Магнолии были свежи

– Да, конечно, для меня это не составит труда.

Мистер Гилберт галантно приоткрыл дверь, но Мадаленна так отчаянно замотала головой, что скромная подвеска в виде серебряного пересмешника чуть не соскочила с цепочки на щербатый пол. Нет, только не ее еще один ночной кошмар во плоти.

– Благодарю, однако я смогу дойти сама.

– Но тебе же так далеко идти! – возразил мистер Смитон, и Мадаленна судорожно приготовилась к тому, что и его товарищ примется уговаривать ее, однако мистер Гилберт только махнул рукой в примиряющем жесте.

– Отлично понимаю. В такой прекрасный день просто грех трястись в душной машине. Я и сам бы прогулялся, но автомобиль просто сгорит, если останется на этом солнцепеке.

Он легко перескочил через живую изгородь; вдалеке Мадаленна услышала, как зафыркал автомобиль, а потом шины шаркнули по гравию, и тот, рассыпаясь и шурша, полетел на зеленую траву.

Что-то сродни уважению поднялось у нее внутри; первый раз за долгое время посторонний человек понял ее мысли, и это обрадовало ее, а не насторожило. И все равно, она была рада, что этот человек ушел, и больше ничего не мешало ее разговору со старым садовником.

Она поправила плед, подложила подушку под голову и налила еще одну чашку кипятка. Почему-то нежной Мадаленна могла быть только наедине. На людях что-то ломалось в ней, вся мягкость и ласка испарялись, и сама себе она напоминала сломанную и бездушную куклу с механическими движениями.

– Как вы себя чувствуете, мистер Смитон?

– Хорошо. – обнял ее садовник. – А с тобой еще лучше.

Мадаленна улыбнулась и посмотрела на потолок; где-то там всегда носился туманный образ старого мистера Стоунбрука с голубыми глазами и теплыми руками. Тяжело было видеть в живом постоянное напоминание о том, другом, кого больше не было и не будет никогда, но Мадаленна знала, что ее ноша была бы ее в сто раз тяжелей, не будь рядом с ней мистера Смитона и его ласкового взгляда из-под серебряных очков.

– Хильда все так же устраивает концерты?

– Как и всегда.

– Можете тебе все же стоит переехать в общежитие?

– Вы прекрасно знаете, что это невозможно.

Подоткнуть плед, убрать со стола и разжечь камин даже в середине лета становились для нее такими приятными занятиями, что Мадаленна даже не замечала, как все это делала.

– Но твоя мама как-то же жила с Хильдой до тебя? Неужели сейчас это невозможно?

– Нет, не жила. – пожала плечами Мадаленна и вытряхнула крошки со стола в окно. – Разве это можно было назвать жизнью? Понимаете, мистер Смитон. – она присела на табуретку около его качалки. – Я не могу сейчас ее оставить. Нужно немного подождать, когда вернется отец, и тогда я сразу уеду в Лондон.

– Но он же снова уедет на свои раскопки, Мадаленна.

– Уедет. Но тогда маме будет уже легче.

Мистер Смитон громко вздохнул и провел грубоватой рукой по ее локонам. У него на руках была вечная земля, но она никогда не боялась в ней запачкаться, такими мягкими они были. У Бабушки всегда были холеные руки, но она ни разу не погладила ими свою внучку.

– Они привязывают тебя к себе, Мадаленна.

– Привязывают. – помолчав, она согласилась. – Но я уеду. Когда-нибудь я все равно уеду.

Глава 2

Мадаленна не могла заснуть. Часы на первом этаже пробили три часа ночи, а она недвижно лежала в кровати и смотрела на беленый потолок, на котором растекалось желтое пятно – в этой части дома протекала крыша, а миссис Стоунбрук наотрез отказывалась звать мастера, считая, что они только и ждут минуты, чтобы взять и украсть что-нибудь ценное из дома.

Ночью начался дождь, и Мадаленна слушала, как капли медленно стучали по дырявой кровле и представляла, как ее комната постепенно наполняется водой, и она плывет на своей кровати куда-то очень далеко, за отцом, и страшный, черный корабль наконец нагоняет ее, и… Потом воображение устало, и Мадаленна открыла глаза.

Такое с ней случалось и раньше. Вся она становилась будто натянутой струной, и ей казалось, что одно неосторожное движение может разорвать ее напополам; внутри что-то будто бы нагревалось, а мысли выскакивали друг за другом, словно неосторожные конфетти из хлопушки. В такие ночи не помогал даже настой липы, и Мадаленна, промучившись до шести утра, вставала раньше всех и с тяжелой головой шла на кухню. проверять все ли готово к завтраку.

Раньше такие ночи случались с ней раза два в месяц, но с тех пор, как мечта о переезде в общежитие рассыпалась вдребезги, она каждую неделю просыпалась, смотрела в темноту невидящим взглядом и думала, и причин для раздумий было немало.

Окно распахнулось от порыва ветра, и Мадаленна, откинув одеяло, подошла к подоконнику. Ранние летние рассветы исчезли до следующего июня, и небо все еще было темным, бархатным, и только на западе бледно светлела уходящая луна. Заново ложиться не было смысла, и она накрылась пледом и поудобнее устроилась на подоконнике, наблюдая за тем, как темные ветки деревьев тускло отражались в куске зеркала.

Воспоминания о прошлом перемешивались с мыслями о будущем, но Мадаленна только хмурилась и тихо барабанила пальцами по стеклу. Мечты о работе искусствоведом и музее Альберта и Виктории растворялись каждый день в тумане и облаках, и она все реже и реже завороженно смотрела на фотографии из «Мира искусств».

Мадаленне было непривычно растравлять себя несбыточными надеждами, и, несмотря на свою некоторую сентиментальность, каждый день она чувствовала, как рациональность и прагматичность медленно, но верно вставали на место привычной восторженности и наивности.

«Завтра будет новый день», – подумала Мадаленна и вздрогнула при мысли, что этот день уже наступил, и, значит, придется снова думать о завтраках, обедах и ужинах, накладных и векселях, об уроках для мальчика с Сэнт-Лоунс и девочки из отеля «Плаза-Дойм» и деньги, деньги, деньги. Одной половине дома их вечно не хватало, зато другая – купалась в них и не намеревалась делиться, но даже если у миссис Стоунбрук вдруг и проснулась бы нежданная щедрость, Мадаленна не взяла бы ни копейки.

Отец уезжал и просил позаботиться ее о матери, но она вовсе не предполагала, что найдет маму неотрывно смотрящей в окно, а у ее ног будут валяться горкой неоплаченные счета. Хильда Стоунбрук всегда считала было эмоциональную итальянку – простолюдинкой, а саму Мадаленну – плодом мезальянса, а потому поклялась не давать ни пенса на их жизнь.

Но годы шли, и миссис Стоунбрук не молодела, и удары сбивали ее с ног, и Мадаленна все же осталась с мамой в поместье, а папа уплыл на корабле туда, где не было ни счетов, ни тяжелых взглядов. Острые скалы и ледяные ветра притупили темперамент Аньезы, и вместо заливистого хохота она только робко улыбалась и виновато смотрела на Мадаленну, а та мрачно поглядывала на сухой сад и думала, что еще несколько месяцев, и она обязательно сбежит.

Месяца сменялись годами, а Мадаленна все так и жила в этом угрюмом замке, который с каждым днем все больше и больше напоминал изощренную тюрьму, из которой было не сбежать.

Иногда ей казалось, что спасение будет совсем близко. Сначала таковой казалась танцевальная школа с их гастролями по стране, но миссис Стоунбрук заявила, что если еще смирилась с мезальянсом, то внучку-хористку не потерпит в своем доме; потом Мадаленна записалась в кружок шахмат, она даже начала зарабатывать на местных турнирах, но тогда уже Аньеза всерьез забеспокоилась за ее зрение и почему-то решила, что так Мадаленна обязательно заработает себе стресс.

В конце концов она смирилась со своим положением и ждала с нетерпением окончания школы и поступления в университет, но и тут Бабушка настояла на том, чтобы она переехала в другое крыло, даже отвела ей три комнаты, но наотрез отказалась отпускать внучку в общежитие.

Слово Бабушки для Мадаленны ничего не значило, и она поначалу даже не собиралась обращать на нее внимания, но потом она наткнулась на умоляющий мамин взгляд, и разговор о хозяйке и экономки дома решился сам собой.

Она дернула плечом, и плед упал на ковер; его давным-давно надо было подлатать, но нужных ниток не находилось, и Мадаленна уже привыкла к проеденной молью дырке, которая увеличивалась каждый день.

Чем ближе приближался рассвет, тем сильнее ей хотелось спать. Часы в гостиной пробили пять утра, и она, чуть не упав на пол, слезла с подоконника и набросила на плечи халат.

Она никогда не любила подолгу спать, а может просто не привыкла – сколько она себя помнила, ее всегда рано будил отец, потом на смену ему приходила мама, а когда ей исполнилось десять лет, в комнату стала заглядывать горничная миссис Стоунбрук и медовито заявлять, что «мисс Мэдди пора вставать».

Мадаленна терпеть не могла посторонних людей, и с трудом терпела прислугу в общих комнатах, а потому она была готова вставать хоть в пять утра, только бы ничья посторонняя тень не возникала на пороге ее комнаты.

Тихо растворив дверь, Мадаленна спустилась на кухню и налила воды в большой железный таз; вода была студеной, но она никогда не умывалась теплой по утрам, оставляя такую роскошь на вечер. Теплая вода уводила мысли куда-то очень далеко, все словно накрывалось прозрачной вуалью, и жизнь казалась вполне сносной. Возможно вечерами такое настроение и способствовало хорошему сну, но утром Мадаленне нужен был холодный ум и спокойствие.

Старые счета лежали на столе, их никто не забрал с прошлого вечера, и скоро посыльный Джорджи должен был привезти новые. С маленьким почтальоном у Мадаленны сложились наилучшие отношения; старую миссис Стоунбрук он побаивался и считал ведьмой, впрочем, как и все в городе, Аньезу считал немного странной, а вот к Мадаленне он будто бы тянулся, и всегда стремился рассказать о своих достижениях или показать своего нового жука.

Джорджи, в отличии от своих сверстников, никогда не заталкивал насекомых в коробки и не наблюдал за ними из пустого любопытства; он строил им отдельные дома из веток и коры, кормил остатками ужина и завтрака и мечтал завести енота и стать ветеринаром. Словом, с мальчиком они замечательно общались, и он был одним из немногих, кто скрашивал ее существование в Портстмуте.

Поставив чайник на газовую плиту, Мадаленна поднялась обратно в свою комнату, разбирая по дороге конверты с почтой – счета она просматривала сразу же, а потом осторожно заглядывала в письма, надеясь увидеть знакомый почерк отца; каждый раз письма не было, и каждый раз Мадаленна надеялась, что письмо там будет.

Это была небольшая игра с подсознанием, и не успевала она расстроиться, как заново заставляла себя верить в то, что письмо придет неожиданно, например, когда она будет стирать белье и рассчитывать бюджет на следующую неделю.

Счета от бакалейщика и за свет она положила себе на стол – их надо было оплатить немедленно; квитки за газ и налоги на землю она прикрепила к туалетному зеркалу – там она точно их не забыла бы, а все остальную почту она даже не стала просматривать, все равно там были только рекламные проспекты, журналы и не было заветного письма.

Мадаленна присмотрелась к горизонту; там слабо вставало солнце, и серый туман над рекой окрасился в светло-оранжевый, такое же платье было у Аньезы, когда Мадаленна была еще маленькой. Солнце все еще грело, и Мадаленна с удовольствием приоткрыла ставни и высунулась наружу. Сегодня должен был быть знойный день, и трава потянулась к небу, пока сухая пыль еще не превратила ее в жухлый гербарий.

Быстро причесавшись и просунув руки в сарафан, она незаметно выскользнула в сад. Каждый раз она пробовала описать рассвет словами, и ни разу у нее не получалось, казалось, природа была слишком эфемерной, чтобы заковывать ее в слова и листы, и каждый раз Мадаленна жалела, что не умеет рисовать. Как бы она ни пробовала, кисточки только портили холст, и краски смотрелись такими плоскими и неинтересными, словно их рисовал ребенок, и вот тогда она взялась за ручку и бумагу.