Слива любви

Я как будто говорю: гляньте, какая я смелая! Все любовное рабство скрывают, я его подчеркиваю, не боюсь быть ни поруганной, ни глупой.

Ко всему я, герой, не побоялась употребить слово «любовь» в заглавии вопреки советам избегать этого любой ценой, под страхом потери особо ценной аудитории эрудированных людей, которым всё давно известно и для которых нет ничего, что бы хотелось разузнать.

– Такие, как эти, книжку в руки не возьмут, но глаза закатят, – твердили мне, – еще и подумают: «О любви? Никогда не было и вот опять».

Но именно для них, для таких, кому всё-всё уже понятно, я и представляю этот сборник вместе с его ценным содержанием, предлагая заняться очень личным делом: укрыться от всех, почитать и посмеяться. Именно им я напоминаю, что чтение – очень интимное дело, потому как, для того, чтобы начитаться всласть, нужны уединение и возможность побыть самим собой: например, слезливым нытиком, нежным романтиком или пылким мечтателем.

Но в наше время, когда любая естественность порицаема, а искренность гонима, я должна была продумать, как мне «отступать» в случае чего, поэтому назвала свою книжку максимально абсурдно, с соблюдением всей возможной конспирологии, чтобы никто не догадался о том, что в руках вы держите сборник слезливых мелодрам, а не абстрактное и нелепое, от того модное и актуальное.

По названию никому не понять, что внутри не биография влюбленного садовода / фермера-передовика, а любовные истории, в которых рассказано, что беззаветно, страстно, со всем пылом можно любить не только человека противоположного пола, но и себя, свою мечту, собственное дело, антропоморфных существ, представителя другой биологической группы, «не людей» и всех людей в целом, как общность и энергетическую целостность.

Ко всему на этой книжке лежит особая миссия, и если вы еще не верите в то, что любовь – фундамент всему, то поговорим об этом после «Сливы».

А теперь я хочу поблагодарить всех, кто имел отношение к написанию этого труда, и сказать: если бы не свойственная вам узость мыслей, прикрытая красивым словом «убеждения», этой книги никогда бы не было.

А теперь – читать…

Седьмая казнь Анаис

29 октября, 1680 год.

Тюрьма Консьержери, башня Бонбек.

Крохотная камера кишела крысами. В маленькое окошко, под самым потолком, можно было разглядеть лишь клочок ночного неба с островком луны. Слабый свет из окошка, едва освещал мерзкую живность, скучившуюся под сеном. Усатые твари развлекались комканьем травы и развозом её на собственных спинах; они скребли когтистыми лапками каменный пол и ни на секунду не останавливали свою возню. От этого копошения серо-желтый пол казался живым и двигался, подобно грязной речушке.

Хищный рассудок приказывал крысам бегать вдоль стен, замедляясь посередине, возле лежащей женщины, с глухим стрекотанием выскальзывать из-под грязного покрывала и нападать на её руку либо другую оголенную часть тела и даже забираться в дыру разорванного на боку платья, белеющую в темноте.

Их писк, больше напоминавший слабый вой, обрывался сдавленным кваканьем, тихим хрустом косточек и глухим хохотом пленницы.

Ей было около двадцати пяти лет. Она лежала на полу в ленивой позе, как будто отдыхала после насыщенного заботами дня на удобной тахте. Её голова расположилась на свернутой юбке. Правая нога, закинутая поверх левой, живо болтала грязно-розовой пяткой.

Изредка мадам поворачивалась то направо, то налево и осматривалась, словно хотела угоститься лежащим рядом мармеладом и запить его чаем. Вместо этого она хватала грызуна, душила его и кидала трупик к остальным, уложенным по соседству с собственной головой.

– В последнее время только и делают, что казнят, – недовольно пробубнила она. – Сколько времени теряю… Инквизиция, пытки, приговоры… Пока огласят, пока подожгут… Хорошо еще, если сожгут, а то… Огонь люблю… огонь благородный. Гореть люблю больше, чем захлебываться. Тонуть не по мне, вот пылать – с удовольствием. Если бы не надо было стонать и корчиться, изображать боль, я бы улыбалась. Представить только, – женщина вновь захохотала, – объятая огнем ведьма рассылает воздушные поцелуи. Это было бы чудесно! Как бы я смотрелась: голые плечи, голые ступни… кожа сияет, подсвеченная. Может быть, попробовать?

Пленница села.

– Прекрасная затея! – воскликнула она, но нахмурилась и добавила совершенно другим тоном: – Жаль, красоты никто не оценит. Толпа хочет видеть, как я корежусь. А то как? Какой интерес к счастливой физиономии? Только к мучению! Предсмертные гримасы разбирают с особым любопытством… а счастье – что на него смотреть? Месье Ратиф говаривал, что его друг сдает квартирку с балкончиком на Гревской площади за 3 франка в сутки. Три франка – за людские корчи! Надо сегодня постараться: все-таки немалые деньжищи выкладывают. Зря, что ли? Люди придут… проснутся рано, дела отложат: докторов, портних, покупки. Нет, нельзя разочаровать! А вдруг… вдруг меня увидит художник? Увидит и захочет написать! – пленница мечтательно улыбнулась. – На этот раз не пожалею сил. Нельзя стоять со скучающим видом, как в прошлый раз. Тогда я вела себя отвратительно. Смотрелась несерьезно. Ладно. Женщина махнула рукой и легла обратно на пол, продолжив негромко бубнить:

– Мерзкое занятие – падать со скалы. Летишь себе спокойно, убиваешься, а сверху прилетает еще с десяток валунов. Не понимаю зачем. Что… горный обрыв не внушает доверия? Надо присыпать? Хорошо, если немного, а если навалят целую гору? Пока выберешься, пока выправишься… Но самое отвратительное – четвертование. Ненавижу это так же, как люди ненавидят щекотку. Некоторые её не выносят, хохочут, как умалишенные, и содрогаются всем телом. Выгибаются так, словно на них выливают пуд раскаленного свинца, а не перебирают гусиным пером ребра. Самое мерзкое в отрубании – всё затем отыскать и собраться заново… Помню, как однажды не могла найти палец… Так и не отыскала, пришлось заимствовать. Тот раз вообще все вышло отвратительно: если бы не Анна, так бы и шаталась, шитая нитками. Месяц маялась, а потом… увидела ее и влюбилась: тоненькая, маленькая, глазища огромные, волосы длинные, каштановые – всё, как люблю. Спасибо ей. С таким-то телом жизнь отменная была; одни женихи да подарки… жаль, недолго.

Как хорошо жила до этого, пять лет не попадалась, а тут, с прошлой зимы, в третий раз, – Анаис поцокала языком. – Потеряла бдительность… Да что там… «Дерзкая Анаис», как сказал месье Фаван. Будто Фаван – поэт, а не судья. Смотрел так яростно, креста в руках не хватало.

– Трусы и лицемеры, – выкрикнула ведьма. – Рот мне тряпкой заткнули – мерзость, ляжками трясли от страха, боялись – плюну. Глупцы, тратить на них драгоценность! Хотя, может, и надо было… особенно этому мерзкому помощнику – змеиный хвост!

Женщина тяжело вздохнула.

– Ладно, сама виновата, попалась. Надо признать, судилище в наше время превосходное. Инквизиторы не сродни прежним. Работают слаженно, четко: темница, дыбы, суд, костер. Досадно, что нет прошлого колорита и пышности. Помню, было время: суд над ведьмой – событие, сюжет для первых полос. Ах, сколько было внимания! Отыскала однажды газетенку, а там картинка: я на виселице, платье развевается, волосы ветер треплет – красивая, юная! Как же я себе понравилась… прелестница!

Десять часов назад двадцатичетырехлетней женщине, назвавшей себя Анаис, был вынесен приговор, обвинявший её в колдовстве, ведьмачестве и связи с дьяволом.

На следствии мадам умолчала о своей фамилии, упомянув о том, что к делу её происхождение не имеет никакого отношения. Скажи она инквизитору свое полное имя, это бы её не спасло, хотя и не усугубило бы положения, ведь суровее приговора, чем тот, каким её наградили, не было.

Скрытность в начале сменилась необъяснимой откровенностью на суде, где обвиняемая сказала намного больше, чем ей следовало. Искренность обернулась неожиданностью: всё пошло совершенно не так, как того ожидала пленница, и могло окончиться для нее большим наказанием, чем инквизиторская расправа.

На последнем заседании, когда обвиняемой дали слово, Анаис сделала заявление, которое чуть было не перечеркнуло всю её последующую жизнь. Хотя, если бы не эта ошибка, мы бы не узнали о том, что Сатана ожесточенной борьбы с Всевышним не ведет, а лишь исполняет свою миссию.

Анаис Бафомет свою причастность к ведьмачеству отрицала, называла себя знахаркой, вины за собой не признавала, а к предъявленному обвинению отнеслась с удивительным спокойствием, изложив Инквизиции свою версию произошедшего между ней и графом Маро в связи с отравлением его жены. Суд её объяснений не принял и с делом не соотнес.

Анаис продержали в Бонбек три месяца, раз в неделю устраивая пыточные дни. Приложив все усилия и самые изощренные истязания, тюремщики так и не смогли добиться от пленницы ответа, представляющего хоть какую-то ценность для следствия.

По истечении лета мадам созналась в содеянном, как того от нее и требовали, но сделала это с видом скучающего человека, которому надоели бессмысленные шатания в кандалах по бесконечным коридорам Консьержери и пыхтение инквизиторов, забивающих колья в её руки и ноги. Она с тоской смотрела на ожоги своих карателей, когда те разогревали железный стул для пыток, и их судороги при виде дробительной машинки для костей.

Над ведьминским вердиктом трудились трое самых влиятельных и уважаемых судей. Напудренные парики и мантии с белыми воротничками сливали господ друг с другом. Их можно было принять за братьев, особенно если удавалось рассмотреть сквозь белесые кудри одинаково мерзкие выражения их недовольных лиц.

Когда суд позволил обвиняемой высказаться и стражник выдернул изо рта Анаис кляп, ведьма залилась хохотом. Она плюнула себе на ладони, медленно растерла «ядовитую» слюну и, став вновь невозмутимой, обратилась к суду:

– Уважаемый суд, хочу кое о чем вас предупредить! Мои мучители уже слышали от меня об этом, и теперь я хочу, чтобы и вы это знали. – Анаис облокотилась о высокую трибуну, и, если бы не цепь, связавшая кисти с щиколотками, она бы закинула на трибуну руки или даже подняла их, указывая перед собой.

– Речь пойдет о моем отце! – важным голосом сказала ведьма. – Он, как любой родитель, обожает своих детей, особенно дочерей. Должно быть, и вы знаете, что такое родительская любовь. Вот Вы, месье Фаван, о чем Вы сказали дочери, отправляя её в Лондон?

Немного помолчав, Анаис перевела взгляд на другого судью и продолжила:

– А Вы, месье Жюлим? Верно ли помню: Ваш сын служит в королевской гвардии? Что Вы сделали, отпуская его?

Женщина обратилась к третьему судье:

– Про Вас, уважаемый молодой месье Дюпон, я поминать не буду. Вы не отец, а после моей казни им уже никогда не станете.

Она гордо вскинула голову и продолжила совершенно спокойным голосом:

– Что ж, любящие папаши, или, быть может, лучше назвать вас благочестивыми католиками? Симпатизирующие библейству грешники? Убежденные праведники? Вы благословили своих чад? Что ж… верно. Родительское слово – подспорье от вражеских козней. Вот и мой отец меня уберег… от таких, как вы, и подобных вам!

Мой отец – великий и мудрый правитель! Зная злобу и жестокость мирян, он не мог отпустить к ним свою дочь без помощи. Он-то знает о вас достаточно и понимает, на что вы способны, ведь все вы – его послушники. Вам бы научиться любить, прощать, сострадать и окончить его школу, но вы вместо этого продолжаете ненавидеть и убивать… бездари и лентяи… ну да не про это речь…

Перед тем как проститься со мной, мой отец пожелал каждому, кто причинит мне вред, страшной кары. Среди вас нет женщин, потому я поведаю о мужчине, который посмеет меня охаять или наказать. Сперва я удивилась отцовскому добродушию, но тогда я еще не знала людей; сейчас я преклоняюсь перед его мудростью.

Вы получили мое признание и теперь отправите меня на костер. Вы должны знать его слова и то, что вскоре коснется каждого из вас.

«Тому, кто замахнется на дочь мою, возденет на нее руку или кинет проклятие в спину, – воздастся за подлость. Лишится он своей главной ценности – знака человеческого, сути хозяина. Сделается похожим на мать свою и жену. Нападет на него немощь – бесчувствие паха. Ласки тому покажутся противнее склизкой жабы, а чресла пропадут. Не дотянется он до утробы и не оставит в ней следа своего, а затем и силы у него иссякнут, как и всякая надежда на перемены».

Сказав это, Анаис победно запрокинула голову, оголив израненную шею.

– Заткнуть рот мерзавке, – закричал старший судья, – увести её! Суд удаляется для вынесения приговора!

Сквозняк заполнил камеру запахом ладана и жженого свечного сала. Было слышно, как за дверью лязгают тяжелые ключи и царапают стены засовы.

– Бесконечная ночь, – вздохнула ведьма. – Быстрее бы утро. Священник уже подбирается… в прошлый раз бился-бился, бедолага.