Магнолии были свежи

Магнолии были свежи
Софья Игнатьева

RED. Про любовь и не только
Лондон, начало 1960-х годов. Жизнь Мадаленны Стоунбрук – внучки взбалмошной баронессы – ограничивается заботой о цветах, учебой в Гринвичском университете и страстью к искусству. Когда в ее мире появляется профессор Эйдин Гилберт, многое меняется. Ей двадцать, ему сорок семь. У нее еще все впереди, а он готов подвести итоги своей жизни и дать справедливую оценку. Единственное, что их связывает – цветы, поездки к заливу, разговоры об искусстве и Гринвичский университет. Но может этого уже достаточно для любви?

Комментарий Редакции: Не пошлый роман об отношениях профессора и студентки, вмещающее в себя рассказы о живописи и архитектуре, искусстве Англии и Италии. Удачное совмещение приятного с приятно-полезным.

Софья Игнатьева

Магнолии были свежи

Художественное оформление: Редакция Eksmo Digital (RED)

В оформлении использована фотография:

© Povareshka / iStock / Getty Images Plus / GettyImages.ru

* * *

Глава 1

Осень в Портсмуте начиналась еще в августе. Как только первый зеленый лист покрывался желтыми прожилками, в воздухе повисала пыль с железным привкусом, и ночи становились длиннее, а дни короче, это означало, что осень уже пришла, и только скрывается за поворотом переулка, как вор и просто ждет, когда можно будет осыпать листву с деревьев и нагнать тучи на ясное небо.

Для туристов только открывался сезон, а Мадаленна была готова сбежать куда подальше, только чтобы не видеть золотую траву и серое небо, начинающее нависать так сильно над красными крышами, что, казалось, оно упадет прямо ей на голову, когда она будет спать. Мадаленна ненавидела осень; в это время всегда уезжал отец.

Когда она была маленькой, то часто смотрела на то, как небольшой пароход отправлялся в свое путешествие туда, куда она не могла поехать и долго плакала в подушку, чтобы Бабушка не услышала. Ей казалось, что отец ее бросает, оставляет ее с мамой в этом огромном доме, похожем на тюрьму, где за каждой мраморной колонной скрывались тени, а из камина выскакивали злобные угли, готовые спалить весь дворец дотла.

Потом Мадаллена выросла и начала понимать, почему отец так часто уезжал на свои археологические раскопки – кто бы согласился жить здесь все двенадцать месяцев и дышать этим воздухом, который заползал в легкие влажным полотенцем и никак не выходил наружу – однако к осознанию примешалось четкое ощущение, что если не угли сгубят это поместье, то это сделает она сама. Обязательно, в один день она просто возьмет спичку, чиркнет ей по камню и бросит в открытое окно. А потом они уедут с мамой куда-то очень далеко, к тому заливу, куда они всегда мечтали попасть.

Дорога была неровной; в этот день в оранжерею было попасть еще сложнее, чем обычно. Вчера весь день лил дождь, и сухая пыль превратилась в мокрую грязь, однако Мадаленна упорно шла прямо, не сворачивая.

Сегодня вместо нарядных туфель на ней были ужасные, старые сапоги отца, которые бабушка терпеть не могла, и даже мама вечно просила ее переменить их на что-то другое. Но она не сдавалась, и когда никто не видел, старательно сбрасывала красивые кожаные балетки и залезала в бурую резину, которая пахла тиной, табаком и папой.

Лет семь назад он впервые привел в эти ажурные, стеклянные здания и наклонил к цветам так близко, что она смогла увидеть маленьких пчел, барахтающихся в пыльце. Они отчаянно перебирали лапками, шевелили своими маленькими тельцами и работали, не покладая рук. Папа сказал, что она напоминает ему такую же маленькую пчелу, и потом уехал, наказав строго следить за мамой и не обращать внимания на придирки Бабушки.

В тринадцать лет необъятная гордость обуяла Мадаллену, и она тоже вообразила себя такой же пчелой, изо всех сил старающейся работать и верующей, что если в каждый день вкладывать что-то новое, он обязательно улыбнется тебе в ответ и принесет долгожданные плоды.

Мадаленна задумалась и не заметила, как под ногой оказался камень; всего секунда – и она уже лежала на мокрой земле, отплевываясь от коричневой жижи, которая залезла ей и в волосы, и испачкала серое платье. Платье было не так жаль, его все равно выбирала Бабушка, а вот прическу ей помогала сделать мама. Приходилось врать, что она идет на студенческий вечер, а не едет за город, возиться с цветами и деревянными палочками, которые всегда ей почему-то царапали руки.

Локоны вылетели из красиво завязанного узла и разлетелись по щекам, залезая в глаза. Убирать их обратно в прическу не имело смысла, так она только измажется окончательно и станет напоминать непонятную лесную душу, выползшую из Зеленого пруда. Она умоется, когда придет в саму оранжерею.

Сегодня была суббота, и все туристы и жители отправлялись на концерт копии Билла Хейли, или просиживали ночь напролет в маленьких ресторанах с видом на набережную и залив, наблюдая за тем, как закат медленно таял в далекой воде. Мадаленна тоже однажды решила так провести выходной, но стоило им с мамой услышать крики чаек и густой рев парохода, как их глаза наполнились слезами, и весь вечер они делали вид, что все хорошо и старались не смотреть друг на друга.

Аньеза скучала по Эдварду, и что-то подсказывало Мадаленне, намного больше, чем она сама. Для нее он был отец, но для матери – муж, и было понятно, что их связь была намного крепче. Мадаленна не ревновала, никогда. С самого детства она видела ту нежность, которой отец одаривал маму, и это заставляло ее улыбаться так же сильно, как и от мягкого мороженого, которое Аньеза делала по воскресеньям. У отца не было недостатков, только кроме одного – он уезжал каждую осень, и этого нельзя было изменить.

Мадаленна дернула плечом и сердито встала с земли. Семь лет она была хозяйкой в доме, и никак не могла оставить дурацкую сентиментальность, которая просыпалась в ней каждый раз, как только в мыслях появлялся образ отца.

Эмалированные часы показывали три дня, солнце начинало припекать так, что песок хрустел под каждым шагом, и она выудила из кармана помятую кепку с согнутыми полями, она ее нашла в один из дней, когда разбирала мусор на чердаке, стараясь найти подшивку журналов «Взгляд».

Журналы она так и не нашла (потом оказалось, что бабушка сожгла все экземпляры), зато под руку ей попалась коробка воспоминаний мамы, откуда кепка и была взята и в ту же секунду победно водружена на голову. С той поры Мадаленна с ней расставалась.

Дорога начала идти в гору, и она старалась дышать носом, однако это не всегда получалось, и временами она останавливалась посмотреть на пейзаж. За горой была деревня; летом она утопала в зеленой листве и синем небе, и был виден только высокий шпиль церкви; осенью из-под кривых веток виднелись милые фасады домов, и в детстве Мадаленна часто представляла, кто мог бы там обитать; мама населяла эти домики и волшебными зверями, и красивыми принцессами, и злыми волшебниками.

Позже Мадаленна познакомилась с каждым обитателем, однако к их семье всё равно относились с каким-то подозрением, а когда на службу приходила Бабушка, все и вовсе отодвигались подальше, только чтобы миссис Стоунбрук не заговорила случаем с кем-то. Но опасаться было особо нечего, ведь Бабушка почти ни на кого не обращала внимания и только велела Мадаленне держаться подальше от «всяческого сброда». Сначала она кивала головой, а потом хмуро отодвигалась на самый край скамейки.

Мадаленна быстро втягивала носом воздух и старательно запоминала последние летние запахи в этом году. Когда наступал октябрь, и с неба не сходили тяжелые облака, она часто лежала на кровати и перебирала в памяти те запахи, которые сводили ее с ума каждый июнь, июль и август, и ни одно лето не пахло так же, как предыдущее.

Когда ей было пять, июль пах апельсиновым мороженым, тиной, пылью с главной улицы; когда ей исполнилось пятнадцать, июнь стал пахнуть вечерней липой, мокрой травой и рекой; этот же август пока не пах ничем определенным, кроме только почему-то лимонной вербены и приторной вишни. Подобные ароматы Мадаленна не любила, они ей казались слишком приторными, ей нравилось что-то горчащее, напоминавшее дым от костра или полынь.

Она дошла до оранжереи к четырем часам, как раз когда двери уже были закрыты для обычных посетителей, и она первый раз за день вздохнула свободно и с полной грудью. Старый мистер Смитон хорошо знал ее семью, симпатизировал ее родителям, а к ней самой относился как к своей внучке. Раньше Мадаленна приходила сюда ради забавы – старый садовник сооружал ей прекрасные платья из блестящей оберточной бумаги, оборачивал ей же высокие палки, и она становилась настоящей королевой; она возилась с цветами, играла в зачарованный сад, забирала несколько красивых тюбиков из-под удобрений и воображала себя настоящим алхимиком, но мистер Смитон не молодел, и с каждым месяцем забавы становилось меньше, а труда больше, однако Мадаленна не возражала.

Каждые субботы и воскресения она сбегала сюда и тихо разговаривала с цветами, пила чай вместе с садовником в покосившейся беседке, готовилась к занятиям, ведь под сенью акаций читать об итальянском Возрождении было куда приятнее, чем в вечно холодном доме, где эхо раздавалось даже в спальне. К тому же мистер Смитон столько лет создавал красивую волшебную страну для нее, что можно было потратить хотя бы один день в неделю сейчас, чтобы помочь и прополоть грядки, укрыть розы от слишком палящего солнца и полить сухую землю под капризными магнолиями.

Мистер Смитон хранил ее ключ под вторым кирпичом брусчатки, однако сегодня ключа на обычном месте не оказалось, а служебные ворота, обычно уже закрытые к этому времени были распахнуты. Мадаленна хмуро оглянулась; не было ли рядом кареты скорой помощи – у мистера Смитона было не в порядке сердце – однако ничего, кроме темно-синего «Форда-Консула» на подъездной аллее не стояло.

Мадаленна потопталась на месте, однако только тряхнула головой и первым делом отправилась к рукомойнику. Отражение в зеркале глядело на нее очень неприветливо, впрочем, как и всегда, и она только сильнее нахмурила брови и сжала губы так, чтобы они сошлись в узкую линию.

Как бы бабушка не хотела этого скрыть, но итальянская кровь давала о себе знать, и с каждым годом все больше и больше. Поначалу мама надеялась, что ее дочь будет такой же, как Софи Лорен, однако бледную кожу не брал никакой загар, а если такое и случалось, то Мадаленна сразу сводила его годовым запасом пахтанья, и рыжие волосы никак не темнели, и странно выделялись на фоне всех блондинок и брюнеток.

Мама все же полюбила внешность своей дочки, а когда миссис Стоунбрук захотела перекрасить ее в каштановый, и вовсе заявила, что Мадаленна – красавица, и что если Бабушка хоть пальцем тронет ее волосы, то они навсегда уедут из этого дома. С того прошло уже пять лет, и небольшой тюбик с краской так и лежал на раковине, и мама вечно брезгливо на него косилась.

Умытое лицо смотрело на Мадаленну из куска зеркала, и, быстро оттерев с платья пятна, она прошла вглубь оранжереи и позволила себе улыбнуться. После вчерашнего урагана она ожидала увидеть здесь развалины, но кусты, пусть и покосившись, стояли так неумолимо, как солдаты, и палки были их ружьями. Тент немного слетел с магнолий, и те неспешно покачивали своими белыми коронами под ветер, а розы, малиновые, белоснежные и кровавые, смотрели куда-то очень далеко, распуская бутоны и благоухая.

Но самыми любимым кустами у нее были кусты репейника; псевдосорняк, вечно выброшенный за изгородь, здесь он жил в своем собственном мире, и Мадаленна неустанно ухаживала за ним, шутливо называя его своим родственником – он тоже был родом из Италии.

Она быстро натянула резиновые перчатки, и, сдвинув панаму на затылок, принялась пропалывать землю около магнолий; почва была приятная, мягкая, а вчерашний ливень только пошел на пользу. Следом за магнолиями пришел черед камелий; нежные цветы всегда скрывались за тяжелыми кронами русских дубов, и Мадаленна однажды даже порвала свою сетчатую юбку, только чтобы яркие солнечные лучи не спалили мягкие лепестки.

После камелий она всегда поливала французскую лаванду и поворачивала ее так, чтобы солнце непременно осветило ее в закатный час; для фиалок она ставила маленькие деревянные подпорки, а сколько еще цветов потом оставалось! И итальянские гелиотропы, и голландские тюльпаны, и лимонные деревья, и вечно-зеленые кипарисы… После дня в оранжерее Мадаленна всегда возвращалась немного помятая, уставшая и испачканная в земле, но такая счастливая, что могла пережить еще одну неделю в доме Бабушки.

Она как раз копалась в земле, вырывая ямку для ландышей, когда вдалеке послышались звучные голоса. Несмотря на преклонный возраст, голос мистера Смитона все равно звучал громко и отчетливо, и Мадаленна любила слушать, как он читает ей стихи или забавные истории О’Генри, а второй принадлежал несомненно Джону Гэлбрейту. Он часто наведывался в теплицы; Мадаленна полагала, что ему нравятся розы, все остальные были уверены, что ему нравится Мадалена, но она только мотала головой и фыркала.

Она не строила иллюзий на свой счет. Не то чтобы она была некрасива, но ее внешность странно смотрелась на фоне гэмпширских пейзажей. Она не была похожа ни на Дебби Рейнольдс, ни на Брижит Бардо, даже на Морин О’Хару, чья популярность постепенно угасала, она не походила.

Возможно, она и смогла бы завести друзей, но в детстве ее не выпускала Бабушка дальше своего сада, а дальше Мадаленна сама разучилась общаться, и поняла, что ей вполне неплохо и в обществе цветов. Они ее понимали, любили, им не надо было ничего, кроме тенька, свежего воздуха и воды, а в ответ они слушали ее и покачивали своими бутонами, как бы успокаивая.

Разумеется, она не была отшельницей и общалась с Джейн О’Мейли, с которой сидела на истории искусств, или ходила вместе на ланч с Дафной Грей, но этим все и ограничивалось. Мадаленне было хорошо в своем собственном мире, где все было гармонично и тонко, где правили балом картин, цветы и книги. Большего ей было не нужно.

– Здравствуй, Мэдди!

Бабушка согласилась на то, чтобы у ее внучки были рыжие волосы, однако с ее именем она была не согласна и упорно называла ее только Мэдди, и приказывала делать так всем.

Многие считали это самодурством взбалмошной старухи, однако ее счет в банке говорил за нее куда больше, чем психическое здоровье, и с пяти лет Мадаленна звалась исключительно Мэдди. Сама она это имя не любила. Мэдди. Мэдди. Что-то очень простое и глухое слышалось в этих пяти буквах; оно не было мелодичным, не было загадочным, оно было обыкновенным, и ее это так раздражало, что каждый раз, когда она слышала подобное обращение к себе, ей хотелось закричать. Бедный Джон; он наверняка был замечательным парнем, но стоило ему ее назвать «Мэдди», как ей хотелось запустить в него лопатой.

– Здравствуй, Джон.

Она не отвлекалась ни на минуту от пропалывания грядки; через два часа начнутся очередные танцы около залива, и, конечно, мама бросится на ее поиски. Мадаленна стала еще сильнее копать, и комья земли разлетались во все стороны.

– Как настроение?