Слива любви

«Покайся, дочь моя, – пробасила Анаис, – услышав раскаяние, смилостивится Господь, простит прегрешения твои.

Омой ноги Его слезами и оботри своими волосами. Всех Господь примет, любому даст утешенье. Поклонись великому отроку Божьему – обретешь тихую любовь и радость…» – «Что надо-то, падре? Мне бы понять, что вы от меня ждете… У вас сплошные фигуры да образы – никакой ясности.» —

«Покайся, сознайся в содеянном, да попроси у Бога милости и великодушия.» —

«А потом-то что?» —

«Отворит Господь райские ворота для вечного жития!»

Бедняга пересказывал мне Святое Писание. Трактовал Божье слово на трех языках. Старательный! Очень меня поразил. Никогда еще я не встречала таких неугомонных служителей. Все ко мне свысока, с недоверием, а этот… как будто с душой. Надо бы рассказать отцу, что и у Бога есть хорошие ученики.

Анаис перевернулась на спину, натянула на ноги юбку и, подложив под голову руки, продолжила бубнить:

– Мда, вечное житие в раю… Не представляю, чем там заниматься? Играть на арфе? Штопать ангельские крылья? Варить райские яблоки в чане с розовыми облачками и золотым дождиком? Ну только, пожалуй, что так, – хмыкнула Анаис. – Может, повесить объявление? – женщина улыбнулась. – Напишу-ка я: «Дочь Сатаны не кается». Эй, крысиная толпа, а ну-ка свиток и перо!

Повеселев, пленница приподнялась на локтях, присматриваясь к еле подрагивающему сену.

– Вообще-то, папа запретил на него рассчитывать. Велел его именем не прикрываться и не упоминать его пророчество… Даааа, погорячилась я, и что меня разобрало? Поплакала бы, как раньше, поумоляла – глядишь, еще б пожалели, а я вон что… пустилась в демагогию. А если папа узнает? – Анаис резко села. – Да от кого он узнает? Не узнает! Ему не до меня, у него забот до самого неба, – отмахнулась женщина. – А если узнает? – она испуганно закрыла руками лицо. – Ох, несдобровать мне… если уж он карает, то…

Девичьи плечи дрогнули. Анаис начала всхлипывать.

Дверь камеры распахнулась, впуская невысокого сгорбленного старика самого дряхлого, невыразительного вида.

– Анаис, в это последнее утро пришел я по велению Господа Бога выслушать тебя, – заговорил он, поднимая над головой крест.

– Падре, – дрожа, сказала Анаис, – как я дьявола боюсь, слов не подобрать…

– Верно, дочь моя… ты на пути к Богу!

– Правда? – удивленно воскликнула дьявольская дочь. – И быстро я доберусь?

– Доберешься, если покаешься, – строго сказал священник и раскрыл принесенный с собой фолиант. – Назвавшаяся Анаис, готова ли ты исповедаться святому отцу Стефану перед смертью? Сознайся, Анаис, и Господь примет тебя без огненных страданий.

– Ох, падре, это меня заботит меньше всего, – призналась Анаис. – Ну да ладно, и в самом деле, не с Вами же мне обсуждать, как выпросить у отца прощение. Приходите завтра, а?

Падре нахмурился.

– Я на суде шутила, святой отец… Ну какая из меня дочь Сатаны? Сатана бы такую стыдился. Да и не ведьма я. Я несчастная влюбленная девушка.

Священник еле заметно пожал плечами и, придерживая сутану, опасаясь коснуться пленницы, открыл книгу и скороговоркой зашептал молитву.

– Утомительно это – собственная казнь, – пробормотала ведьма и легла обратно на пол.

Едва за священником захлопнулась дверь, Анаис недовольно заворчала:

– Все только и твердят о Маро, все ему сочувствуют. А он лгун и ветрогон. «Милая Анаис, мне посоветовали Вас как отменную знахарку, спасите меня, я попал в беду. Не сплю третью неделю. Маюсь все ночи. Едва забываюсь, как сразу просыпаюсь от любого шороха. Мне кажется, я обезумел. Еще немного, и мой рассудок совсем откажется повиноваться. Прошу Вас… умоляю… Я слышал о чудесных каплях. Говорят, после них спишь как младенец – спокойно, ровнехонько. А наутро такое чувство, что заново родился».

Когда он впервые пришел, то едва держался на ногах. Пришел и улегся, как какой-нибудь старый баронет с подагрой. Свернулся клубочком на тахте, не хуже моего кота, и давай канючить. Всех лекарей, говорит, обошел. Ничего не помогает. Умолял меня, руки целовал… А как выспался… – Анаис загрустила, – страсть в нем проснулась немыслимая. Буквально обезумел, как будто всю жизнь копил и теперь решил раскрепоститься… А я-то… я ведь тоже хороша… И началось: то зубы прихватит, то селезенку, то живот бурлит – не унять, то, помню, жабий глаз на ноге выскочил… болезненный граф.

Потом и вовсе всю вежливость потерял.

– Мне сердечных капель, желудочных и еще для роста волос.

Всю слюну на него извела. С утра до вечера бегала по лавкам за змеиными языками и лягушачьей печенкой, а этот мошенник богател и радовался… Надо думать – разжился алхимией от самой Бафомет. Оборотистый граф.

А потом заявил, что хочет вернуть молодость, чтобы мы смотрелись парой! Я обрадовалась, бросилась за летучими мышами, с огромным трудом нашла ирландский мох, да чего уж там – я для него украла руту!!! А он… как получил бутылек, так и исчез. Ну что ж… мне его не жаль… сам виноват. Пусть побегает теперь, пусть помается.

Женщина перевернулась на бок и уже хотела было подняться, но вместо этого резко схватила рукой маленькое свирепое тельце, решившее ею полакомиться.

– А если я? – она сжала крысу в кулаке.

Искореженная фигурка в последний раз пискнула и захрустела. Впившись зубами в шерстяной живот, ведьма высосала крысиную кровь.

– Пить хочется, – пробормотала Анаис и бросила иссушенную крысу в угол, к её живым сородичам.

Вытерев окровавленный рот, поднялась.

– Пора… снова пора на кострище.

29 октября, 1680 год.

Гревская площадь.

Пасмурное утро развесило над площадью «болотное» небо. Сквозь разорванные облака проглядывало мутное белесое солнечное пятно. Деревянная каморка на железных ободах катилась по набережной мимо людей – обычных горожан. Они провожали кибитку проклятиями и пожеланиями страшнейших мук тому, кто был внутри маленькой повозки с пометкой «Консьержери». В другие дни эти же самые обычные горожане были совсем не такими лютыми и злыми, какими в утро казни. Сейчас, предвкушая зрелище, люди испытывали нестерпимое чувство, похожее на зуд или жажду. Всё вокруг казалось ядовитым болотом или простыней с чумного трупа, которым разом обернули всех парижан.

Раскачиваясь влево и вправо, скрипя, повозка съехала с набережной к кривым, заполненным грязью канавам и остановилась у вооруженного пикой охранника.

– Ведьма из Бонбек. На 8 утра. Костер, – выкрикнул возница.

– Проезжай, – ответил парень в красной накидке, заглянув в маленькое зарешеченное окошко.

Двигаясь вдоль одинаковых тюремных кибиток, повозка остановилась возле деревянного заборчика, за которым гудели голоса.

– Ведьма по имени Анаис, отравительница графини Маро? – деловым тоном спросил молодой палач и, получив от кучера свиток, принялся читать, кивая при этом головой.

– Эй, – окликнул его кучер, переходя на шепот, – мешок с нее не снимай. Стражник из Бонбек сказал, что эта мадам владеет сильнейшим магнетизмом. Она умеет по-особенному зыркать. От её мертвецкого взгляда бросает в жар, а уж если плюнет, то замертво ляжешь. Понял?

– Вон, – паренек равнодушно кивнул в сторону черного столба дыма, – колдун из Багатель… догорает. Говорили, что от его крика из преисподней вырываются инкубы, а от прикосновения разрастается короста.

– И как? – вытаращил глаза возница.

– Сейчас угли зальем и твою поставим… Жди, – безразлично ответил палач и крикнул, – где душегуб месье Лок? Есть месье Лок? Лок следом за ведьмой из Бонбек!

Тем временем пленницу выволокли из деревянной колымаги. Она не изворачивалась, не пыталась вырваться и не извергала проклятий. Её плечи не содрогались от беззвучных рыданий, а колени не подгибались от каждого шага. От смерти пленницу отделяло не более получаса, но эта близость не тревожила её, не казалась страшной. Она двигалась беспечно, даже легко, отчего казалась бесцеремонной. Душегуб Лок же вел себя, как и подобало идущему на казнь: он сидел на коленях, на земле, не в силах подняться на трясущиеся ноги, и трепетал всем телом. Анаис подвели к деревянной перегородке, за которой в нетерпении гудела толпа. Публика наседала на невысокую ограду в ожидании следующей казни.

Когда ведьму провели через деревянные шаткие ворота, людское скопище окружило помост сплошным темным пятном. Над Гревской площадью, над её мощеной кладкой, над догорающим деревянным столбом, над обугленной фигурой колдуна, напоминающей сейчас еще одну обожженную деревяшку, сырую внутри и от этого почерневшую лишь снаружи, раздавались свист, топот множества ног и крики, которые оборвались в один момент, едва с головы пленницы слетел мешок, чтобы, через мгновение, загрохотать с новой силой и еще больше стать похожими на лай собачьей своры.

– Привет!!! – закричала Анаис, медленно двигаясь к краю деревянной сцены. – О, здравствуйте! И я рада вас видеть! Здорово, что пришли! Парижская юстиция, как всегда, на высоте, – женщина задрала голову к верхушке городской ратуши. – Мой король, приветствую Вас! Гореть при Вас – большой почет! – прокричала Анаис. – Отчего же Вы спрятались за штору, мой король? Или Вы надели мантию в цвет занавесок? Вам нечего стесняться!