Переходный период. Петроград – Виипури, ноябрь 1921

– Мама Фрося, принеси, пожалуйста. И еще цукатиков захвати, – подтвердила Оля.

– Они не поемши? Голодныя, штоль? – сказала та грудным голосом.

– Не знаю, Мама Фрося. Иди уже… – раздраженная деревенской простотой кормилицы подняла губку Оля: «Ну, мамка Фрося! При моих новых столичных гостях! Вышлю к деду эту недотёпу!»

Александр со снисходительной ухмылкой смотрел, как Оля смущается и покрывается румянцем. Она ему сразу понравилась, такая свеженькая, такая тоненькая. Такую хотелось беречь от невзгод и непогоды, как первый весенний цветок.

Он прошел через всю гостиную, пожав руки присутствующим юношам и откланявшись Антонине. Уверенно сев на диван за Олиной спиной, он стал наблюдать, как она нервничает, перелистывая книжицу в поиске места, где остановилась.

Оля уже привыкла к отвлечённому взгляду Андрея, к тихому воркованию Тонечки с Володечкой, к безразличию красавицы Жанны, приходящей без конца пить горячий чай. И теперь она чувствовала, что в её гостиной всё переменилось. Словно стало жарче, но ей было не успокоить в себе озноб. Слова терялись в вихре мыслей. Пришло раздражение.

– Тонечка, я говорю, в этом стихотворении такая сложная… как там… метафора, говорю… Тоня! Ты слышишь?! – Оля пыталась хоть в ком-то найти поддержку.

Тонечка осоловелым невидящим взглядом посмотрела в сторону Оли. Не понимая, о чем речь, кивнула и продолжила полушёпотом что-то бормотать Володе. Тот, зардевшись, гордо держал Тонечкины перчатки. Он хотел было что-то ответить, но, улыбнувшись чему-то сказанному Тоней, закрыл рот.

Оля от этой любовной истории опять закатила глаза и спросила у балетной подруги:

– Жанна, что ты думаешь?

– Так я только пришла! Расскажи хоть, о чём ты? – ответила Жанна, сигналя Александру, чтобы тот пересел к ней за столик и занялся цукатами из прошлогодней вишни. – Продолжай, дорогуша, я слушаю.

Оленька пыталась сосредоточиться на банальном, классическом, на том, о чем ей рассказал Карл Иванович только сегодня днём. Мысли не хотели двигаться слаженно. Она чувствовала пристальный взгляд Александра за спиной. Ей казалось, что он трогает её оголенную шею, его дыхание колышет выбившиеся из прически волосы, но он точно сидел достаточно далеко от ее стула. Ломоносов показался пафосным и грубым. Оля поправила прическу на затылке и резко оглянулась. Александр расплылся в улыбке:

– Да? – радостно спросил он.

– Да… – ответила она, не зная, что он имеет в виду.

Когда скомканный вечер поэзии закончился и все наконец покинули Кириспову гостиную, Оля долго сидела на том же диване, где сидел Александр. Она была уверена, что он заколдовал её. Голову не покидал его образ. Вот он тут сидит, напротив! И всю ночь она не спала, представляла, какой же он, как он учится, как он танцует. Что для него значит Жанна? Что он думает о современной литературе? Читает ли он «Военную летопись» или «Огонек», а может, и «Жизнь искусства»? И когда они встретятся снова?

Сон пришел к Оленьке под утро, когда она услышала, как мама Фрося в соседней комнатке вычищает печь. Хотела встать и сказать ей все по поводу вчерашней встречи гостей, но пока накручивала победоносную речь, незаметно уснула.

Глава вторая. Трепетные чувства

Зима подходила к концу. Весь город уже был покрыт сажистым грязным настом, и мама говорила, что весна нынче придёт раньше.

Несмотря на свежий запах талого снега, на улицу идти не хотелось. Серые, бурые, коричнево-черные тона города приводили Олю к неизменной меланхолии. Но в дни, когда в окошке маминой спальни появлялся кусочек синего утреннего неба, скучающую над журналами и тетрадками Оленьку тут же гнали дышать воздухом.

Чтобы подольше оставаться в своем внутреннем мире, она мигом надевала полушубок, ботики и выскакивала из дома. Бежала прочь, не дожидаясь, пока мама Фрося натянет на себя чулки, галоши, фуфайку, жилетку и чего-то еще; пока начнет рассказывать толки и поучения режущим слух псковским говором. Мимо темных поперечных переулков, не замечая грязи и оттаявшего навозу, мчалась она вперед, как лошадка, почувствовавшая свободу. И спрятавшись от няни в соборном парке, Оля продолжала грезить.

Под черными ветками высоченных деревьев на ещё белом снегу бесились галки. Они несдержанно кричали и чего-то требовали у прохожих и друг у друга. В кустах спящих прутиков сирени чирикали невидимым гвалтом воробьи.

Здесь было много птиц и птичьих разговоров, и они оживляли этот светлый уголок Петроградки. Но эта болтовня не мешала Оле вести внутренние наблюдения за новым чувством, она наслаждалась созреванием чего-то ранее неизведанного.

Как сладко щемило сердце, когда она думала об Александре! Но уже три дня она не видела Жанну и ничего не могла узнать о нём.

Все три дня мама и мамка Фрося раздражали непроходимой глупостью. А проницательного отца своего Оля избегала сама.

Но вот завтра предстоит праздничная служба, и если, Жанна опять не пропустит её, то уже к вечеру будет известно, кто такой Александр Точъ!

И от этих мыслей думы вчерашней девочки поползли в потаённое женское: «Что надеть?»

Раскидывая промокшим у носка ботинком снежок от львиных лап скамейки, Оля совершенно не заметила, как по дорожке к ней приковыляла Ефросинья:

– Олька! Куды ты делася? Я табе грю-грю, глаза подымаю, а тебя и… тю-тю. Нету! Только дверка бултыхаэца от ветру-то твоего.

– Да? А я думала, ты следом идешь… – соврала Оля.

– Че, хоть пугаешь-то?! Я сперва – во двор; опосля, думаю, к реке… Ну, нет! Знамо дело, в садочек опять поперлася. И вона – ты!

– Мама Фрося! Я же просила! Что за «поперлася»? Пришла, пошла, ушла… Ну как так можно? Тут же тебе не Замогилье твое! – Оля опять стала раздражаться от присутствия кормилицы.

– Да-да, дочка, запомню… Ну так ты тут эта… Сидеть будете? – спросила Ефросинья, – Софья Алексевна за молоком меня посламши. (Молочник – ирод, кислятину припер!) Я тоды сгоняю до Большого. А ты сидите тоды?

– Хорошо, Фросенька, я тут тебя и подожду, домой вместе пойдём,— уже ласково сказала Оленька.

Удаляясь, няня недовольно бормотала обидные слова в адрес воспитанницы. Но Оля никогда не обращала на это внимание. Не обижалась и не злилась, у них были такие семейные привычки.

Проводив маму Фросю взглядом, Оля продолжила обдумывать гардероб к завтрашнему дню. Она сама того не заметила, как в пасмурной атмосфере её мыслей появились светлые, уже совсем весенние цвета. Синий атлас, зеленый шифон, туфли из-за границы, радужным очарованием ожидающие в шифоньере; канареечная брошь, колье из мелких изумрудов, белые вуали, черное кружево, красный бархат и модная темно-бордовая лента на шею. Из самого Парижа!

Сердце ее забилось гулко и слышалось по всему телу, да так часто, что стало даже жарко, а белье стало невыносимо тесным и колючим. Она осознала, что подбирает гардероб уже не на службу, а на ту вероятную встречу, которой ей очень хотелось.

Оле стало стыдно, и чтобы колокольня не услышала громких ударов её возбужденного сердца, девушка бегом помчалась по тёмному коридору Церковной улицы обратно домой.

Этим днём Фрося с Олей не разговаривала. Бухтела, обиженно вздыхала или вовсе молчала. Всем своим видом она показывала взаправдашнее расстройство от того, что Оля не дождалась ее.

– Сегодня у тебя кто-нибудь будет? – спросила Софья Алексевна за обедом.

– Мама! Ты как всегда! Не бывает у меня никого по субботам! – рассерженно взвизгнула Оля, толкнув, как ей показалось, зажимающий ее сервировочный столик. Приборы в тон звонко лязгнули и затихли, а Софья Алексевна сделала вид, что ничего не заметила, и спокойно продолжила:

– Аксель говорит… Алексей, папа… Он говорит, у Замкового острова… Да что ж это такое! – мама совсем запуталась в старом и новом, но, немного подумав, закончила: – У Заячьего острова сегодня будут гуляния. Пойдем?

Оля сверкнула на маму серыми влажными глазами за её показную безучастность и тоже успокоилась.

– Не хочется… – Оля расстроенно уставилась в тарелку.

Она очень не любила рыбный суп, каждый раз об этом говорила и маме, и Ефросинье, и Матрёне, но всю зиму по субботам подавался рыбный суп.

Собирались к обеду Кирисповы, по обыкновению, долго. А Матрёна всегда спешила с подачей на стол, и в итоге из супницы в тарелки накладывали холодную студнеобразную жижу с насыщенным рыбно-луковым запахом.

Мама и мамка Фрося с удовольствием его ели, одинаково прихлебывая и покрякивая. А папа все эти месяцы по субботам обедал в городе, говорил: «Должен же я от вас отдыхать!» Но Оля полагала, что отец тоже не любил рыбный дух.

– Поехали на Васильевский остров? – вдруг пришло в голову Оле.

Она очень любила там бывать, но одну ее не пускали. В районе Стрелки Нева напоминала ей Выборгский залив. Она радовалась, когда, стоя у самой кромки льда или на краю парапета и глядя налево от крепости, ей казалось, что она видит башенку шестого этажа их дома и яркое окошко в ней, как тот маяк, который так манил её в юности.

– Это на правой стороне? – рассеяно спросила мать.

– Нет, не доезжая.