Людмила Гурченко. Я – Актриса!

Людмила Марковна не скрывала, что обожала своего отца (к тому же, как она призналась, папа делал все, чтобы в ее глазах казаться лучше мамы). Не единожды она подчеркивала свою внутреннюю идентичность с ним; не оттого ли, что отец с первого дня ее рождения был убежден, что его розовощекая «клюкувка» вырастет актрисой? – Так сильно в нем было восхищение кинематографом, музыкой, творчеством вообще. Видать, не зря решил он дать своей дочурке имя героини из понравившегося фильма, словно обозначая тем самым дальнейшую судьбу малышки.

Даже одну из своих книг «Мое взрослое детство» Гурченко начинает словами: «Я хочу попытаться рассказать о своем отце. Человеке сильном и слабом, веселом и трагичном, умном от природы и почти совсем неграмотном в сегодняшнем понимании слова «образование». Из прожитых семидесяти пяти своих лет папа прожил сорок пять в городе, но так и не научился говорить грамотно. Город и цивилизация его как бы не коснулись».

Дворянское собрание, а после 1934 года – Дворец пионеров г. Харькова. Разрушено в войну. Здесь часто выступали родители Люси Гурченко

Удивляешься, насколько пронзительны всегда признания благодарной дочери! Сколько отцов по всему миру хотели бы видеть такое изъявление чувств со стороны их дочерей…

– Разве я могу забыть эти слова, эту интонацию, эти сильные руки, эту улыбку, доброту и такую веру в свою дочурку?

– Ах, он мог так пожалеть, успокоить, расплакаться. Сколько он мне уделял внимания, да, как и какими необычными, небывалыми человеческими проявлениями. Я так часто и так много думаю о нем. Чем он «брал»? Брал всех. Независимостью и оригинальностью мышления? А может, его ум сохранил ту свежую наивность, которую, как правило, ослабляет обширное образование? Интересно… Короче, и после его смерти я ни на шаг не отошла от обожания отца.

– У меня родился внук. Марк. Марк! Марк!!! Опять я с этими своими восклицательными знаками. Я к корням, к своему папе.

Но как же мама переносила эту крепкую связь дочери с отцом, не упрекала ли ту в неблагодарности и черствости?

– …она талантливо прикрывала папину неграмотность, его слабости, – признавалась Л. Гурченко. И добавляла, что после смерти отца в семье «начался бурный раскол»: – Все, что исходило от меня, – все разбрасывалось, расшвыривалось. Кроме денег. Деньги мама очень ценила. Жизнь такая была.

Удивляясь тому, что происходило в семье после потери хозяина, актриса не стеснялась рассказывать о перипетиях, происходивших с ее матерью. На весь свет выносила она свои трудные наблюдения, давалась диву, как старость меняет не только внешность, но и внутренний мир человека. Рассказывала, возможно, для того, чтобы самой в дальнейшем избежать подобных метаморфоз.

«Странные вещи стали происходить в отношениях с мамой. Она изменилась. Ей давно, очень давно не нравилось, что Костя[7 - Имеется в виду четвертый муж Людмилы Гурченко Константин Купервейс. Долгих 18 лет этот мужчина, младше супруги на 13 лет, был рядом с великой актрисой.] в доме хозяин, что все деньги у него. Она это, видно, затаила и, конечно, когда меня не было, подтачивала его.

«Понимаете, Костя, я всю жизнь прожила с человеком старше себя. Это очень трудно. У вас еще есть шанс. Надо его использовать».

Она люто возненавидела папу.

«Ну, мам, я же уже родилась. Это все у вас было до меня. Что ты его ругаешь?» Ну, не знаю, не знаю я такой любви, как у них. Такой я больше не встречала никогда. И нигде, и ни у кого. Иногда у мамы были «проблески», и она сама об этом рассказывала с упоением и становилась молодой и красивой.

После книги, где я так бешено влюбленно пишу об отце, нашлись «добрые» люди, которые ей писали и звонили: что же, Лёля, ты мать, разве Марк такой необыкновенный? Что это Люся его так превозносит, что же ты, Лёля? Не давай себя в обиду.

Злые языки страшнее пистолета. Это точно.

«Знаешь, Люся, а ведь музыкальность у тебя от моего отца. Он прекрасно пел. Это от нашей семьи. Ведь у твоего папы есть сын от Феклы, а он немузыкален». Откуда кому было знать, что в нашей семье была такая игра, где папа якобы был глава. А на самом деле все решала мама. Она «шея». Поворачивала куда хотела. «Лёль, быстро купи себе ети часы, а то я передумаю». – «Люся, как он может «передумать», если все деньги у меня, хи-хи-хи…»»[8 - Цитируется по книге Л. Гурченко «Люся, стоп!»]

Описывая свою родительницу, Людмила вспоминала разные характерные особенности. К примеру, с раннего детства она усвоила, что если мать стояла, крепко сжимая кулаки, – верный признак того, что она еле-еле себя сдерживает.

А еще ее мать всю жизнь не могла побороть вредной привычки. Это пристрастие затем оказалось и у дочери Людмилы Марковны Маши. Привычка сближала бабушку и внучку, и вызывала досаду у актрисы, ведь и ее отец терпеть не мог, когда видел жену с папиросой.

«Папа всю жизнь после войны преследовал маму за курение. Но она все равно курила тайком. И если не успевала точно рассчитать папино возвращение, она вскакивала в испуге и махала руками, разгоняя дым. А папа тихим угрожающим голосом говорил: «Затуманиваете, Елена Александровна? Ну, я вам щас затуманю!» Это обращение на «вы» ничего хорошего не предвещало. И мама со скоростью пули вылетала во двор.

«Во, брат, як з дитями на массовки, так ели ходить, а тут – блысь, и нима! Во человек, мамыньки родные! Ну, што ты скажиш…»»[9 - Там же.]

Многие женщины СССР, пережившие военное лихолетье, оказывались зависимы от табака. Утверждают, что многие как раз в войну-то и научились курить, ибо табак хоть как-то отвлекал от постоянной тревоги, перебивал и часто мучивший голод.

Люсе исполнилось пять лет, когда на ее счастливый город, на ее беззаботное детство страшным испытанием обрушилась война. Ее обожаемый отец вскоре ушел на фронт «бить проклятых гитлеровцев». Несмотря на инвалидность и непризывной возраст, этот мужественный человек пошел навстречу новым испытаниям.

«Люся в детском саду в Харькове. “Мой первый жених Семочка”, – улыбалась она, глядя на фото. Вот он катает её на санках». (Сергей Сенин)

Глава 5. Прекрасные песни, светлый праздник Первомая, лучшее в жизни время – «до войны»

Чтобы понять, насколько незатейливо и благодатно жилось ребенку в конце 30-х годов в большом городе, нужно просто привести заметки-воспоминания самой Люси Гурченко.

«…я родилась в «музыкальной» семье. А точнее – я родилась в музыкальное время. Для меня жизнь до войны – это музыка!

Каждый день новые песни, новые мелодии. Они звучали по радио и на улицах; с утра, когда папа разучивал «новый» репертуар; вечером, когда приходили гости; у соседей на пластинках. Песни и мелодии я схватывала на лету. Я их чисто пела, еще не научившись говорить.

Папа и мама работали в Харьковском Дворце пионеров. Это был новый красивый Дворец. Он находился на площади имени Тевелева. В большом мраморном зале посередине стоял квадратный аквариум. Там плавали необыкновенные красные пушистые рыбки.

В перерывах между массовками мы с папой бежали к аквариуму: «Дочурка! Якеи рыбки! Я ще таких зроду не видев. Якая прелесь… божья рыба…» Мама всегда портила ему настроение: «Марк, ты хоть рот закрой. Сорок лет на пороге… Хуже Люси… хи-хи-хи». – «Леличка, ну яких сорок? Ще нема сорок, зачем человеку зря набавлять?» И папа, взяв меня на руки, посылал в мамину спину: «Во – яга! Мамыньки родныи… Ну? Ета ж чистая НКВД! Ничего, дочурочка, зато папусик в тибя самый лучий!»

Ну, конечно, самый лучший! Самый необыкновенный! Я обнимала его, прижимала его голову к своей. Мне было его жалко»[10 - Цитируется по книге Л. Гурченко «Аплодисменты».].

Или вот – она – беззаботная малышка вместе с такими же сорванцами разгуливает по улицам, находя и разглядывая самые интересные места.

– …вижу свой дом в Мордвиновском в Харькове, где мы, дети, подсматривали за службой в синагоге, которая стояла рядом с моим домом. А потом синагогу переделали в планетарий. А теперь нет моего дома. Его снесли. А синагога действует. Сколько же пройдено, чтобы мир сдвинулся к этой минуте. Как все интересно. Как все непредсказуемо.

Последнее воспоминание нахлынуло на актрису и эстрадную певицу Гурченко во время выступления в Израиле – когда уже минули долгие десятилетия после окончания той самой кровавой войны 1941–1945 гг., а она сама давным-давно стала знаменитой. На дворе стоял ноябрь, месяц, в котором таилась самая значимая для советских граждан дата – день Октябрьской революции.

– Ноябрь – не просто ноябрь. Это 7 Ноября. Советский праздник. Суббота. Шабат. Я стою на сцене. За моей головой большая шестиконечная желтая звезда. В зале народу-народу… Многие мужчины в шапочках-кипах. В первых рядах ветераны войны с орденами и медалями. И я пою песни войны. И плачу…

И эмоции исполнительницы были искренними не только от благодарности зрителям, не только от переполнявших ее чувств проникновенности момента, но от того, что ее память хранила самые реальные воспоминания той войны…

Ведь Людмила оказалась в оккупированном немцами Харькове. И враз разрушился мир, в котором, как казалось ребенку, жили исключительно добрые и улыбчивые люди («я не помню грустных людей, грустных лиц до войны…»).

– У нас в доме все праздники были, как Первое мая. Для меня праздник Первое мая был самым веселым. Папа шел на демонстрации впереди колонны с баяном, весь в белом. Брезентовые папины туфли начищались мелом до блеска. Мама, в белой юбке, белой майке и белом берете, дирижировала хором. Пели все! И я не помню грустных людей, грустных лиц до войны. Я не помню ни одного немолодого лица. Как будто до войны все были молодыми. Молодой папа, молодая мама, молодые все! И я с ними – счастливая, радостная и, как мне внушил мой папа, «совершенно исключительная».

А для исключительной девочки у любящего отца были приготовлены ежевечерние сказки – «сказёнки», как называл их Марк Гаврилович.

– Самые яркие мои впечатления детства – папины сказки. Сказёнки. Придя с работы домой, папа снимал свой баян с плеч, ставил его на стул и шел мыться. Мама шла по длинному коридору на коммунальную кухню готовить ужин. А я вся тряслась в ожидании, когда же папа скажет: «Ну, дочурка, якую тебе сегодня рассказать сказёнку? Веселую или жалостливую?»

И рассказывал, бесконечно живописуя и интерпретируя одни и те же три знакомые ему сказки: про Огниво, медузу Горгону и несчастную девушку, ставшую царевной.

И вот в эту идиллию ворвались бомбежки, голод и смерть!

В начале лета 1941 года детский сад, в который ходила Люся, переехал в Ольшаны, под Харьковом. Была такая советская особенность: многие детсады вывозили на лето в пригород, создавая детям уникальные возможности для полноценного отдыха на природе. Но неожиданно за детьми приехали родители, забирая малышей в Харьков.

– Еще утром мы были в лесу на прогулке. Нарвали ромашек и сиреневых колокольчиков. А вечером мы уже оказались дома, и увядший букет лежал на диване… Все оборвалось мгновенно, неожиданно. Всего пять с половиной лет я прожила «до войны». Так мало!

Людмила Гурченко с мамой. 1943 год

И вот уже в один из дней маленькая Люся за руку с папой идет смотреть город «после бомбежки». Отец решил, что ребенок должен сразу вникнуть в происходящее, должен понять и осознать своим детским умишком, чтобы легче потом ему было выжить…

– Мы пошли в центр, на площадь имени Тевелева. Во Дворец пионеров попала бомба. Середина здания, там, где был центральный вход, разрушена. Окна выбиты. А как же красные пушистые рыбки? Где они? Успели их спасти? Городской Пассаж, что напротив Дворца, был разрушен совершенно, и даже кое-где еще шел дым. «Да, усе чисто знесли, зравняли з землею… ах ты ж, мамыньки родныи…» Я так любила ходить в Пассаж с мамой! Мне он запомнился как сказочный дворец! Много-много света! И сверкают треугольные флакончики одеколонов «Ай-Петри», «Жигули», «Кармен»… Их много, бесчисленное количество. И мама – счастливая, как на Первое мая. …А теперь бугристая, еще горячая груда камней.

В тот же день девочка впервые в жизни увидела раненую женщину и мертвого парня (близкого знакомого семьи).

Вскоре произошло и еще одно важное событие: отец Люси добровольцем ушел на фронт, и девочка осталась с мамой, оказавшись в оккупированном нацистами городе.

– Папа ушел. Он унес с собой баян, а вместе с ним унес самые прекрасные песни, самый светлый праздник Первое мая, самое лучшее в жизни время. Время – «до войны».