Пирс

Трифон метнулся в ту сторону, куда указала тетка, скакал он со всем напором, он не проклинал небо, не молился, он весь стал одним движением. Его несла вперед неведомая сила, скакал он долго. Лишь изредка встречая на своем пути людей, и узнавал, не видели табор. Но цыгане провалились как сквозь землю. Атаман не сдавался, он скакал день, и почти всю ночь, под утро лошадь, исходясь слюной, издохла на поле. И только там Трифон, упав на колени, стал проклинать небо, землю и всю свою жизнь! Он просил прощения у своей жены, за то, что не уберег единственного их сына.За то, что так и не открыл Ивану правды, про мать. Он плакал первый раз за всю свою жизнь, лил слезы и выл, как дикий зверь, вдалеке от людей, в глуши, на неизвестном ему поле. Он уткнулся лицом в землю, и только тело его все содрогалось. Не было его домачетыре дня, вернулся Трифон замученный, больной, угрюмый и слег. С тех пор атамана было не узнать, он все больше молчал, плечи потихоньку опускались под тяжестью нескончаемых дней. На поле брани он становился злее прежнего, и ни одному врагу более пощады не было. Казаки его побаиваться стали. Дом его всегда был пустой, кто к нему ни сватался, всех он гнал, да и гостям никогда не был рад, что потом и ходить к нему перестали. Часто его донимали соседки – мол, негоже в расцвете сил, надо бы невестку себе найти, и все своих дочерей пихали. А он все молчал, курил люльку и только еще больше отдавался службе. Жил он в полном одиночестве, никого к себе, кроме Игнатии, не пускал, да и ту редко.Так они жил, как отшельник, только и делая, что служа родине.

И вот спустя десять с лишним лет, они встретились. И Трифон смотрел на Ивана, глядел, да не верил, что в жизни такое может случиться. Он давно его похоронил вместе с матерью, так ему было легче, чем думать, что сын вольного казака пресмыкается у какого-нибудь там дворянина, бегает, ему кофей подает, или, того хуже, стал люд развлекать на ярмарках.Он глядел на своего вернувшегося сына, и видел в его чертах жену, ее губы, разрез глаз, нос, а от отца ему достался овал лица и светлые кудрявые пряди, как были когда-то у самого Трифона. Он смотрел на Ивана, как на мираж, и только и жал руку, потому как, когда в душе человека происходят великое – слова теряют всякую силу и лишь становятся ненужной шелухой. Люди вокруг все понимали, и потому стали потихоньку разбредаться, все знали горе Трифона, и все в деревне ему сочувствовали, и в счастье его не стали ему мешать. Оставили двоих да пошли каждый в свой угол.

– Пойдем, Иван, пойдем домой, – старик приобнял сына за плечо, и они побрели в сторону дома.

Шли они молча, каждый думал о своем. Перед Иваном отворилась дверь в его детство, та же дверь точь-в-точь, как он ее помнил, только гораздо меньшего размера, со скрипом отворилась, и он попал в старый ветхий дом. Очевидно, что рука хозяйская давно не касалась его, и потому вещи все были преимущественно раскиданы, у печи валялись и сажа, и опилки, крынки стояли на столе, давно не знавшие заботливой руки. Трифон сел на лавку, и жестом пригласил сына к себе.

– Как-будто в сон попал – сказал Иван, озираясь.

– А я будто только проснулся, – отозвался Трифон.

– Я часто вспоминал наш дом, только он мне больше казался.

– Конечно, больше, вон какой вымахал.

И все-таки оба чувствовали ужасное смущение, как себя вести, что говорить, не знали, Трифон не был приучен к сентиментальностям, в чем его всегда порицала его супруга, а Иван робел перед стариком.

– Расскажи мне, Ваня, вот что: как было с тобой, где ты был, как ты исчез, правда ли, то были цыгане? – Трифон испытывающе поглядел на сына.

– Да, то были цыгане, я рванул к ним, мне было ужасно интересно посмотреть, – тяжело и с паузами говорил Иван, в горле его стоял ком. У Трифона заходили скулы. – Да прости, отец, я дурак был, что ж теперь…

– Как это было? Помнишь? – не обращая внимание на извинения сына, продолжал расспрос Трифон с присущей ему военной выдержкой.

– Помню, отец, да смутно. Кутерьма была, крики, свист, лошади ржали и народу много, ребятишки ихние ко мне подбегали и все ярко кругом было от юбок пестрых. А потом чьи-то руки меня от земли оторвали да в кибитку подкинули, а там паренек сидел усатый, у него в ухе серьга большая была, я на него уставился, а он мне подмигивает, говорит: «Чудо хочешь, покажу?» – Я согласился, он карты достал и что-то ими крутил, вертел, а я все их загадывал, и он точно такие и доставал. Не помню, как долго ехали, да я хотел было выйти, а он меня за шиворот, говорит, что я черт, куда лезу, и зубами своими золотыми все улыбается. Мне руки так и связали, как брыкаться начал, тут я понял, что пропал. Через несколько дней каким-то людям передали, бумагами какие-то делали, писали, все меня расспрашивали, как меня звать, да откудова я. А я все грозился, что отец мой атаман, бошки-то им поотрывает, – заулыбался Иван в надежде развеселить отца, но Трифон слушал серьезно, уставившись в одну точку. Иван продолжил, откашлявшись:– Тешились, смеялись, а мне обидно было. Потом меня в каком-то доме держали, а оттуда через пару дней меня и увезли.

– Это ж куда они тебя увезли, сыну? А?

– В усадьбу.

– Это зачем же тебя в усадьбу? –допытывался Трифон, хотя уже сам догадывался, хотя догадки своей пугался иверить самому себе не хотел.

– Да, жил с цыганами недолго, пока они меня… не привезли туда…в усадьбу эту… пока они не продали меня, – все тише и тише говорил Иван, произносить эти слова было очень стыдно, к тому же он помнил нрав своего отца, и говорить такое ему в глаза было тяжело, но он собрался с силами, – продали, как крепостного.

Трифон помрачнел еще больше, тяжело встал, прошелся по комнате взад-вперед, взял с полки не раскуренную люльку и задымил. Иван молча глядел на него, и все же в этом старом теле еще были видны следы былого воина.

– Продолжай, сынку.

– Может, лучше…

– Продолжай, – скомандовал Трифон.

– Продали меня барину, уж за сколько, не знаю, да я только рад был, что не придется скитаться более, думал убегу от него, и делов-то. Но мне потом тамошние мужики объяснили, что с беглыми крепостными бывает.

При слове крепостной Трифон блеснул глазами, плечи его как будто расправились, лицо налилось бордово– красным цветом. Иван бы сразу остановился в своем рассказе, да только отец стоял к нему спиной и глядел в темное от сажи окошко.– Барин оказался хорошим мужиком. Я к нему привык быстро, он жену с сыном потерял, и я, видать, ему как сын и был, потому я у него много чему учился, он пускал меня в свою библиотеку… – Ужасная ревность обуяла старика, а Иван, вспоминая то время, вдохновлялся все с большой силой и раззадорившись,в ярких красках рассказывал отцу о жизни в доме барина. – Я столько всего там изучал, изведал, мы много вечеров проводили вместе, он рассказывал о разных странах, о гуманизме, о философах, ты знал о таком?Так что служил я ему хорошо.

– А что ж ты вольную не просил?

– Я как-то и не думал об этой, – немного помолчав, ответил Иван, – мне было совестно его оставлять. Он бедный малый, пережил много.

На этих словах Трифон положил люльку на стол, резко подошел к Ивану и, несмотря на его молодое и сильное тело, вывел его во двор чуть ли не за ухо, а как отпустил, так стал покрывать ударами сына, наносяодним за другим. Иван опешил, отступал, пытался защититься, но у барина он не занимался ни борьбой, ни фехтованием, и потому все выходило у него неуклюже и как-то по-женски, отчего Трифон становился все злее и злее:

– Собака ты страшная! Я на кой черт тебя на свет родивал! Чтоб ты пресмыкался пред хозяевами! У тебя один хозяин! Царь! Император! Только перед ним! Слышишь! Щенок! А ну-ка встань, дерись! Девка! Баба! Жалко ему барина! Глядишь, какой! Позор!

Он отвешивал тумаков сыну со всех своих сил, Иванже несмотря на то, что не мог ответить отцу силой, не издал ни стона. Трифон рассек сыну губу и повалил его на землю, и тутболь пробудила Ивана, и он бросился на отца, рук он на него не поднимал, но отпор давал хороший, пока Трифон не заломил ему руки. Лежа щекой в земле и чувствуя вкус крови на языке, Иван задыхаясь, произнес:

– Прости, отец.

Трифон повалился рядом на землю. Оба переводили дух, но вся эта неловкость и какое-то напряжение после этой драки улетучились. И вот они, как раньше, как будто бы и не было этих проклятых тринадцати лет,когда давно, часто они боролись с отцом на сеновале. Ивану стало так нестерпимо хорошо.

– Рука у тебя изнеженная совсем, не поставленная, к бою не готовая. К оружию тебя надо. Чему только тебя этот научить мог… – после паузы:– Сегодня же начнешь. И на лошадь я тебя посажу, мне выдали ну такую красотку, кобыла хоть куды.

– Бать, я жениться хочу, – так Иван называл отца в детстве, слово вылетело само, отчего парень сам смутился.

– Дело годное, найдем тебе невесту, из этой али соседней деревни, то не беда.

– Да я уже нашел себе, благословения твоего хочу.

– От ты шустрый, только ногой в деревню, а уже девку себе подыскал. Кто же невеста, не из того дома случаем, а? Я тебе пальцы повыдергиваю, коли…

– Нет она не крепостная, отец, это Сонька, помнишь дом Марии Филипповны, что померла, то ее дочка, что с теткой своей Авдотьей Филипповной живет.

– Чего ж не помнить, помню, конечно, вижу ее каждый день. Девка красивая, да только вот, насколько я знаю, к хозяйству совсем не приучена, давай уж лучше тебе получше подыщем, а?

– Нет,я ее люблю, жить хочу с ней, а сплетни про нее ты не слушай, – с жаром ответил Иван.

– Так почему тебе знать, какая она, коли ты не видел ее с десяток лет.

– Видел, отец, я ещев детстве тебе говорил, что на ней жениться хочу.

– Так тож детский лепет был.

– Нет, я решил, беру ее в жены. Благослови отец, а коли нет, так я..

– Пр! Куда коней погнал, благословляю тебя, тебе с ней жить, перечить не стану, завтра к ней сватов отправлю. Девки – они все на одно лицо, эта так эта, лучше пойдем, я тебя на коня посажу.

Иван поднялся, подал руку отцу, и так, ее не опуская, они крепко обнялись.

Глава 5

– Братец, ты чего увильнул?– спросил Никола, выходя за калитку к Тарасу.

– Хочу бабке нашей мешок соли подарить.

– Расщедрился! Гляди на него.

Купцы глядели на девушку, которая, подбежав к ним, замедлила свой ход и, опустив глаза в пол, быстро проскользнула мимо, направляясь в дом. Купцы переглянулись, Никола хитро покосился на дом и подмигнул другу, тот глянул девице вслед и ухмыльнулся.

– Тетушка, тетушка! – залепетала Сонька, забежав в дом. – Тетушка! Ты не поверишь!