Сражение Цветов. Продолжение

Через день – трясущиеся руки жены сеньора Мора и устремленные на меня умоляющие глаза – мои знакомые ответили: Франсиско в больнице, у него на нервной почве отнялись ноги.

– Вот такая у меня, сеньор Мора, страна, что с непривычки за несколько недель проживания в ней у человека на нервной почве могут отняться ноги!

По пути домой меня душила злоба и на баловня-неженку Франсиско, и на мою страну СССР!

Х Х Х

Впервые оказавшись вне родительского дома да еще в трудностях советского быта, Франсиско готов был умереть, нежели терпеть все те адовы муки, что с пеленок привычны советскому человеку. Он хотел выброситься из окна, угрожал повеситься, слал проклятия в адрес своего отца, не дававшего своего согласия на возвращение сына. Затем нервная система Франсиско нашла более действенный способ заставить отца смириться с понесенными тратами, и он потерял способность передвигаться самостоятельно. Моя родина умела производить сильное впечатление!

В сопровождении доктора отпрыск сеньора Мора был доставлен Аэрофлотом в Лиму, а сеньору Мора пришлось дополнительно потратиться на билет до Лимы, чтобы встретить сына.

Увидев отца, Франсиско упал ему на руки и заплакал, но в столице своей страны он уже сходил по трапу самолета без посторонней поддержки.

Х Х Х

Сеньор Мора ходит и мелко сотрясается пышным телом: хи-хи-хи-хи-хи! хи-хи-хи-хи-хи! В Союзе нет салфеток, хи-хи, рты, должно быть, у всех красивые в послеобеденное время, хи-хи! Нет туалетной бумаги, хи-хи, газетками, хи-хи, газетками подтираются, газетками! А ночами Франсиско не мог спать из-за запаха носков своих соседей, хи-хи, не спасало даже настежь открытое окно! Хи-хи! Пьют же… хи-хи… один парнишка вернувшись с улицы, в пальто залез под душ, хи-хи, хи-хи, хи-хи-хи-хи-хи!.. хи-хи-хи-хи-хи!…

Х Х Х

Мне было жарко, когда я вышла из дома сеньора Мора, в котором в благодарность за звонки в Москву хозяйка потчевала меня обедом, а хозяин показывал карандашный рисунок нагой женщины, выдавая его за случайно попавшую в его руки работу Пикассо.

Хотелось пить – откуда это жажда? я ведь столько сока выпила за обедом! – и не проходило ощущение грязи на руках. От того ли, что я столько времени из вежливости растягивала губы в улыбке, хотя улыбаться мне не хотелось! Или от хи-хи-хи-хи-хи?…

То, что рассказывает о Советском Союзе Франсиско и с его слов разносит по всему городу его отец – правда. Да, это правда! Но только часть правды! Это не вся правда! А я знаю всю – всю! – правду о моей стране, и не знаю уж, люблю ли я свою страну – очень может быть, что и не люблю – но это моя страна, она – как неблагополучный ребенок, от которого не откажешься: твой!

Заставленные статуэтками стеллажи в доме Мора, вышивки, рисунки, картины… Я рассматривала их растерянно и молчала. Почему я молчала? Могла бы сказать, например: у нас нет голодных! Пусть хлебом и макаронами, но желудки набиты у всех.

Но глядя в лицо хозяина дома, я думала: он сам все знает, этот эрудит сеньора Мора, он просто спасает сына от позора. Но почему я молчаливо принимаю участие в его спасении?

Я зашла в ближайшую тиенду выпить колы. Служанка дома Мора выбирала продукты: послали купить. За ней же молодая беззубая индихена в грязной юбке, мятой фетровой шляпе и в изношенном до дыр пончо, стоя босой на холоде цементного пола тиенды, купила одну маленькую круглую булочку, и как только булочка, эта маленькая, совсем маленькая булочка, оказалась в ее руках, четверо детских ручонок протянулись к ней, и каждый из четверых просил себе кусочек булочки. Она стояла, окруженная ими и неторопливо, задумчиво как-то, отламывала по крошечному кусочку от маленькой булочки и давала детям, а те тянули и тянули ручонки: «Мама, мне, мама мне!» Я поняла, почему она раздает хлеб столь медленно: для ощущения – кушали. Один из кусочков индихена положила себе в рот.

А я не купила им булок. Заслон неучастия сформировался давно – иначе невозможно было б в этой стране жить, и я в очередной раз выставила заслон неучастия.

Я не купила им булок. И до сих пор не могу простить себе, что не купилa десять, двадцать, сотню, не знаю сколько, булочек – или хотя бы каждому по одной.

Х Х Х

В el conservatorio мне платили без документов и наличными, но неожиданно закончились фонды отцов семейств – родителей моих учеников – и даже сеньора Далия, вице-ректора conservatorio, с которой я подружилась, ничем не могла мне помочь – это в ее доме пару недель жил мой сын.

Зависеть полностью от Хулио я не могу: он мне даже не муж, а Политех по-прежнему не платит: все мои поездки в столицу для оформления визы и carnе ocupacional оказываются безрезультатными. Бюрократия Эквадора, я заподозрила, превзошла советскую.

Сеньора Далия выручила: нашла мне учениц, двух обаятельных дам лет тридцати пяти и стеснительного мальчика двенадцати лет, а подростку Пабло, сыну сеньоры Далии, я даю уроки давно, и сеньора Далия платит, когда бывают у нее деньги, хотя прекрасно знает, что я согласилась бы давать уроки и бесплатно.

…руки яблочком, пальчики как молоточки… Мои новые ученицы и родители стеснительного мальчика расплачиваются со мной после каждого урока и перед каждым уроком, несмотря на мои возражения: «Спасибо, я люблю ходить пешком, к тому же ведь недалеко!» – заезжают за мной на машине.

Х Х Х

Перед моим рабочим столом в Политехе – окно во всю стену. Я поднимаю глаза от листа бумаги и замираю в ужасе: с вершины горы лавиной стремительно спускается густая масса и накрывает, погружая в себя, эвкалипты и дома, разбросанные по склону, наваливается – все ближе, ближе! – на здание Политеха. Облака! Как хорошо, что плотно закрыты окна!

Молния рассекает лавину. Гром. Из опрокинутого котла неба на землю сплошным потоком низвергается вода. Пять. Десять минут. Пятнадцать. И затихает.

Но остаются мельчайшие брызги дождя – я вышла из здания – они зависли в эвкалиптовом аромате и всю ночь продержатся взвешенными в воздухе, ознобом передавая свою дрожь не успевшим добраться до дома прохожим.

Хорошо прицелясь, их собьет на землю завтра утром своими лучами солнце.

Х Х Х

Меня догнала на улице немолодая женщина:

– Сеньора! Я владелица книжного магазина! Это у меня инженер Хулио, когда вы еще были в своей стране, покупал для вас три тома энциклопедии. Oн говорил, что отослал вам. Oн говорил, вы знаете испанский. Bам понравились книги?

Что мне ответить случайной попутчице? А в душе поднимается боль: Хулио – мой, мой! Я хотела бы, чтобы и в прошлом он принадлежал мне! И что мне делать с этой болью?

– Он покупал их не для меня!

Женщина смотрит на меня удивленно:

– Может, почта?..

– Он не мне покупал эти книги… Тане… своей жене… она в Союзе.

Владелица книжного магазина улыбается как-то странно, как будто чего-то никак не может понять, но ей сворачивать налево, а мне прямо, и она прощается поспешно.

Х Х Х

Одна из лучших студенток Хулио – он ее хвалил – некрасивая, но умная! – призналась мне, что слышать не может, как я коверкаю испанский язык, произнося вместо «э» мягкое «е». Я не обиделась: во-первых, мерзавка, права, во-вторых, негодяйка, знает, что у нее я ничего вести не буду, а в-третьих – ну видно же! – она без ума от Хулио: и я успела простить ее дерзость раньше, чем она закончила.

А две студентки-подружки, наоборот, сказали, что мой акцент очень мил, мягкий такой. Они вызвались меня проводить:

– Как, доктора, вы хотите идти одна через пустырь?

Пустырём они назвали сквер.

– Я всегда так хожу.

Молоденькие, беззаботные… Они моложе меня года на три от силы, но им и в голову не придет, что мы почти ровесницы: они – девчоночки, дома у них родители, в голове пустяки, а я – доктора, у меня сын, у меня Хулио…

– А вы жена инженера Чикайса?

Хитренькие! Вызвались меня проводить, чтобы выведать, кто мне Хулио. И не эти ли самые подружки, шутя насчет рожек на голове Бертрана, постарались быть услышанными моим мужем?

– Нет, не жена!

Зачем им? Тоже влюблены в Хулио? Девочки, я могу вас понять. Я сама от него без ума.

Х Х Х

У меня было плохое настроение, у Хулио – хорошее. Я его спросила: