Сражение Цветов. Продолжение

Она просила звать себя просто Далией, но я никак не могла решиться назвать женщину вдвое старше меня просто по имени, отчества у нее, разумеется, не было, и я никогда не опускала «сеньора», хотя при близости отношений это звучало странно и привносило оттенок «госпожа».

– Сеньора Далия…

Мне было трудно рассказать, что случилось.

Она усадила меня в машину.

– Сеньор! – сказала открывшему дверь Хулио сеньора Далия. – Моя подруга – женщина тонкого душевного устройства, изысканного воспитания и не привыкла к мужланскому обращению!

Хулио был смущен ее появлением. По крайней мере, бить меня в ее присутствии он не мог.

–Простите, сеньора, – сказал он вежливо – это наши проблемы, и мы разберемся сами.

–Уходи, дерьмо, подонок, мерзавец! – потребовала на русском женщина тонкого душевного устройства.

– Прости! – попросил на русском Хулио. – Я ничего не помню! Расскажите мне, что случилось? – попросил он на испанском. – Кажется, я выпил…

Белки его были светлы.

– Уходи! – сказала я, но уже не так твердо.

– Сеньора, я прошу прощения, разрешите мне поговорить с Кирой без вашего присутствия! – обратился Хулио к сеньоре Далии.

– Я могу быть уверена в безопасности моей подруги? – поинтересовалась сеньора Далия и ушла. Урчание ее машины стихло.

Стоит ли говорить – я простила. Каково бы ни было потрясение – избиение, открытие ужасного порока… – женщина не способна разлюбить в один день или два.

– Как ты мог! Как ты мог? Как ты мог? – этот вопрос я задала бесчисленное число раз, а Хулио стоял передо мной на коленях, целовал край ночной рубашки и обещал:

– Никогда больше… никогда… никогда… если ты меня бросишь…

Белки его глаз были светлы. Может, мне показалось, что они меняли свой цвет?

Х Х Х

Мужчина, ударивший один раз, ударит еще – народная мудрость. Но нет правил без исключений! Я верила: Хулио никогда больше не поднимет на меня руку. Мы будем с ним счастливы. МЫ БУДЕМ С НИМ СЧАСТЛИВЫ!

Но откуда взялось ощущение, что я снова осталась одна и мне никто не поможет? А как сладостно было очарованье, как сладостно… И я цепляюсь за любовь – или иллюзию? – но ощущение не проходит – я навечно одна, а любить – это тебя как бы двое. Я теряю способность любить. Я одна.

И хотя я простила – простила ли? – масляное пятно на полу и пролитое молоко, я не сумела забыть людей, заглядывавших ко мне в окна.

Но продолжала цепляться за любовь. Очень страшно во мраке собственной души остаться без любви и в чужой стране, даже если она прекрасна.

А Хулио придумает фразу:

– Ты мое наказание и расплата за все мои грехи!

Фраза станет его идеей-фикс, он повторит мне ее бесчисленное число раз, и не один раз я вновь спрошу:

– Как ты мог?

В альбоме с фотографиями я отыщу четыре крупных снимка «Хулио от Ларисы». Вульгарно накрашенная девица четырежды взглянет на меня с альбомной страницы, а на соседней странице я обнаружу маленькие фотографии жены Хулио и его дочери. Неоднократно мне вспомнятся прочитанные черновики писем, придут мысли о Тане, ее подругах и множестве других женщин, о которых Хулио расскажет мне сам: он не станет скрывать, что причинил им всем боль, они любили его, они страдали…

Откуда взялось у меня желание отомстить, не за себя, за них… или за себя?… Я давила в себе желание мести, но все слова и все ночные ласки Хулио уже не смогли вылечить меня, и оно всплывало, это желание мести, вновь и вновь.

Х Х Х

В Риобамбе тоже есть Красная площадь. Она, действительно, красная: вымощена красным кирпичом. Маленькая площадь. А на площади – маленькая церковь. Я видела: старая индихена, босая, с подвязанной грубой веревкой котомкой за плечами, побоявшись, что нельзя ей, такой грязной, в оборванной одежде, войти туда, внутрь, опустилась на колени прямо перед входом в церквушку и с улицы молилась на изображение Христа, и во всей её склонившейся маленькой старческой фигуре было отчаяние.

Прохожие безразлично обходили старуху. Я тоже обошла.

Х Х Х

Виза! Виза! Мне снова нужно ехать в столицу. Хулио вызвался меня сопровождать.

В автобусе мы с ним одни сидели на заднем сидении. От других пассажиров нас скрывали высокие спинки кресел, и наши вначале осторожные ласки становились все более страстными, нестерпимыми, требовали обнажения…

Выйдя из автобуса, мы прежде всего отправились в гостиницу – замечательную гостиницу, из которой не вышли уже до утра.

Х Х Х

Следующий день пребывания в столице оказался безрезультатным: где-то был неприемный день, какого-то чиновника не было на месте, какая-то из бумаг, пока я собирала остальные, потеряла срок действия… Все это выяснилось с утра, и я махнула рукой: придется приезжать снова!

Мы отправились бродить по Кито. Широкое авеню Амасонас и двухэтажные автобусы сменились кривыми улочками центра, церквями времен Колонии…

В одной из церквей Хулио обратил мое внимание на картину мучений грешников в аду. Однажды в детстве мать завела его в эту церковь, и картина поразила его настолько, что он не мог от нее освободиться: ночью она снилась, а днем стояла перед глазами и, мучения грешников были живее, чем на картине.

– Нелегко отказываться от веры в Бога? – спросила я Хулио.

– В Союзе это само собой получается, – ответил он.

А на улице выходящим из гостиницы мы увидели Сильвио Родригеса, любимого певца Хулио и друга! По крайней мере, он так говорил мне: друга. Он говорил, что бывал на Кубе у друзей в каникулы и познакомился с Сильвио, они вместе провели много времени…

– Давай подойдем! – предложила я Хулио.

Но Хулио отказался:

– Это было давно, не вспомнит.

Мы так и стояли и смотрели на Сильвио Родригеса и… не подошли.

– Идем, закроется галерея, – потянула я Хулио за рукав.

В галерее мне запомнились картины Кингмана, певца индейских рук и ног: во всех своих работах преувеличенно крупно на переднем плане он вырисовывает руки и ноги народа: костлявые, обветренные, заскорузлые…

Городок торговых палаток не заинтересовал меня: все дешево, но денег на покупки все равно нет.

Мы отправились к Середине Мира – памятнику, поставленному на месте точного прохождения экватора.