Магнолии были свежи

– О, очень милый город! – живо отозвалась женщина. – Замечательный, но больше трех дней я бы тут не выдержала.

– Вот как? – Мадаленна изо всех сил старалась поддерживать светскую беседу, но получалось с трудом. – Мне казалось, вы, наоборот, часто здесь бываете. В газете написали, что…

– Газеты слишком часто врут, – рассмеялась Линда. – Нет, это Эйдин любит всякие провинциальные уголки, я же без ума от Лондона. А что же вы? Сколько вы еще планирует здесь в этом диком местечке?

– Полагаю, что всю жизнь.

– Как, всю свою жизнь? Но вам же еще нет и двадцати, как же выходы в свет, скачки, замужество, в конце концов? Нет, не подумайте, я вполне современна, – спохватилась миссис Гилберт, когда Эйдин легко нахмурил брови. – Однако с вашей фамилией и вашим наследием… Согласитесь, трудно будет пойти против устоев.

Упоминание о замужестве чуть не перекосило лицо Мадаленны, и ей показалось, что на синее небо опустили колпак, но она проморгалась, и синева снова стала прежней. Что поделать, может, кто-то и говорил, что шестидесятые стали новым десятилетием без предрассудков, но Мадаленна могла поспорить, что они просто никогда не бывали в маленьком английском городке. Но она любила Портсмут; она не любила тех людей, которые портили ей жизнь, но город здесь был ни при чем. Она хотела сбежать в Лондон, но только на время, чтобы потом вернуться обратно домой, с багажом новых достижений и открытий, которые будет приятно рассматривать при свете камина.

– Видите ли, я считаю, что замужеству еще придет свой черед, к тому же моему избраннику сначала придется познакомиться с моим отцом. – Мадаленна взглянула на Аньезу, и увидела, как та просияла. Она просияла за компанию. – А что насчет выходов в свет, то меня это мало привлекает. Недавно я уже была на одном светском мероприятии, и не могу сказать, что мне понравилось.

– Кстати, насчет Дикси! – воскликнул мистер Гилберт, и Линда с удивлением на него взглянула. – Мисс Стоунбрук, с полной уверенностью могу сказать, что наша с вами подопечная пошла на поправку. Она уже может двигать ногой, и говорят, что она скоро сможет встать.

– Благодарю вас. Сколько я должна за вашу помощь?

– Мисс Стоунбрук, – нахмурился Эйдин. – Если вы желали меня обидеть, то у вас это получилось.

– Я вовсе не…

– Тогда оставьте эту чепуху, и я сделаю вид, что не слышал подобных слов.

– Но я же должна как-то… – Мадаленна запнулась и встала в тупик; мистер Гилберт снова улыбнулся, и сердитого выражения как не бывало, и Мадаленна посмотрела на небо, чтобы согнать смущение со своего лица. – Спасибо, мистер Гилберт.

– Наконец-то! Пришли к соглашению! Спасибо вам, мисс Стоунбрук.

Они отвесили одновременно друг другу поклон, и обе шляпы слетели на землю. Аньеза быстро подняла маленькую «таблетку» своей дочери и повернула ее к себе лицом. Мадаленна не знала, зачем мама это делает, но доверие к ней было полным и необъясним, а потому она спокойно улыбалась ей, пока Аньеза старательно выпускала челку дочери на лоб – так ей шло гораздо больше.

– О чем это вы? – раздался голос Линды, и Аньеза улыбнулась еще загадочнее.

– О, это отдельная история, дорогая, – ответил ей мистер Гилберт. – И с позволения мисс Стоунбрук я ее расскажу.

Мадаленна кивнула, и ровно в полдесятого утра раздался звон колокола. Если она хотела встать первой в ряду хора, ей нужно было поспешить. Она расправила воротник платья, и внезапно ей захотелось сравнить себя и эту красивую женщину. Мадаленна и раньше видела красоту во плоти – ее мама всегда была для нее примером – но у Аньезы был мягкая, средиземноморская привлекательность, а красота Линды била в глаза, ослепляла; наверное, Хильда видела в своих мечтах внучку именно такой. Когда такая женщина входила в комнату, все вставали. Мадаленна усмехнулась, любопытно было бы это – понимать и осознавать не свою «интересную внешность», а красоту во всех ее смыслах. Но Мадаленне из всего этого были доступны только большие, слишком серьезные глаза, немного старящие ее, маленькие для хозяйства руки, шея как у гуся и суровая улыбка. И она была вполне довольна тем, что видела в зеркале. Еще в детстве она поняла, что платья для детей на ней будут смотреться слишком глупо при ее комплекции, и с тех пор носила уменьшенные копии нарядов мамы, и при сравнении с этой женщиной, она вдруг обрадовалась, что на ней было серое строгое платье, а не юбка с пуделями и цветами.

– Прошу прощения, но нам пора на мессу. – Мадаленна вежливо кивнула, и едва не остановилась, когда услышала голос мистера Гилберта.

– А разве вы не…

Но на этот раз его легко толкнула Линда, и он кивнул в ответ, спрятал папку и взял жену под руку. Мадаленна хотела обернуться и посмотреть, куда они сядут, но ее приобняла мама, и пришлось взглянуть на витражи; Аньеза могла читать по ее лицу и то, что было, и чего не было.

– Она очень красивая, правда? – в глазах Аньезы плясали искорки, и Мадаленна постаралась надуться; ей отчего-то тоже хотелось улыбаться.

– Да, она очень красивая. – твердо ответила она.

* * *

Мадаленна пела выше всех, ее сопрано оказалось как никогда нужно, но слова гимнов ускользали от нее еще сильнее, чем обычно. В этот раз ее вовсе не волновали возвышенные песни, в этот раз она внезапно заметила, как удобно смотреть за публикой, находясь тут, наверху. Наверное, это было плохо, но Мадаленне вдруг понравилось слышать свой голос – такой ровный, раздающийся под высокой крышей, и когда она взяла верхнюю «Си», то с неожиданным удовольствием заметила, что многие оторвались от созерцания и посмотрели на нее, заслушались ее чистым и звонким голосом. Будь она в католической церкви, то тут же одернула бы себя, но тут она никому и ничего была не должна, и каяться было не в чем. Месса закончилась гораздо быстрее на этот раз, хотя обычно ей казалось, что она длится часами. Все начали медленно вставать со своих скамеек, и Мадаленна махнула рукой своей маме – Аньеза всегда уходила первой и не ждала ее, потом они встречались в кондитерской и пили чай с лимонными плюшками и джемом – и раскрыла припасенную книгу. Здесь, под самым потолком, она никому не была нужна, ее никто не искал и не ругал, и она наслаждалась своим часом, когда она могла мечтать, думать и что-то подчеркивать важное и нужное.

Стояла тишина; только солнечные лучи скользили по полутемному помещению, оставляя разноцветные тени на мраморном полу, и откуда-то слышался тихий звон подсвечников. Ей было так хорошо и спокойно, что она почти задремала и очнулась только тогда, когда книга выпала из ее рук и едва не упала вниз, кому-нибудь на голову. Она встрепенулась, и, наклонившись вниз, заметила мистера Гилберта с неизменной папкой в руках – он что-то быстро зарисовывал и мельком поглядывал на стены. Мадаленна вспомнила, что здесь находились лучшие фрески шестнадцатого века, и на одной из них, по легенде, была изображена Анна Болейн с Генрихом 8. Мистер Гилберт выглядел очень серьезным, движения его были отточенными, механическими, словно для него это была обычная работа. Она часто видела художников – Портсмут привлекал многих творцов – и все они мечтательно смотрели в закат, надолго задерживаясь взглядом и на живописных развалинах, и на парящих чайках, но не Эйдин. Он был еще более замкнутым, чем прежде, Мадаленне показалось, что ему в некой степени это даже неприятно; вспомнился разговор про искусство и его подобие, и ей захотелось уйти раньше, чем вопрос снова сорвется прежде того, чем она решит, стоит его задавать или нет. Собрать вещи и тихо спуститься по лестнице было минутным делом, но когда она уже почти прошла ряд лакированных скамеек, ее окликнули.

– Мисс Стоунбрук!

Мадаленна медленно повернулась и мысленно скрестила пальцы, чтобы на этот раз все ограничилось обычной беседой. Мистер Гилберт казался таким обычным, таким будничным и в своей шляпе, и в сумке наперевес, но, определенно, этот человек мог быть преподавателем. Мог возводить стеклянную стену вокруг себя, так, чтобы его студенты знали о своем педагоге все, а о человеке – ничего; голубые глаза могли смотреть не так приветливо, как сейчас, а холодно и требовательно, если эссе получалось плохим, и Мадаленна почувствовала, как со спины ее скрутили в узел – так внезапно ей не захотелось терять расположение этого человека, которого она так долго сторонилась.

– Мистер Гилберт. – она кивнула и сняла с головы шляпу, та все норовила упасть. – Разве вы не ушли со всеми?

– Срисовывал фрески для своих учеников. Похоже? – он протянул ей карандашный набросок, и она едва успела подавить слишком восторженный вздох; этот человек рисовал великолепно. – Достойно скульптура или ремесленника?

В его глазах показалось лукавство, а Мадаленна сурово нахмурила брови. Первый разговор у них и правда не задался, она даже полагала, что после того недоконфликта, никогда не встретит этого человека, однако судьба распорядилась иначе, и не будь она так спокойна и счастлива сегодня, обязательно бы ответила каким-нибудь припасенным ехидством. Но мысль об отце все еще ее грела, и суровость сползла, уступая место улыбке.

– Это вопрос с подвохом, я на такие обычно не отвечаю.

– Вы не ответили точно, и на том спасибо. – он легко смахнул эскизы в сумку и оглянулся. – А вы почему не ушли со всеми?

– Я часто здесь остаюсь. Тихо, спокойно, чего еще можно желать. А там наверху еще можно слышать птиц.

– Кстати говоря, – спохватился Эйдин. – Я слышал ваше пение сегодня и был поражен, у вас удивительно чистый голос.

– Благодарю.

Неожиданно хлопнула входная дверь, и фитили свечей затрепетали, отбрасывая причудливые узоры. Солнце за окном укрылось за серой осенней тучей, и из узкой щели прохода повеяло холодком. Здесь она чувствовала себя спокойно, но не в безопасности, и иррациональное желание сбежать поднялось в ней с внезапной силой.

– Но разве вы, – начал нерешительно мистер Гилберт, но потом смутился и замолчал. – Впрочем, прошу прощения.

– Вы хотели спросить, не католичка ли я? – так же спокойно продолжила Мадаленна. – И если да, то почему я здесь?

– Я был слишком бестактен, извините.

На самом деле она даже была рада этому вопросу. До него ее об этом никто не спрашивал; все принимали это как данность, как еще одно сумасбродное решение Хильды Стоунбрук; все полагали, что они подчиняются воле Бабушке только для того, чтобы позже их имена вписали в правильной последовательности в строчках завещания. Не было смысла объяснять – все что она делает, делает ради отца.

– Вы не были бестактны, не беспокойтесь. Соглашусь, это достаточно откровенный вопрос, но… – закончит она не успела, как ее перебили с умоляющим видом.

– Предлагаю откровенность за откровенность. Я полагаю, что спросил вас о чем-то личном, и вы с чистой совестью можете сделать то же самое.

Не знай Мадаленна, что увидит этого человека через несколько дней в амфитеатре аудитории, то не удержалась и выспросила бы что-нибудь еще про искусство и его работу; как он мыслит, что для него пошлость, а что нет, но стеклянная стена уже слегка поблескивала осколками на солнце, и она молча кивнула, зарекаясь, что не спросит ничего лишнего.

– Вы правы, я католичка; так меня воспитала мама, этому не противился мой отец, но хожу я сюда ради моей бабушки. Это ее просьба.

– Достаточно странная просьба. – пробормотал мистер Гилберт, пропуская ее из-за длинного ряда скамеек.

Они медленно вышли к светлому коридору и не спеша шли по направлению к выходу. Кто сделал первый шаг было непонятно, но они оба приняли это и не прерывали размеренного ритма.

– Для Бабушки нет ничего странного.

– Однако религия – это личное дело каждого человека, не так ли?

На улице стало еще теплее, хотя солнце светили из-за тучи не так ярко. Многие уже ушли в город, и теперь гуляли по центральным улицам, сидели в гостях и беседовали о новых планах, собраниях. Где-то обсуждались новые слухи под тихий шум чайника, где-то на верандном столе выставляли печенье и гремели чашками; воскресенье всегда было спокойным – город готовился к тому, чтобы вдохнуть поглубже и нырнуть в новую неделю.