Синий билет

Лотерея проходила в здании, похожем на поликлинику: двухэтажное, светлого кирпича, плоская крыша. Когда мы подъехали, я увидела эмиссара, который стоял у дверей и курил, но, заметив нас, бросил окурок на дорогу. «Поздравляю», – бросил он мне и провел нас внутрь, где уже собрался народ.

Пол в зале был дощатый, обильно политый лаком, весь в царапинах от бесчисленных ног. В лаковых половицах отражались многочисленные лампы – потолочные прожекторы, лампа на столе, за которым на оранжевом пластиковом стуле сидел, скрестив ноги, мужчина в темном костюме и глядел на нас. Он смахивал на врача, но на нем не было белого халата, а на руках – резиновых перчаток. В зале на деревянной скамье сидели в рядок четыре девчонки в обычных платьях, и на груди у них были приколоты букетики цветов – у кого живых, у кого искусственных. Эти девчонки были не из моей школы. Одна была в бархатном платье, две другие в тюлевых, а четвертая, как и я, в атласном. Меня привлекла девочка в атласном. Родственная душа.

Мы выстроились друг за дружкой перед машиной, выдающей лотерейные билеты, как в магазине перед автоматом, который выплевывает талоны с номером очереди. Из динамиков на потолке звучал шлягер того года. Все было довольно торжественно. Довольно церемонно. Хотя событие было не бог весть какое важное.

Первым выкликнули мое имя. Все глазели на меня, когда я шла через весь зал к лотерейной машине в зашторенной кабинке. Я сунула руку в прорезь. Мне было немного не по себе, но я была готова к тому, что сейчас решится мое будущее. Я зажмурилась и вспомнила, как отец приложил пустую винную бутылку к глазу. Машина бесшумно выкинула мне в ладонь кусок картона. Билет был темно-кобальтового цвета.

– Мои поздравления, – сказал мне похожий на врача мужчина в темном костюме.

За мной к машине подходили другие девочки и получали свои билеты. «Почти все!» – воскликнул мужчина в конце, прочитав выданную машиной распечатку. Мы столпились и сравнили полученные билеты. Все они были синие, за исключением одного – белого. Врач и эмиссар препроводили девочку с белым билетом в отдельную комнату. Мы смотрели, как все трое прошли в темный дверной проем. Врач, вернувшись, дважды хлопнул в ладоши. «Вас пощадили», – заявил он с пугающим благодушием.

Сев за стол, эмиссар записал результаты лотереи, чтобы сообщить семьям, клиникам, важным и далеким инстанциям то, чего нам знать не полагалось. Одну за другой нас вызывали в другую комнату, не в ту, куда пошла девочка с белым билетом. Я легла на покрытую хрустящей бумагой кушетку с приподнятым изголовьем, и женщина-врач в привычном белом халате чуть ли не сочувственно попросила меня согнуть ноги в коленях. Она ввела что-то в меня, и я тотчас ощутила острую, пробежавшую по нижней части тела боль.

– Что это? – спросила я, а она ответила:

– Твой доктор все тебе объяснит, когда ты прибудешь к месту назначения.

Она сказала «когда», а не «если», и я была ей за это благодарна. Я встала и увидела, что оставила на бумажной простыне кровавую розочку.

Душевая в лотерейном доме купалась в желтом свете, в котором отчетливо виднелись жилки на моей тощей шее. Я была похожа на ощипанного цыпленка с кое-как нанесенными на веки тенями, но теперь мамин медальон висел на мне. Над раковиной висело длинное зеркало, в углу стоял плетеный стул – рядом с двумя выкрашенными в персиковый цвет душевыми кабинками. В зеркале я видела других девчонок у стены. Пальцы ног поджаты. Взгляды уперлись в потолок, потом скакнули к двери, когда в душевую вошла девочка с белым билетом, и снова уперлись в потолок. На краю раковины стоял букет засохших цветов: клочки зеленого оазиса, виднеющегося сквозь розовые гвоздики. В душевой звучала музыка из динамиков, спрятанных то ли в потолке, то ли под раковиной.

Сначала я все время смотрела на девочку с белым билетом, на ту, в атласном платье, правда, ее платье было голубым, с грязным подолом, потому что волочилось по полу. У нее были красные глаза. Меня так и подмывало схватить ее за руку и куда-нибудь убежать – например, в ближний лес, где я частенько курила с одноклассницами на переменках, позади школьной ограды из колючей проволоки, где учителя не могли нас увидеть. Но я до нее не дотронулась, а заставила себя отвести взгляд.

В душевой кабинке я некоторое время изучала нацарапанные на двери имена и даты. Я вынула английскую булавку, которая скрепляла мой фальшивый корсаж, и написала: «Калла, Синий билет», – а внизу пририсовала улыбающуюся рожицу и поставила дату. Меня захлестнула волна облегчения – так естественно и ненатужно сокращается мышца.

Итак, детей у меня не будет. И я обрадовалась. Я сама еще совсем недавно была ребенком. И мне не хотелось, чтобы еще какое-то слабенькое существо подвергалось в жизни таким же опасностям, что и я.

Я вернулась с девочками в лотерейный зал, где нас ждали родители. Там уже накрыли стол: были расставлены чайники и кофейники, печенье и тонкие сэндвичи на фарфоровых тарелках, рядом лежали салфетки в пачках. Врач, отвечавший за сегодняшнее мероприятие, стоял перед группой родителей с таким видом, будто он выступал с речью, а мы прервали его на полуслове. Может быть, так оно и было. Мамы улыбались. Отцы стояли с угрюмыми лицами. Эмиссар раздал всем нам по бутылке воды, компасу и сэндвичу, завернутому в салфетку. Нам не позволили самим выбрать себе сэндвич. Как я заметила, бутылка, которую получила девочка-белобилетница, была объемнее остальных, и кроме того, ей вручили целых два сэндвича. Все происходило прямо здесь: наши жизненные пути стремительно расходились, нельзя было терять ни минуты.

– А теперь уходите, – сказал нам врач. – Куда хотите. Уезжайте куда угодно, только уезжайте отсюда. Мои поздравления!

Я поймала взгляд отца. У меня уже был на примете один город. Он внимательно посмотрел на меня и кивнул.

Мы вышли на улицу. Стемнело, похолодало. Взрослые остались в освещенном зале у стола с чаем, кофе и закусками, чтобы переговорить с врачом. Кто-то из нас еще мог повидаться с родителями, а кто-то нет. Некоторые девчонки, стоило нам выйти наружу, остановились как вкопанные. Они не знали, куда идти. Неопытные и перепуганные, как фавны, которых я видела на деревьях в сумерках. А девочка-белобилетница решительно зашагала в лес, и на атласе ее платья играли отблески наших фонариков, пока она не исчезла во тьме. Мы с ней были не такие уж и разные.

Я положила компас на ладонь. Север или юг, восток или запад. Магнитная стрелочка заметалась под стеклом, освещенная лучиками лунного света. Я знала, что смогу доказать самой себе, что способна на нечто большее помимо обкусанных ногтей и затхлого запаха душевой, помимо мальчиков, шарящих руками в темноте в поисках того, что я была бы и рада им дать, если бы имела. Впереди меня ждала моя жизнь. И теперь, когда ее очертания отчетливо вырисовались, мне надо было бежать к ней навстречу.

Кое-кто из девчонок пошел за мной следом по виднеющейся в полумраке дороге. Я слышала за спиной их шаги и шагала быстрее, не желая, чтобы они ко мне приближались. Одна девочка расплакалась и стала звать маму, но мать к ней не придет. Никто не придет.

4

Вот как твоя жизнь становится данностью – предначертанной и неизменной. Она стала вещью, которая на самом деле тебе не принадлежит, и желать себе иной жизни было в лучшем случае заблуждением, а в худшем – предательством.

Синий билет: нельзя недооценивать избавление от решения, которого ты лишена.

Синий билет: у меня не было материнского инстинкта. Кто-то, кто знал меня лучше, решил, что мне он не нужен.

Синий билет: у меня некий дефект мозга, тела или души, или что-то в таком роде. Это некий недостаток, который нельзя передавать потомству. Это теплое чувство мне не дано.

Синий билет: моя жизнь драгоценна сама по себе. И ею нельзя рисковать.

Синий билет: кто-то называл это благородной жертвой. А кто-то благодатью.

Всякий раз, когда я задумывалась о своей судьбе, она наполнялась новым смыслом.

Это были годы сначала лихорадочные, затем исполненные покоя. Они отсчитывались с неизбежностью метронома, какие-то были тоскливы, какие-то увлекательны. События в жизни женщины, вытянувшей синий билет, происходили совсем не так, как в жизни белобилетницы. Дух приключений. А на практике жизнь казалась мельче, чем ее обещанный безграничный простор. В ночной тьме я стояла на своей кухне, курила, наблюдая, как одно за другим гаснут окна соседских домов. Я уже не просила мужчин в возрасте моего отца ударить меня по лицу или остаться со мной три ночи кряду. Я вела тихую жизнь. И мои импульсы не всегда были неуправляемыми, как могло показаться со стороны. Но теперь я знала точно, какие из них доставят мне радость, а какие нет.

Иногда я понимала, что есть места, куда мне лучше не ходить. И тем сильнее мне хотелось туда. А кто бы не захотел, скажи ему или ей, что туда нельзя? Последним запретом было материнство; иначе говоря, дар любить и быть любимой. Это было для меня единственным табу.

Я хочу! В этом чувстве присутствовала чистота, которой были лишены другие ощущения, и простота, даже при том, что оно оставалось самой сложной вещью в мире.

Иногда я упрямо шла на поиски беды. Иногда я заходила в бар на другом конце города и заказывала себе стакан за стаканом, глядя в упор на кого-то до тех пор, пока он не поднимал на меня глаза, после чего и начинался танец, далеко не изящный, но исполненный своей грубоватой динамики. Эти ритуалы имели для меня большое значение. Они формировали мой объект желания, помогали мне нащупать его острые углы и скрытые изломы. И все же я не могла вполне ощутить его форму, он утекал сквозь пальцы, как вода.

«Выбор – это иллюзия», – сообщила мне женщина, с которой я однажды столкнулась в туалете бара, где она подправляла помаду на губах. «Вы никогда не задумывались о том, насколько все в нашей жизни бесполезно?»

Вообще-то я ей ничего не сказала. Но у меня и сейчас такое лицо, что незнакомые люди испытывают желание заговорить со мной, пожаловаться или исповедаться, точно знают меня тысячу лет. Та женщина была куда красивее, чем я. Волосы плотно облегали ее лицо, а губная помада была цвета темной крови. Может быть, она была сильно пьяна, а может, она была эмиссаром с заданием показать всем нам, как выглядит и что чувствует добропорядочная женщина с синим билетом, и как можно на полную катушку наслаждаться уготованной тебе жизнью. Я точно не знала, так ли действуют эмиссары, но свои подозрения на этот счет у меня были. В любом случае мне захотелось ее расцеловать, потому что тогда я все еще верила в красоту и хотела заразиться ее добрым к себе отношением, потому что я и сама напилась, и еще потому, что никогда не была ничем удовлетворена.

Я стала встречать такой тип женщин везде, стоило мне начать присматриваться. Я и себя причисляла к этому типу, и в один прекрасный день все они стали казаться мне тайными агентами, которым поручено избавить род человеческий от независимости, удовольствий и возможностей для самореализации. «Это же прекрасно!» – хором кричали они, столпившись в курительных комнатах баров, сидя в одиночестве за ресторанными столиками, высовываясь из автомобилей и вагонов, приподнимаясь в кроватях, многие в элегантных костюмах или иной униформе, призванной подтвердить их значимость. Они совершали впечатляющие поступки и тратили время, гоняясь за стоящими наслаждениями, и я была сродни им, и эта наша близость иногда порождала у меня ощущение, будто я птичка из их милой стаи, мчащейся сквозь горячую пустоту неба, и мне было хорошо, и это было прекрасное, чудесное ощущение, оно было и впрямь прекрасным, и со мной теперь явно что-то происходило, и я наконец поняла, что не могу этому воспрепятствовать.

Ну, что плохого в исследовании жизни, оправдывала я себя. Я просто не боюсь своих желаний. Мне всегда хотелось чего-то большего, я считала, что это, в сущности, очень хорошее качество, и даже если тебе невдомек, куда тебя могут завести твои желания, послушное подчинение им может иметь могучий просветительский смысл. По меньшей мере, доставить удовольствие.

(Ты что, хочешь умереть? Этот вопрос врачи задавали мне много лет подряд. Не всегда, отвечала я. Вообще-то нет.)

Иногда мне снилось, что меня заперли в темной комнате без окон и дверей, откуда было не выйти, и я ощущала жуткую боль в районе грудины, под мышцами и костями, и эта боль была частью меня, хотя и вызывала во мне отторжение и страх.

Много лет назад я увидела нечто, чего, как мне казалось, я не должна была видеть. Девочку с белым билетом на заднем сиденье автомобиля, за рулем которого сидел эмиссар: они ехали прочь от лотерейного дома. Она слегка опустила стекло и прижала лицо к образовавшейся щели. Вид у нее был несчастный, хотя вряд ли она стала жертвой похищения. Она находилась под защитой. Я даже захотела взмахнуть рукой, остановить машину и спросить, можно ли мне внутрь. Я боялась, что пропустила какое-то жизненно важное указание, и глядела на плавные очертания мчащегося по дороге автомобиля, пока он не скрылся из виду.

Но это же нечестно. Иногда я выходила из приснившейся мне темной комнаты с такими словами на губах, как будто я повторяла их снова и снова. Это же нечестно.

Когда я подумывала о том, чтобы спалить свою жизнь дотла, а такие мысли приходили мне в голову все чаще и чаще, я гадала, есть ли на свете другие женщины с белыми билетами, которые тоже мечтали разрушить до основания свою жизнь. Быть одинокой и никому не видимой и считать это блаженством – потому что в этом было некое блаженство, – я еще могла видеть в этом блаженство как бы со стороны, словно оно осталось там, где я его бросила, и его свет теперь был далек от меня и недостижим.

Но вместо него пришли желания настолько чуждые, что впору было лишь предположить, что они долгое время таились во мне, как глубоко засевшие занозы или осколки снаряда, ждущие выхода наружу. Желания, с которыми мне никогда не приходилось иметь дело. Например: держать на руках мягкое существо с огромными глазами или мурлыкать песенку без слов. В супермаркете я хватала с полки трехкилограммовый мешок сахара и начинала его убаюкивать, потом поспешно клала на место.

Я часто представляла себе шевелящиеся пальчики младенцев или думала о горячем молоке. Я думала о том, как кто-то каждый день возвращается к тебе домой, о том, что ты в ком-то нуждаешься и что кто-то нуждается в тебе. Я открывала бутылку красного вина в точности как отец, а потом открывала свой медальон, смотрела на синеву спрятанного внутри билета и упрямо думала: он же белый!

Я не могла отделаться от мысли, что где-то допустили ошибку, и на самом деле дарованная мне жизнь не была моей. Дорогой, по которой я не пошла. Точнее, дорогой, для меня закрытой.

Но я не могла рассказать об этом доктору А. Я не могла узнать у него, кто принимал решение, кто стоял за лотерейной машиной тогда, много лет назад, и судороги от тех моих первых месячных скручивали мне живот, точно это был мокрый носок.

Мне не у кого было спросить. Я оставалась наедине со своим желанием – волокнистым и тягучим, словно бобовый стручок: я встречалась с этим желанием по ночам, когда лишь луна сияла в окне, и единственная жизненная стезя, которую я перед собой видела, была для меня под строжайшим запретом.

А я так ее хотела, хотела, хотела!

Дома

1

Через восемнадцать лет после лотереи. Я дома, стою в молочно-белой ванной, бесстрашно глядя на себя в зеркало. На полу под раковиной стоит бутылка водки из морозилки, стакан, пинцет и маленькие плоскогубцы. На стакан насажена долька лайма. На мне только нижнее белье – белый хлопковый бюстгальтер и трусики, прилипшие к моему вспотевшему телу. Я снова наполнила водкой стакан и сунула в рот сложенную фланелевую тряпочку, чтобы стиснуть ее зубами. Я села на корточки, осторожно засунула руку внутрь своего тела и сжала зубы. Меня всегда изумляло, в какие немыслимые стороны мозг может приказать телу двигаться. Порой это казалось просто невозможным, что мозг и тело могут действовать настолько рассогласованно, но доказательство тому можно было найти повсюду.