Песнь крысолова

– Идет, как на ощупь…

Какой-то шкет в кепке со всего маху врезается в девочку и отшвыривает ее на обочину. Звука нет. Леа у трансформаторной будки и водит по тротуару руками.

Да что не так с этим ребенком?

«Она – абсолютно здоровая, нормальная девочка! Слышите?! Это вы все – слепые идиоты! С ней все было в порядке! Кто-то просто воспользовался тем, что она идет одна!» – стоял в ушах ор Катрин Маттмюллер, безалаберной мамаши.

«А с хрена ли ты вообще оставила своего ребенка без присмотра?» – вертелось на языке у Мариуса, но он смолчал.

Вразумлять таких вот матерей – себе дороже.

Леа некоторое время так и лежала на тротуаре. Люди равнодушно проходили мимо, пока…

…одна дама не останавливается.

Стан закован в длинный черный плащ. Женщина присаживается напротив и что-то говорит. Мариус уже выучил наизусть каждое действие.

Касание ладоней, наклон головы.

Обмен словами, которые они никогда не услышат.

Леа наконец открывает глаза. Женщина поднимается и вытягивает руку.

Кинематографичная картина, несмотря на паршивое качество записи: Леа смотрит на вытянутую ладонь, как в трансе. Ей помогают встать, и девочка идет следом, теряясь в подоле длинного плаща незнакомки, вздувающегося от сильного ветра.

Руки. Руки льнущие, руки ведущие. Девочка и женщина исчезают. Но эта прохожая – не ее мать.

Катрин Маттмюллер походила на тыкву, упакованную в ситец. Катрин упустила свою дочь, и ее увела другая женщина.

– Еще раз? – вклинился голос Луки.

– Достаточно.

Тот кивнул и откинулся на спинку стула, пока Мариус напряженно смотрел в погасший экран.

– Киднеппинг типичный, – снова раздался голос помощника. – Они потребуют выкуп.

– Две недели прошло, – сухо отозвался Мариус. – Катрин никто не звонил.

Лука только поскреб клочковатую шевелюру.

– Интересная дама, не находишь? – отстраненно спросил он у ассистента.

– Чем же?

Мариус промолчал. Сложно вербализировать это ощущение «врезания». В появлении незнакомки было что-то неестественное. Словно врезали кадр из другого фильма. Она спорхнула с ветки, как сорока, и уволокла, что блестело.

– И на других материалах ее, значит, нет.

– Только на этом видео с камер ювелирного магазина. Мы запросили все записи со станций на Зеештрассе, Амрумерштрассе и на всякий случай Вестхафен. Она не спускалась в метро и не садилась в поезд. Значит, поехала на частном транспорте.

– На метле.

– Что?

– Ничего, – Мариус сжал переносицу, в которой раскалывались гранулы мигрени. – Ищем ее. Сообщи всем участкам. Она ключ. Возможно, что это не единичный случай похищения. Надо проверить базу данных по схожим делам.

– Это понятно. И как думаете? Найдем? Это же иголка в стоге сена, – последовал глухой зевок.

– Значит, разгребем их все. Иголки легче найти, когда о них ранишься.

Санда

Мадам Шимицу обитает в кабинете из темного дерева с отличной звукоизоляцией. Когда я вступаю в ее покои, внешний мир растворяется, и остается только мерное тиканье часов над столом.

Мне нравится это ощущение погружения в другую реальность. В ней отсекается все лишнее и проступает суть вещей. Белые пятна в голове превращаются в абсолютные числа. Я лучше понимаю числа, чем слова. Их сложнее подвергнуть сомнению.

Мадам Шимицу говорит, что я пытаюсь измерить все, что мне непонятно.

Я и ее выразила бы математически. Вернее, нас.

Мы как бесконечно большая и бесконечно малая функция. Она стремится к безграничности, а я – к нулю. Все мои последовательности ведут к этой цифре.

Я хотела бы быть мадам Шимицу, потому что она не знает предела.

– Чаю? Или чего покрепче? – вкрадчиво раздается из-за тонкой ширмы, отделяющей кабинет от маленькой кухни.

Свет желтой лампады превращает ее худой силуэт в трафарет. Я бесшумно усаживаюсь в кресло и пожимаю плечами, как если бы она могла меня видеть.

– Чего покрепче.

– Пожелания?

– Ваше усмотрение.

Ее тихий смешок растворяется в перезвоне бокалов.

Кабинет мадам Шимицу всегда в полумраке. По углам мерцают золотые абажуры, и от них рассеиваются теплые полукружья света.

– Шардоне. – Она ставит вино передо мной. – Красное портит твой характер.

В этом чудится намек на иронию. Мадам Шимицу усаживается в кожаное кресло напротив, проворачивая меж пальцев свой бокал. Она выглядит, как всегда, спокойной и сосредоточенной.

– Ты в порядке?

Я вопросительно поднимаю бровь и получаю в ответ невесомую улыбку, тут же растворяющуюся в полумраке.

– Хочу быть уверена, что событие в Вальденбрухе никак на тебя не повлияло.