствовал, как одеяло медленно зашевелилось, и зажмурил глаза до боли в веках. Секунд через десять я осторожно открыл глаза. В сумерках посреди волос с мягкими волнами надо мной парило обворожительное белоснежное лицо. Взгляд из-под длинных ресниц притягивал как магнит.

– Спасибо, Тота-кун, – нараспев прошептали прекрасные губы.

Я озадаченно склонил голову набок, не понимая, что это значит. А затем лицо наклонилось и попыталось поцеловать меня в губы. Перепугавшись, я отвернулся и вновь крепко зажмурился. Холодные, как у мертвеца, пальцы дотрагивались до моих щек и лба. Наконец меня оставили в покое, и к моей левой щеке прикоснулись ледяные губы.

Вот и все. Больше ничего не происходило, никаких страшных вещей. Щеку по-прежнему холодил поцелуй. Более получаса я не смел пошевелиться.

Мир тоже никак не менялся. Лишь из окутанного полумраком угла долго-долго доносились звуки кислотного дождя, заливавшего останки мира после ядерной войны. Поднявшись на ноги, я удостоверился, что в квартире никого не было.

Глава 2

Я вручил по чашке черного чая Митараи и нашему гостю, а последнюю оставил себе и, прихлебывая из нее, внимательно слушал их разговор. С улицы доносились звуки ливня, периодически разбавляемые шумом автомобильных шин.

Нашим посетителем был Такэхико Фуруи, профессор кафедры химии факультета естественных наук Токийского университета. Автор множества трудов, профессор Фуруи был общепризнанной звездой в своей сфере и очень хорошо разбирался во многих других. Несколько раз его выдвигали на Нобелевскую премию, и поговаривали, что в будущем он наверняка ее получит. Поэтому Фуруи считался не только авторитетом в Японии, но и первоклассным специалистом мирового масштаба.

Этим весенним вечером он проезжал через Йокогаму и, заранее не позвонив, объявился на пороге нашей квартиры. Поразительно мрачный человек лет пятидесяти, в очках и с черным кожаным портфелем. Он слегка поклонился мне в ответ, но, похоже, беседы о дожде или светские расшаркивания давались ему нелегко. Хотя я впервые видел его вживую, он даже не попросил Митараи представить нас друг другу.

Оставив зонт в прихожей, он повесил промокшее серое пальто на вешалку, которую я ему предложил. Увидев знакомое лицо, Митараи удивленно встал из-за письменного стола. Он тепло пожал ему руку, как давнему другу, и предложил присесть на диван, куда мы всегда приглашаем наших посетителей. «Десять лет прошло!» – воскликнул Митараи. Тот немногословно согласился. Видимо, Митараи когда-то учился у него.

Непохоже, что профессор специально пришел к Митараи по делу. Фуруи сказал, что случайно оказался рядом, и слово за слово у них завязался разговор о том о сем. Между делом он упомянул, что изредка проходит через этот район по дороге домой с научных конференций, но в прошлый раз никого не застал.

Впрочем, это была не вполне светская беседа – мы с Митараи разговариваем совсем о другом. Вряд ли профессор слышал о новинках поп-музыки, скандалах из жизни артистов или сенсациях в желтой прессе. Хотя мой сосед по квартире ненамного отличался от него.

Они сели друг напротив друга через стол, и тут их разговор принял неожиданный оборот:

– Сейчас экстрагируют обычную РНК[29 - РНК – биополимер, молекулы которого принимают участие в синтезе белков организма на основе кодовой информации ДНК (хотя это далеко не единственное их функциональное поле).], а затем измеряют радиоактивность оставшейся гибридной РНК. Такая процедура позволяет выявить различия в гибридизации[30 - Гибридизация – сращение отдельной цепочки ДНК (после разрушения ее двухцепочечной структуры) с цепочкой другой ДНК или РНК.], например, РНК плода и РНК, отвечающей за развитие миеломы[31 - Миелома – злокачественная опухоль из плазматических клеток кровеносной системы.].

Хихикнув, Митараи энергично закивал:

– А как же вероятность, что эти различия связаны с накоплением случайных мутаций в сайте рестрикции[32 - Сайт рестрикции – участок чужеродной ДНК, по которому бактерия распознает ее чужеродность для последующей нейтрализации (рестрикции).]?

– Зря ты придираешься. Ребята из Каролинского института[33 - Каролинский институт – крупнейший в Швеции медицинский институт.]

– Сэнсэй, а от чего вы вообще отталкиваетесь? Скажем, вы считаете целесообразным проводить на наших бабочках те же эксперименты, что можно выполнить на бабочках из других ареалов? По мне, исследование должно быть проверкой на прочность – так зачем же заниматься бесполезными вещами?

– Ты все так же неумолим. Еще меня в последнее время занимает вопрос разнообразия иммунных антител.

Я не понимал ни слова, поэтому отправился заварить еще чаю.

Когда я вернулся, то уже мог отчасти понять, о чем они беседуют:

– Митараи, ты был весьма дальновиден. Кажется, молекулярная биология наконец-то встала в авангарде естественных наук. Все кругом только и твердят, что физиология и генетика – это прошлый век. Теперь не та эпоха, когда Нобелевскую премию может получить физиолог.

– Полностью с вами согласен. Но, как я понимаю, в Японии до сих пор изучают только генетику и физиологию?

В ответ Фуруи горько рассмеялся:

– Ты абсолютно прав. У нас нет университетов, обучающих молекулярной биологии.

– Сейчас и торговые трения с Америкой из-за экспорта риса, и профессиональных фермеров почти не осталось. Однако аграрные факультеты нигде не расформировывают.

– Если бы только это. В Японии нет системы постдокторантуры. Хорошенько разобравшись, как обстоят дела в американской научной среде, я не знал, что и сказать. У нас и в США исследователей готовят совсем по-разному. В Японии это все равно что обучение стажеров. Нашим аспирантам холодно и методично преподают теорию и практику, но воспитания профессионалов как таково почти нет. Всех прикрепляют к одному из профессоров, и гибридизацию и изотопную маркировку они осваивают путем имитации.

– Точно. Да и из лаборатории Дульбекко[34 - Ренато Дульбекко (1914–2012) – итало-американский вирусолог, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине (1975) за исследования онковирусов.] им не звонят сообщить новейшие данные.

– Да. Думаю, поэтому среди нобелевских лауреатов в науке и не видно японских имен. Наших студентов учат не так, как в Америке.

– Вплоть до окончания старшей школы японские школьники значительно опережают американских. Но, поступив в университет, они мгновенно теряют свое впечатляющее преимущество. Для японцев поступление в вуз – самоцель. А уж чему в нем научишься и чем завершится твое исследование, не важно.

– Вот именно, – согласился Фуруи, попивая заваренный мной чай.

– Во главу угла у нас поставлена система стажировок. Главное – получить степень профессора и сделать себе имя, а специальность подойдет любая. Хоть естественные науки, хоть аграрное дело – все равно в твоей родной деревне в этом никто не разбирается. Но, учитывая скорость, с которой в последние десятилетия развивается наука, отставание японской школы ужасает. В Америке стремительно упраздняют старые факультеты и создают на их месте новые, ориентируясь на потребности образования. Японскую же интеллектуальную среду ждет безрадостное будущее.

– В нашей стране ученые не стоят у штурвала науки, а лишь смотрят назад. Заработать авторитет и напустить на себя важности – вот главное, что их волнует. Но скажу начистоту: если бы твой факультет заменили школой молекулярной биологии, назначили его руководителем профессора Тонэгаву[35 - Сусуми Тонэгава (р. 1939) – японский молекулярный биолог, лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине (1987) за открытие генетического принципа образования разнообразия антител.], а меня освободили от должности, то я бы очутился на улице. Не очень бы я обрадовался.

– И поэтому вы, сэнсэй, и занялись гибридизацией?

– Возможно. Но ты точно предвидел нынешнюю ситуацию. Я даже и не предполагал, что методы генетики устареют.

– Как только передовая науки достигнет предела своих возможностей, она непременно вернется к вопросам эпохи Сократа и Платона. Что есть живой организм? Может ли он быть плодом случайных последовательностей? Имеют ли феномены жизни и мышления материальную природу? В будущем эти проблемы станут еще важнее, чем раньше.

– Что ж, тогда и ты возвращайся к нам. Сейчас нужны такие таланты, как ты.

– Увы, я хорошо понимаю, куда движется естественная наука. Взять хотя бы генетику. Во времена Менделя[36 - Грегор Иоганн Мендель (1822–1884) – чешско-австрийский биолог, один из основоположников современной генетики.] исследования проводили в основном на горохе и дрозофилах, а сейчас – на бактериофагах[37 - Бактериофаги – вирусы бактерий.] и бактериях. Но в фаге лямбда присутствует всего лишь пятнадцать генов. У человека их пятьдесят-сто тысяч. Это все равно что смотреть на картинку салата и рассуждать о вкусе его заправки. Пусть даже со следующей недели эксперименты станут проводить на млекопитающих – сначала на мышах, потом на кроликах, а вслед за ними на собаках и кошках. На девятьсот девяносто девять неудачных экспериментов приходится один успешный. Чтобы доказать гипотезу, связанную с различными видами генетической рекомбинации при созревании организма, нужно распороть живот у десятков тысяч самок, извлечь плод и закинуть его в миксер. А я не Джек-потрошитель.

– А я-то думал, тебе такое понравится.