Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения

– Екатерина Толстая. Там написано.

Через неделю, как было условлено, Писательница снова пришла в редакцию, но теперь уже в самый разгар рабочего дня. В коридоре находилось много народа и было очень шумно. И журналисты действительно перебегали из одной двери редакции в другую с рукописями и чашками в руках.

– Где я могу найти Александра Алексеевича Щукина? – спросила она у невысокого мужчины средних лет, который показался ей наиболее имеющим отношение к писательству, потому что был в джинсах и рубашке навыпуск без галстука. А ещё у него были длинные чёрные волосы с проседью, собранные в хвост, на загорелых щеках росла щетина, а карие глаза смотрели на незнакомку живо и доброжелательно. Этот-то и был похож на Критика.

– Я к вашим услугам, – улыбнулся он, слегка поклонившись. – С кем имею честь говорить?

Начало Писательнице понравилось.

– Екатерина Толстая, – она протянула журналисту руку.

– Катя! Здравствуйте! Можно мне так вас называть? – воскликнул Щукин, крепко пожимая маленькую ручку в кружевной перчаточке.

– Можно.

– Ну тогда и вы меня называйте Сашей, или Саней, или Шуриком, как угодно, но только не Александром Алексеевичем.

Согласиться было сложно, потому что Писательница звала по имени-отчеству и на «вы» некоторых приятелей из писательского общества, а порой даже Критика и Профессора.

– Я… попробую.

– Хорошо! Пойдёмте ко мне, я вас кофе угощу. Любите кофе?

– Да, можете чёрный без сахара? Или мокко?

– Знаток! – засмеялся Щукин.

Писательница улыбнулась. Два года в писательском обществе не прошли даром.

Щукин привёл её в один из кабинетов без таблички, пропахший табачным дымом. Это была узкая длинная комната с большим окном напротив двери и высоким потолком, испещрённым трещинами. На пожелтевших обоях висела политическая карта России и портрет президента, а на столе среди вороха рукописей, печатных листов и газет стояли сморщенный кактус в горшке и чашка, наполненная блестящими обёртками от шоколадных конфет. Журналист выудил рассказ Писательницы из-под груды бумаг и шлёпнул им по журнальному столику, заставив подпрыгнуть пепельницу с горой окурков.

Писательница присела в одно из кресел у окна. Щукин уже закурил сигаретку и с ней в зубах готовил кофе на маленьком холодильнике, заменяющий ему кухонный стол.

– Давно вы пишете? – спросил журналист, погрузившись в кресло.

– Это мой первый рассказ, – ответила Писательница.

– Неплохое начало, – улыбнулся он.

– А… как вам он? – ей не терпелось услышать рецензию, хотя поговорить с внезапно обнаруженным настоящим кабаном тоже очень хотелось.

– Подождите… – поморщился Щукин, отпивая из чашки, – не спешите так. Расскажите лучше, кто вы, чем занимаетесь… Кстати, можно на «ты»?

Писательница кивнула. Она провела пальцем по переносице, будто поправляя невидимые очки, и произнесла отчего-то дрогнувшим голосом:

– Я… учусь на втором курсе у нас в пединституте на филологическом…

– Ага, филфак… – задумчиво протянул Щукин, закуривая сигаретку. – Я тоже его оканчивал.

– Да? – удивилась писательница. – Но я, знаете…

– Зна-ешь, – поправил её журналист.

– Знаешь, – выдавила из себя Писательница. – Это мои родители настояли туда поступить.

– Родители… – тихо повторил Щукин, выдыхая дым. – Понятно.

Писательница смутилась. Она не любила говорить о том, что за неё многое решают родители. Она хотела выглядеть взрослой и самостоятельной даже в глазах кабана. И тут ей пришла идея. Извинившись, она наклонилась и достала из своей сумки трубочку. Щукин как открыл рот, выпуская дым, так и остался с раскрытым ртом.

– Ты… куришь табак? – в полном замешательстве спросил он.

– Курю, – усмехнулась Писательница, ловко набивая трубку.

– Однако… – произнёс журналист. Молодые писательницы, курящие трубки, ему ещё не попадались. Щукин стал молча наблюдать, как она её раскуривает.

– Да, в общем-то, родители меня заставили поступить на филфак. Я вообще не хотела тогда учиться. Школу еле вынесла, – рассказывала Писательница, пуская колечки. Сигарета журналиста сгорела уже до самого фильтра. – Да и сейчас думаю, что бы сделать, чтобы заставить родителей не доставать меня учёбой… Вот… Первый рассказ… Я до этого лет десять, наверное, только сочиняла, но ничего не записывала.

– А что, если не секрет?

– Детективы, – сказала Писательница, заранее зная, что Щукин ей не поверит.

– Чего-то не верится, судя по прочитанному, – усмехнулся он.

– Что ж, верьте на слово, – улыбнулась девушка, выпуская колечко дыма. Оно легко поплыло вверх и растаяло. – Может, поговорим о рассказе?

– Ну давай, – поддался Щукин и взял распечатку со стола. Он был всё ещё очень поражён. – Начнём, пожалуй, с хорошего: писать ты умеешь. На энное количество страниц тебя хватило, – улыбнулся журналист. – Дальше всё гораздо сложнее: ты умеешь писать всякими непростыми предложениями с множеством придаточных, с причастными оборотами… И из-за этих непростых предложений текст усложняется так, что только с третьего раза начинаешь понимать, о чём это всё. А вообще, о чём это? Ты можешь сказать?

– Ну… как лучше выразиться… там же две идеи, о том, что в современном мире так мало осталось мечты и…

– Да нет же, нет, тема какая? Двумя словами.

Писательница затруднялась ответить. Это было в её рассказе, а написан он был уже три месяца назад, и она с трудом вспоминала то, чего в ней уже не было, а вылилось на бумагу.

– Мечта и актёрство, – девушка нашла подходящее.

– Понятно, – произнёс Щукин, хотя на самом деле ему ничего не было понятно. – И что они там делают?

– Кто?

– Ну, мечта и актёрство?

– Странный вопрос, – смутилась Писательница. – Я же говорю, рассказ о том, что в современном мире уже почти нет мечты…

– Почему? – стряхнул пепел кабан. – С чего ты взяла, что нет?

Писательница молчала. Она не знала, что ответить. В самом деле, а с чего? Она только чувствовала или в писательском обществе её научили, что мир вне квартир, в которых проходят писательские вечера, полон филистеров.

– Мне так кажется, – решила она.