Истеричка

На переходе горел красный, но машин не было, и наши лошади помчались через дорогу, заодно прокатились как на коньках по скользкому шоссе. А Лиза осталась. Она дождалась зеленый, а когда загорелся, она сначала посмотрела направо, налево и только после этого пошла, осторожно, как все беременные женщины. Синицкий взял ее под руку, и она облокотилась, но без жеманства, просто потому что боялась упасть.

А я шла сзади, в трех шагах. Я оказалась случайным свидетелем точно так же, как все. Слишком маленьким был наш мирок, поэтому мы постоянно сталкивались в узких местах, как машинки на автодроме. Я не знаю, нечаянно это происходило или нам хотелось столкнуться.

Поэтому теперь мы все знаем про Лизу гораздо больше, чем нам положено. Я, например, знаю, что у Лизы на кухне стоял овальный стол и на нем всегда лежало блюдо с зелеными яблоками. Знаю про яблоки, хотя не была у нее на кухне ни разу. Но так уж получилось – за время многолетних дебатов мы обшарили каждый угол в ее квартире, так что теперь мне известно, что кухня была в синем глянце, с немецкой фурнитурой, даже так.

Стены в квартире были отделаны тканью, и, если схватишься за косяк, пока снимаешь ботинки, рукой почувствуешь ребристый выпуклый орнамент. В прихожей был постелен мягкий ковролин, так что тапочки Лиза не предлагала. И мягкие игрушки были раскиданы повсюду, их была прорва, и куча маленьких подушек, и мягкий диван – все было мягким у Лизы в квартирке, как будто подсознание ее предупреждало, и она заранее старалась подстелить.

На полу в гостиной у дивана лежало нечто шедевральное – белый ковер с высоким ворсом. Мы столько раз про этот ковер трепались, что теперь он мне кажется грязным, слишком часто мы шастали туда-сюда-обратно по этому ковру и по этой судьбе. Да, мы вели себя как папарацци, бесцеремонно топтались и следили. Какие могут быть церемонии, когда нас прет от этой темы?

А Лиза сама виновата, она повсюду нас пускала. Иначе откуда могли мы узнать, что она занималась любовью с Синицким на этом ковре? И даже поза не осталась в тайне, уже на следующий день все были в курсе и шептались с умным видом: «Сумасшедшая, зачем она затащила его к себе?»

Из белого ковра мы сгондобили анекдот, ведь муж пришел, как в анекдоте, чуть раньше, чем обычно. Ничего криминального он не застал, Синицкий и Лиза прощались в прихожей, когда он нажал на звонок. Лиза тут же изобразила сцену: «Синицкий! Не забудь конспекты!» А муж, он, видимо, тоже был немного артистом, муж посмотрел на Синицкого внимательно, как будто специально решил запомнить на всякий случай, и подмигнул ему неожиданно. «Поддруживаешь?» – так он пошутил.

Это было в ноябре, ясным денечком по морозцу Лиза с Синицким убегали с последней пары через сад, он начинался сразу за нашим факультетом. И я как раз стояла там, немного в стороне, за ветками. Не очень помню имя, с кем целовалась, мне уже неинтересно, а Лизу помню, она смеялась, ее каблучки хрустели на льдинках, в двух шагах от моей яблони.

– Она лежала на спине… – Бражник пытается вспомнить, как будто сам лично все видел. – Она лежала на спине, а Синицкий сел к ней на грудь… Он сам рассказывал об этом сначала одному своему другу, потом второму, потом уже не помню, кто мне говорил… Я, как услышал, так сразу и подумал: «Боже мой! Он ведь даже не подлый! Он всего лишь пустой человек! И за что ему так повезло?»

– Бражник, – Чернушкина его перебила. – Когда ты женишься? – Она кивнула Аллочке: – Ему жениться пора, а он все сидит, все чего-то вспоминает, вспоминает…

– Это же очень красиво! – он вдохновился, развел руками и чуть не лег на стол. – Ты представь: белый ковер, он сидит у нее на груди, она не может шевелиться, и его орган упирается ей в губы…

– О Боже! – Чернушкина застонала.

– А? – Бражник расцвел. – Ты почувствуй, почувствуй накал. Неужели ты никогда не делала минет в такой позе?

– Бражник! – она ему сказала с укором, с материнским. – Успокойся! Ты меня знаешь: я бы в жизни не постелила на пол белый ковер.

7

Аллочка потянулась и начала растирать себе шею. У нее хронический офисный остеохондроз, иногда она крутит головой и прислушивается, хрустит у нее внутри или не хрустит.

– Вот вы меня перебили, – она закряхтела, – а я хотела рассказать, когда у них на самом деле все началось. Все эти сказочки про руку, про живот – это все, Бражник, твои фантазии…

– Я видел! – он обиделся. – Я прекрасно помню, как он положил свою лапу…

– Фантазии, – Аллочка вредничала и медленно вращала головой, – до родов у них ничего не было. Вы не знаете, а я знаю. По-настоящему Синицкий заарканил Лизу в тот день, когда мы все ходили на концерт «Наутилуса» …

– Я не была, – Чернушкина умыла руки.

Она принюхалась: где-то совсем рядом воняло тухлятиной. Я тоже услышала неприятный запах, но не сразу сообразила, откуда эта вонь.

– На концерте не была, – Чернушкина повторила. – Не люблю Бутусова.

– А я была! – говорю. – Прощальный тур! Кормильцев! «Крылья»! Весь город был заклеен афишами…

– Я помню, я хотел пойти, – Бражник пролез, но сам не знал, зачем, – хотел пойти, но у меня не получилось…

– Ну, во-о-от… – потянулась Аллочка, – а Лиза пошла-а-а.

Аллочка продолжала гимнастику, двигала подбородком вперед и назад, как восточная красавица. И я за ней начала повторять. Дай, думаю, разомну головенку, чтоб время зря не пропадало.

– А после «Нау» все собрались в общаге. Взяли водку и пошли на крышу. Я еще говорила: «На какую крышу? Сейчас дождяра ливанет» – но все захотели пить на крыше, там был такой концерт, похлеще «Наутилуса»! Синицкий в этот вечер очень много пел, потому что Гарик не пел…

– А где сейчас Гарик? – я просто так спросила.

– Откуда я знаю? – Аллочка на секунду задумалась, видимо, в позвонках у нее что-то хрустнуло. – Гарик был в хлам. – Она сосредоточилась: – А Синицкий пел. И все время пялился на Лизу…

– Пел он неплохо, – Бражник заметил, – по-моему, неплохо пел…

– Я тебя умоляю!.. – Чернушкина перекосилась.

– Нет, зачем же! У Синицкого был вполне выразительный голос…

– У Сани? Выразительный?

– Нормально пел, – я не хотела отвлекаться и быстро, как стишок, пробубнила: – «На небе вороны, под небом монахи, и я между ними в расшитой рубахе!»

– Не знаю я, как он там пел… – Аллочка показала язычок. – Он как завыл «Я белая птица-а-а-а-а», мне чуть плохо не стало. Я сразу поняла, что он выделывается перед Лизой. Поет и смотрит на нее… Поет – и только на нее и смотрит!

Я тоже была на крыше, я слышала голос Синицкого, но смотрела в другую сторону. Пел не только он, другие парни тоже пели. Я слушала не Синицкого, а там одного, черненького, не к ночи будет помянут. Я смотрела, как его руки ложатся на струны, и мне очень нравилось, как этот парень прижимает лады, как он держит, ласкает гитару, мне все это нравилось, я запомнила его руки и поэтому совсем не запомнила Синицкого.

– Что потом? – я спросила. – Что было потом?

– А потом водка кончилась, – Аллочка на меня посмотрела с упреком, как же я, глупая, не могла об этом сама догадаться, – и все пошли вниз, к тебе, пить твою водку и есть твою картошку… Ты жарила картошку, помнишь?

– О мама! – Чернушкна взмолилась. – Как я сейчас хочу обычной жареной картошки!

У нее была миска с куриной соломкой, она ее вытряхивала из красного перца и обмывала в уксусе, прежде чем проглотить.

– А Синицкий спустился позже, – Аллочка рассказывала, – через час, я точно не помню. И говорит: «Мне нужно почистить куртку». Он зашел к тебе в ванную…

– Ко мне? – я этого не знала. – Я его не видела.

– Ты ничего никогда не видишь, а я видела Синицкого и куртку его видела. Она была грязная, на спине особенно. А я что, дурочка, что ли, совсем? Я что, не поняла, что он свою куртку на крыше стелил? Выглядываю в коридор, а там у нас в потемках, где лампочки вечно не было, стоит Лиза. И улыбается. У нее глаза тогда были невменяемые…

– Да! – Бражник выкинул руку. – Да! Однажды в книжном магазине Лиза увидела репродукции Сальвадора Дали. И у нее глаза так зажглись! Моментально зажглись! Я видел, я сразу понял – сейчас пойдет и отвалит за этот альбом кучу денег.

– А ребенок? – я вспомнила про своих детей и поэтому спросила. – С кем был ребенок?

– С мамой, – Чернушкина сказала, – я точно знаю, ребенок был с матерью. Мать с дитем, мать с кастрюлями, с пеленками, мать с коляской…

– Лиза говорила, – Бражник перебил, – что эта помощь ее очень сильно…

– Мать старалась! Мать хотела как лучше. Она откуда знала, что Лиза попрется на крышу? И будет мужу изменять с первым встречным идиотом!

– Какая разница? – я буксанула. – С идиотом – не с идиотом?

Мне, если честно, все это очень быстро надоело. Если бы не окно, если бы не вид из окна, я бы точно придумала срочное дело и сбежала. Но вид был чудесный. Собор стоит в парке, а в парке осень, и листья падают, листья кружатся, и белая церковь сквозь эту завесу стоит как в золоте, как в золотом конфетти…