Истеричка

Меня раздражают пробки на дороге, я чувствую необъяснимую тревогу в конце воскресенья, мне кажется, что я не все получила от выходных, я вспоминаю гуся, вспоминаю торт, у меня начинаются угрызения совести за то, что я их съела, я вспоминаю арбалет и обижаюсь, что муж стрелял два дня без перерыва… Короче, повод я найду всегда. И начинаю концерт с полпинка, точно так же, как Розовая кофточка.

– Твой папа обещал мне подарить бассейн! Он надо мной все время ржет! А с Русланчиком у него реверансы!..

Развитие диалога пересказывать не стоит, заканчивает обычно муж, у него есть стандартная последняя реплика: «Вот только не надо трогать мою маму!»

В этот раз он тоже сказал:

– Не надо трогать мою маму! – и добавил отсебятину: – Истеричка!

И после этого на перекрестке я выскочила из машины и дернулась в аптеку. Купила там коробку легеньких успокоительных, какой-то модной валерьянки мне там втюхали, но я проглотила их демонстративно на улице с таким видом, как будто это ого-го какое сильное лекарство. Вытерла слезы или сделала вид, что вытираю слезы, – это не принципиально. Немного прошлась пешком, слегка пошатываясь, в этот момент я действительно чувствовала сильное головокружение, а муж мой ехал медленно по крайней полосе. Он знал, что я вернусь к нему и начну сюсюкаться «пушистик, пушистик», как будто пять минут назад в машине орала не я, а какая-то другая кофточка.

Истеричка

1

Лиза выбросилась из окна сто лет назад. Ей было девятнадцать или двадцать, не помню точно, но это и не важно. Всё, похоронили девочку. Какие еще вопросы? Сколько можно сидеть и обсуждать: самоубийство это было или не самоубийство.

Мы, видите ли, сомневаемся. И у нас, разумеется, есть причины. Во-первых, у Лизы был маленький сын, во-вторых, хороший муж, и, в-третьих, она не оставила записки. Не удосужилась черкнуть. Но самое-то главное! Она не умерла. Точнее умерла, но не сразу. Лиза пришла в сознание и говорила, что не помнит, как сорвалась.

А какое, скажите, нам дело? Какое нам дело до Лизы? Кто мы вообще такие? Мы, по сути, случайные люди, всего лишь несчастные однокурсники и совсем не друзья. На творческих факультетах не бывает друзей. Мы друг друга терпеть не можем и никогда не трудились скрывать свою неприязнь. Нет, наша компания не клубок змей, мы журналисты, для нашей профессии вполне нормально друг друга немножко не любить.

Трагедия случилась в марте, это был очень холодный март високосного, кстати, года. Я помню этот март прекрасно: сквозняки, усталость, «никто меня не любит» и ничего хорошего. Весна была поздней, солнце являлось с утра до обеда, а к вечеру снова лупили морозы. Все ждали весну, всем казалось, весна что-то изменит, мы раздраженно слушали прогноз погоды и психовали: «Когда же уже, ну когда закончится эта чертова зима?»

Нервишки сдавали у многих, народ ругался, дрался, напивался, но худо-бедно все терпели. А Лиза шагнула с балкона. Асфальт был во льду, пятого этажа оказалось вполне достаточно, чтобы разбиться.

«Насмерть! – кричала какая-то бабка. – Насмерть!» Соседи, которые столпились возле тела, думали, что скорая повезла Лизу в морг. А нет, оказалось, не насмерть. Лизу отвезли в больницу, там она прожила еще месяц.

Весь этот март, пока врачи работали, мы дружно помалкивали. Боялись лишний раз спросить: «Ну? Как там Лиза?» Все вели себя так, как будто Лиза лежит с аппендицитом, и переломчик позвоночника у нее совсем-совсем легенький. И я молчала, что-то не позволяло мне открывать рот, я не хотела распугать своим ядовитым языком те силы, которые вытаскивают людей из реанимации.

И потом! Потом, когда Лиза умерла, мы тоже молчали. Похороны обошлись без истерик, без долгих рыданий, мы делали вид, как будто эти похороны не имеют к нам прямого отношения. Какая-то девушка, вроде бы с нашего факультета, когда-то прыгнула с какого-то там этажа…

Сейчас понятно: это был тихий шок, он сопровождал наши первые встречи со смертью. Нам было тогда восемнадцать, мы еще до конца не поверили, что человек смертен, нас это удивляло, язык немел от удивления.

Но время прошло, и лет через пять всех неожиданно прорвало.

Теперь каждый раз, как только двое или трое из нас попадают за один стол, разговор обязательно выезжает на Лизу. И это странно, это попахивает каким-то садизмом: мы заказываем чашку кофе или бокал пива, грызем фисташки, кидаем пару дежурных фраз, и уже перед вторым подходом официанта кто-нибудь начинает вспоминать похороны.

Мы хорошо запомнили эти похороны. Мама подходила к гробу, поправляла Лизе белую косынку, с таким лицом она косынку поправляла, как будто дочь ее лежала не в гробу, а выступала на школьном концерте. Лет десять мы мусолим эти похороны. За это время многое поменялось в нашей жизни, из дешевых кафе мы пересели в дорогие рестораны, но Лизу таскаем с собой.

Мы роемся в ее трагедии, как в собственном шкафу. Нам хочется еще, еще разок перетряхнуть ее выдрипистые шляпки, ее зеленые перчатки, в которых узкая ладонь казалась лягушачьей лапкой, а плащ, ее широкий черный плащ, летел по лестнице, и наша пыль и грязь к нему не приставали, загадочным каким-то образом… И сумочка! Мы все, оказывается, помним, какая у Лизы была сумочка – лаковая, красная, в ней еле-еле помещалась тетрадь с конспектами, расческа и помада… И каблучки мы помним, Лиза всегда носила шпильку, даже беременная. Ее живот мы тоже в покое не оставляем, он казался большим… «Вы помните, какой огромный был у нее живот?» – «Не такой уж огромный, это только казалось». Лиза была невысокой и хрупкой, со своим животом она была похожа на молоденькую кошку, которая нагуляла в первый раз.

Все это мы перетираем с радостью, и даже с наслаждением. И наслаждение оттого острее, что эта сада-маза приправлена тонкой горечью. Горькое все чувствуют, но никто не признается. Мы никогда не говорим друг другу, что думаем на самом деле.

2

Большое счастье, что мы встречаемся нечасто, на бегу и почти всегда случайно. Сегодня объявился Бражник. Был у нас такой мальчик, восхищенный и загадочный, ходил все время с книжечкой. «Сто дней Содома» называлась книжка, Маркиз де Сад ребенку нравился. Но обошлось. Сегодня Бражник – доктор философии в Александрийском почему-то университете. В городе оказался проездом, Бражник всегда проездом и, слава богу, редко мне звонит.

– Дорогая моя! – как ни странно, он был рад меня слышать. – Не прячься, не выдумывай никаких срочных дел, нам обязательно нужно встретиться…

Я хотела сбежать, как раз собиралась придумать срочное дело, но не успела.

– Возможно, ты этого и не заметила, – он сказал, – но третья мировая уже началась, мир катится в очередную пропасть, и кто его знает, свидимся мы еще или нет…

Раз такие дела, то я, конечно, согласилась поболтать. Но перед выездом на всякий случай позвонила Аллочке.

– Бражник в городе, – я ее предупредила, – зовет на кофе. А я боюсь встречаться тет-а-тет с этим маньяком…

– Не могу говорить, – она мне ответила, – я в офисе. Я ничего не слышу!

Аллочка, если позвонить ей на работу, всегда говорит таким голосом, как будто ей зажали нос прищепкой. Она работает в банке, у них так принято, они там все гундят, и Аллочке требуется некоторое время, чтобы перейти на обычный человеческий тон.

– … ты, конечно, со своими барскими замашками не сможешь себе такого представить, но я тебе сообщаю: мой офис занимает целый этаж, нас тут набили двести человек. Да, вот такой вот у нас крутой банк, что мы все как овцы сидим в одном загоне. К твоему сведению, я стою в очереди на принтер уже десять минут, а мой начальник – латентный гомосексуалист, я сегодня в новом платье, а он в упор его не видит. Он хочет, чтобы я в свой единственный выходной пробежала десять километров на банковской спартакиаде.

– Что, правда? – я не поверила.

– Да, а что ты удивляешься? Что ты сразу стонешь? Это у нас называется новая корпоративная политика. А ты звонишь мне со своими глупостями… Ты вообще в курсе, куда все катится? Человечество попало в офисное рабство…

Аллочка гундела недолго. Она всегда сначала немного погундит, чтобы вернуть себе самоуважение, а потом возьмет и забронирует столик в каком-нибудь скучном, но респектабельном месте.

На этот раз она взяла отдельный кабинет для некурящих в новом китайском ресторане. Старый центр, швейцар-китаец в костюме тибетского монаха, вид из окна на городской собор, и все официантки в кимоно…

Когда Лиза была жива, мы в такие места не ходили. Все наши гулянки проходили в общаге, иногда прямо на крыше. В теплые дни мальчики выползали туда с гитарами. Нет, это была не самодеятельность, мы просто немножко пили водку и немножко пели русский рок, тогда он был как раз на пике.

Меня отпевали в громадине храма,

Была я невеста, прекрасная дама…

ДДТ, «Белая птица», альбом 1996 года. Эту песню часто пел Саня Синицкий. Он считается главным виновником всего, что случилось с Лизой. К нему она рвалась в тот мартовский вечер, а муж не пускал, муж запер ее в квартире, поэтому она и дернулась на балкон. Синицкий в это время отмечал свой день рождения, какая-то левая баба сидела рядом с ним… Он пел все ту же песню, только уже не для Лизы.

Душа моя рядом летала и пела,

А люди, не веря, смотрели на тело…

Вот так вот.

Мы не любим Синицкого, и поэтому во время каждой эксгумации долго-долго его грызем. Но забегать вперед не буду, до Синицкого еще доберутся.

Ресторан «Шанхай» находится рядом с вокзалом, поэтому Бражник приехал сразу с чемоданом. И не таким уж страшным он показался мне маньяком. Он распушился, он где-то хорошо и вкусно питался все эти годы, он стал похож на белого холеного кота. Пальтишко терракот на нем висело непринужденно, на шее вместо бабочки была повязана красная арафатка. Представляю, как он удивился, когда увидел Чернушкину.

Чернушкину никто не приглашал, понятия не имею, как она оказалась у нас за столом. У нее всегда был талант чуять попой, в нашей профессии это очень ценное качество, и Чернушкиной оно пригодилось. Она сейчас работает в областной Думе, то ли командует пресс-центром, то ли баллотируется… Не знаю точно, я двести лет не видела Чернушкину.

Раньше это была мелкая, очень худая, резкая девушка, которая все время что-то объявляла с кафедры. Последний раз мы с ней случайно встретились через пару дней после нашего выпускного. Чернушкина околачивалась возле Думы.

«Ищу работу», – она сказала. «Какую?» – я спросила. Она и глазом не моргнула, говорит: «В начальство. Хочу в начальство, куда же мне еще идти?»

С тех пор мы не виделись. Но время от времени ко мне на фейсбук приходят странные посты, Чернушкина вешает умные мысли из какого-то цитатника. Предпочитает классиков, вчера она выдала из Бальзака: «В мире, где все горбаты, стройность считается недостатком». Между классиками проскочило что-то личное: «Я не люблю людей, которые… чего-то там такое из себя…». К чему это все? Не знаю. Возможно, все просто: Чернушкина любит цитаты, но утверждать не берусь.

Мои друзья потешались над китайским меню, лапшичку, уточку им не хотелось, они заказывали «что-нибудь такое», а я немного опаздывала. Застряла в пробке, и всего-то в двух шагах, мне нужно было протащиться метров пятьсот вверх по набережной и повернуть к собору, «Шанхай» как раз напротив. С дороги видно и черные купола, и золотые кресты, но ползти до них пришлось минут двадцать. Потом я сделал кружочек вокруг церкви, потому что не могла найти себе парковку. Белая пятерка БМВ раскорячилась на два места, но я протиснулась, припарковалась рядом с батюшкой и перешла дорогу. У входа в ресторан стоял переодетый «шаулинец», он поклонился и ударил в гонг.