Улей

Wir beide packen das, ich hab’ dich, du hast mich.
Und hat irgendjemand von uns beiden sich mal verpisst,
War das sicher wegen Geld oder irgendeiner Chick.

Я кричу мужчине в зеркале: мне никого, кроме тебя, не надо.
Мы оба это уяснили: у меня есть ты, у тебя – я.
А если кто-то из нас двоих облажался,
То стопудово из-за денег или какой-нибудь чики.

    Cro, «Whatever»

Данила спешил, но сборам это мало способствовало.

«Да, конец всегда один и тот же…» – рассеянно размышлял он, швыряя в чемодан все, что попадалось под руку: рубашки, носки без пары, книги, журналы…

В комнате царил полнейший бедлам. Окно было нараспашку, и шторы колыхались от ветра. По полу перелетали листки с записями, а портрет Кафки укоризненно буравил его со стены тяжелым взглядом.

– Не смотри на меня! – возмутился Данила. – Так вышло, что я сделаю?!

Кафка его возглас никак не прокомментировал.

С улицы слышались веселые девичьи голоса. Мельком кинув туда взор, он издалека увидел их тоненькие фигурки в спортивных шортах и майках с эмблемой интерната.

– Ах, чертовки, – досадливо сказал он. – Все всегда из-за вас.

«Эй, – послышался назойливый внутренний голос. – Вообще-то, это твоя вина. Они на тебя не вешались».

– Да-да, – ответил он сам себе. – То-то она виляла задницей и при виде меня задирала юбку повыше…

«Совсем не обязательно было трахать собственную ученицу», – не оставлял его внутренний голос.

– Но иначе не получалось…

Данила подхватил чемодан и вылетел из комнаты как пробка, оставив гору своих бумаг и портрет Кафки. Кажется, там было что-то еще, но черт с ним. Надо валить, пока не поздно. Он вовремя написал заявление и держал свое увольнение в тайне в течение всех последующих трех недель. Последним препятствием была она.

Но пока она ни о чем не ведает и забивает мячи на волейбольном поле. И уж лучше им не пересекаться.

Живо забравшись в ожидавшее его такси, Данила в последний раз обернулся. Темно-красное здание женской школы грозно нависло над ним, словно укор совести. Но… что за глупости. У него никогда не было совести.

«Ты псих. Просто псих и авантюрист», – сказал он себе снова.

Такси плавно тронулось с места, выезжая из тенистой аллеи. На спортплощадке опять мелькнули крепкие девчачьи попки в обтягивающих шортиках. Данила зажмурился и на всякий случай ущипнул себя. Нет уж, хватит. У него и так бестолковая, неустроенная жизнь, а такие приключения не делают ее стабильней.

Но один раз пережить такое стоило. И от этого он заулыбался как идиот. Данила не мог долго пребывать в самоедстве, хотя и было немного страшно.

Мила бросилась в слезы, когда он сказал, что между ними ничего и быть не может. Ох уж эти девушки. Влюбляются с полпинка, строят иллюзии… Не он ей сердце разбил, а она сама себе. Данила потер бровь, размышляя обо всем, что произошло. Конечно, он был немного грубоват, но она фактически пасла его у каждого поворота… Любой бы сорвался…

Он вспомнил ее голубые глаза и ямочки на щеках. Такая свежесть, господи. И в ее восемнадцать еще девственница, просто удивительно. Но когда она начинала рыдать, ему казалось, что его заливает во всех смыслах. Нет, он поступил правильно. У них все равно не было будущего. Он – молодой преподаватель литературы, она – школьница, у которой в голове одни ромашки. У них разный интеллектуальный уровень и жизненный опыт… Ее совращение было явно идеей не от ума, но… она будет ему благодарна однажды.

Так он думал. Сейчас главное – уйти в подполье, и если эта история не всплывет в ближайший месяц, то он тихонько найдет себе другую работу – и можно считать, что пронесло.

Данила выдохнул и откинулся назад. Все пройдет. Все забудется.

* * *

Данила Хаблов был учителем литературы не по собственному желанию. Да и Данилой Хабловым быть ему не очень нравилось, поэтому он представлялся в Германии как Даниель. Но, несмотря на безупречный немецкий и вылизанные манеры, в нем часто пролезал Хаблов.

Вообще-то, он хотел стать писателем, но высокие помыслы не удавалось выразить в грубом материальном мире должным образом. Данила был весь в высоких помыслах. Он принадлежал к раздражающему типу творческих людей, которые все ищут какое-то таинственное вдохновение, и именно поэтому так и не закончил ни один роман или сборник стихов.

Когда ему было двенадцать, мама нашла в Интернете немца по имени Тобиас Цуммбрегель и удачно выскочила за него замуж. Так они переехали из Уфы-три-шурупа в геттоподобный Пфорцхайм. Тобиас был неплохим человеком, но скучным, добропорядочным и, как и большинство немцев, мог часами разговаривать о сортировке мусора. От его фамилии у Данилы начинали болеть зубы, поэтому он остался в итоге Хабловым. Полный ребрендинг не удался. По-немецки на момент переезда в Германию Данила знал только два слова: Ja и Nein[4 - Ja – да, Nein – нет (нем.).].

Однако благодаря своей натуре губки уже через два года Данила болтал на нем так, будто он был его родной, и даже совладал с картавым немецким R и извращенной грамматикой. Только интонации изредка выдавали в нем очередного переселенца из диких земель.

Оказавшись в новой среде, Данила вывел для себя главное правило: выживает тот, кто адаптируется. Этот мир был чужим, незнакомым и враждебным. Надо было найти свое место среди наглых немецких подростков, быкующих турок, контролирующих каждый сантиметр в его районе, жуликоватых юго[5 - Юго – жаргонное обозначение приезжих из стран бывшей Югославии.], которые могли отделать его как тузик грелку, и одержимых приличиями взрослых немцев без чувства юмора. Если не впишешься, станешь асси[6 - Асси (от нем. Assozialer – асоциальный) – жаргонное обозначение не вписывающихся в нормы социального поведения.]. Поэтому он принялся мимикрировать подо все, что видел, и открыл в этом удивительный талант: быть для всех своим в доску.

С грехом пополам удалось окончить университет, после чего Данила амбициозно решил посвятить себя просвещению школоты, хотя даже не был носителем немецкого. Зато это неплохо вписывалось в его жизненный стиль – с пафосом делать что-то, будучи жонглером, подделкой и классическим вруном.

Он даже начал наброски к собственной программе и пребывал в абсолютном убеждении, что привьет своим ученикам безупречный литературный вкус.

Но, как уже было сказано, жил он не только этим.

Данила был гением вечеринок и сомнительных коктейлей. Если бы существовала номинация «алкотвиттер года», он сорвал бы главный приз. В области получения кайфа Хаблов мог стать учителем от бога.

И судьба дарила ему много возможностей развлечься и найти себе новых собутыльников. Он даже дружил с бомжами на районе, подкидывая им мелочи или покупая пиво. Как он сам часто говорил, его единственное богатство – это хорошие люди.

Другого богатства у него не было. После неудачного опыта работы менеджером он понял, что офисной крысы из него не выйдет. Поэтому все же решил поработать по специальности – прежде чем наконец-то закончит роман о том, как легко разбиваются сердца в нашу безбожную эпоху, и встретит свой первый успех.

Работа в обычной школе не задалась сразу. Подростки не воспринимали его всерьез, а непринужденная манера общения привела в итоге на задний двор школы, где он накурился вместе с двумя учениками. Успеваемость его класса не поднялась ни на балл, он явился на совещание нетрезвым, и его уволили. Уволили бы и раньше, узнай они про задний двор, – это был просто вопрос времени.

Данила не растерялся и попробовал заняться бизнесом: продавал брендовые очки – но только наделал долгов. Его следующим карьерным витком были интернет-разводы. Он работал на липовую фирму под фальшивым именем, продавая несуществующий товар. Но и с миром криминала у него не задалось, и он тихо разошелся с теми ребятами.

Безысходность и новые долги вернули его на стезю преподавания. Они привели его в элитный интернат для девочек, где так срочно требовался учитель, что его взяли, закрыв глаза на весьма среднее резюме и почти полное отсутствие опыта работы по специальности. И, как ни странно, дело пошло. Ученицы, привлеченные его пшеничными волосами и лучистыми глазами, ловили каждое слово, а Данила наконец почувствовал, что нашел свою аудиторию. Он даже развил какую-то активность, создав творческий клуб, где преподавал этим бабочкам азы стихосложения. Заодно декламировал свои стихи, которые им ужасно нравились, и все было хорошо, пока не появилась она.

Мила была особенной ученицей: умная, уверенная в себе, острая на язык, но совершенно не искушенная. «Как так получилось?» – постоянно недоумевал Данила. Возможно, дело было в этом интернате, в котором она училась несколько лет. Строгая дисциплина – и все дела.

Часто они оставались вдвоем после уроков, чтобы обсудить пройденную тему. У нее ведь всегда были вопросы. Иногда беседовали просто так, чинно прогуливаясь по широким аллеям интерната. Их отношения с самого начала носили возвышенный характер. Но Данила все испортил. В одну из таких прогулок, когда она жарко доказывала ему, что проза и поэзия созданы для выражения разной динамики эмоций, он притянул ее к себе и почти инстинктивно поцеловал эти милые розовые губы. Оба забыли о своих формальных ролях, учителя и ученицы, и некстати поняли, что они еще и мужчина и женщина. А когда мужчина встречает женщину, то все заканчивается отнюдь не совместным постижением метафор и аллегорий в литературе.

Итак, Данила лишил ее девственности, и о высоком они больше не говорили. Но потом Милы стало слишком много в его жизни, да и свидания были всегда проблематичны, он рисковал как никогда в жизни… Данила стихийно уволился, позорно сбежал, роняя за собой обувь и предметы одежды. Было жалко терять это место, ведь у него там все складывалось. «Но эта история закончилась», – сказал он себе и забыл про нее.

Три недели он квасил как черт, кочуя с одной вечеринки на другую. Попутно пытался искать новую работу, но без особого энтузиазма. Всем, кто приставал с вопросами о его занятости, Данила надменно говорил, что он сейчас фрилансит. Хотя умом понимал, что «фриланс» – просто снобистский заменитель слова «безработный».

О Миле он и не вспоминал.

Правда, она ему снилась. Он видел ее злые голубые глаза, полные слез, и слышал гневный крик:

– Ты пожалеешь! Я заставлю тебя пожалеть!

На исходе третьей недели расколбаса у Данилы началась безудержная рвота и заломило спину. Он не мог разогнуться и все списывал на похмелье. Ему расхотелось пить и гулять: ему вообще ничего не хотелось. Целыми днями он лежал на своем матраце, который был у него вместо кровати, и слушал музыку: Баха, Шопена, Брамса, немного Вагнера. Его мысли ушли куда-то глубоко, и Данила стал думать о своей жизни. Такие размышления редко приводят к чему-то хорошему. Он впал в депрессию, понимая, что ничего не стоит как человек и писатель. Мать наорала на него по телефону и сказала, чтобы он больше не клянчил у них с Тобиасом денег и вообще не являлся на порог, пока не найдет работу. Друзья вдруг перестали куда-то звать, да еще с запозданием начал резаться зуб мудрости.

Все пошло вкривь и вкось.