Амур. Лицом к лицу. Ближние соседи

– Девчонка? – не сдержав прозвеневшую в голосе ревность, переспросила Цзинь.

– Ей всего пятнадцать было. Ихэтуани снасильничать хотели, Иван с товарищами спас.

– Теперь ей восемнадцать, – задумчиво сказала Цзинь. – Невеста!

– Да нет, жена, – возразил Василий. – И – мать. Сынок у них, Кузя маленький.

– Сыно-ок! – произнесла она, словно охнула, простое слово с такой тоской, что Василий снова остановился, взял её за плечи и попытался заглянуть в глаза.

Она отвернулась, но слеза блеснула в свете месяца.

– Та-ак, – сказал он, и по интонации было ясно, что всё понял. – Говорите, семьями дружили? Бывает… А давайте, мы с вами, то есть вы с сыном и я, будем дружить? Согласны?

Она кивнула почти машинально. Ей действительно захотелось быть ближе с этим сильным и, конечно же, добрым человеком. Но сразу подумалось: а как же Иван?.. Да, он казался и, пожалуй, был бесконечно родным, однако за годы разлуки, наполненные странствиями по Маньчжурии, он из реального человека постепенно и как-то незаметно превратился в бесплотный образ, временами тающий и снова проявляющийся, с каждым разом становясь слабее и слабее. Правда иногда, словно молния среди нависших туч, высверкивало воспоминание о тайных встречах с Иваном, и в эти мгновения желание любви пронизывало всё тело.

Она вдруг остро ощутила своё одиночество и кивнула ещё раз.

– Вот и славно! – Похоже, что Василий искренне обрадовался. – А для начала я попрошу Семёна отпустить вас на недельку, и вы приедете с сыном ко мне в Харбин. Даже можем вместе поехать. Я вам город покажу. Он стал большим, нарядным, торговым…

– Я согласна, – твёрдо сказала Цзинь. – Только не говорите про меня Саяпину.

– А я и не думал говорить, – слегка удивившись, ответил Василий.

5

Сведения Цзинь о Сяосуне немного устарели: брат был уже не цзыцзяньу в банде Бэй Вэйшенга, а бань даньцзя ды, заместитель главаря. Свой пост он заслужил главным образом беспощадностью к иностранцам, особенно к русским, но, надо отдать справедливость, только к мужчинам: стариков, женщин и детей сам не трогал и подчинённым запрещал чинить насилие. Не испытывал жалости к богатеям и китайским чиновникам, однако не трогал японцев, так как считал их естественными врагами русских. Он и предположить не мог, что по прошествии нескольких лет это сослужит ему неоценимую службу.

Место «мастера письма» в банде было уважаемым, поскольку грамотных среди хунхузов раз-два и обчёлся, а писать и считать приходилось достаточно много, особенно после подавления «боксёрского» восстания. Многие банды значительно выросли за счёт приёма «боксёров», дезертировавших солдат и даже офицеров китайской армии, безработных носильщиков, а бянь тао – «охотничьи угодья» хунхузов – заметно оскудели. Зато снова появились торговые караваны и заработали баоцзюйцзы – страховые компании по их охране. Хунхузы разделились: одни банды нападали на караваны, другие охраняли, и трудно было иногда сказать, что выгодней.

Банда Бэй Вейшенга усердно трудилась на обоих поприщах попеременно. Кстати, это была идея Сяосуна, и сюнди – братья по банде – были ею очень довольны, поэтому охотно избрали «мастера письма» заместителем паотоу. Бэй, конечно, не обрадовался, что восемнадцатилетний мальчишка стал вторым человеком в банде, но возражать не стал: его самого не избирали, он получил свой пост по указанию дацзя ды, главы «большой банды».

Какое-то время Сяосун совмещал две должности, так как найти себе замену по первой оказалось непросто. Никто из членов их банды не умел писать иероглифы, даже самые простые, а «мастеру письма» полагалось знать не меньше тысячи, хотя, по правде говоря, для деревенской переписки хватало и половины.

Помог Сяосуну случай, можно сказать, невероятный для такой глуши, как север провинции Хэйлунцзян. Банда Бэй Вэйшенга охраняла торговый караван с чаем, и караван остановился на отдых в городке Бутха. Сяосун в таких случаях обычно захаживал на местный базар-шичан, нравилось ему наблюдать за шумными торговцами, попивая в дымной забегаловке из крохотной стопочки гаоляновую водку или из кружки пенную брагу. Нередко во время посиделок он вылавливал из подслушанных разговоров полезную для банды информацию, после чего его сюнди совершали весьма успешный налёт на местного богатея или чиновника.

В этот раз он обратил внимание на мальчишку лет шестнадцати, сидящего в стороне от торговых рядов за небольшим столиком, на котором лежали две стопки бумаги – одна белая, рисовая, другая жёлтая, тростниковая – и стояли письменные принадлежности – бутылочка с тушью или чернилами и бумажный стаканчик с кистями. Мальчишка явно умел писать иероглифы и занимался составлением писем для желающих. Разумеется, за плату.

Сяосун неплохо знал и любил каллиграфию, что и выдвинуло его из рядовых хунхузов. Знанием этим он обязан был отцу, а тот – своему, даже не отцу, а деду, который в юности брал уроки у Хуан Шэня, художника, поэта и мастера каллиграфии, одного из знаменитой группы «Восемь чудаков из Янчжоу». Уличные писцы не были редкостью даже в столь глухой провинции, какой считался Хэйлунцзян, но чтобы стать им в таком юном возрасте, это казалось совершенно необычным. Впрочем, желающих написать письмо это не смущало: мальчишка не скучал и на чашку риса, а то и кусок мяса зарабатывал без особых усилий.

Конечно же, Сяосун не мог не подойти, чтобы проверить способности юнца. Он и подошёл. Писец поднял голову, коническая шапка соскользнула на затылок, и Сяосун остолбенел: из-под шапки на чистый гладкий лоб выпала седая прядь. Что же испытал, что должен был пережить этот мальчик, если стал подобен старику? Ведь, судя по лицу, он младше Сяосуна лет на пять, не больше! Глаза их встретились, и всё им пережитое Сяосун увидел не только в седине, но и во взгляде писца. В бездонно-чёрных, полных тоски и боли глазах.

– Что угодно господину? – встал и согнулся в поклоне писец.

Сяосун, не отвечая, потрогал бумагу – проверил на качество, вынул и осмотрел кисти – как он и предполагал, из шерсти зайца, самые дешёвые, но сделаны на удивление тонко.

– Кто делал?

– Я сам.

– Обманывать нехорошо. – В голосе Сяосуна прозвучала угроза.

– Правду говорю, господин.

– Ещё скажешь, что и зайца сам поймал.

– Шкурку зайца я получил в уплату за письмо.

– Ладно. Напиши мне: «Хао жэнь бу цзо бин»[2 - Хороший человек не пойдёт в солдаты (вторая часть старинной китайской пословицы).].

Писец выхватил из руки Сяосуна свои кисти, сел за столик, и на листе белой бумаги легко и красиво появились иероглифы: ??????

Сяосун даже присвистнул от восхищения.

– Кто тебя учил, парень?

– Мой отец, мастер каллиграфии.

– А где он? Я могу с ним встретиться?

Сяосун никогда не видел, чтобы так стремительно мрачнело только что светившееся жизнью лицо человека: камень угрюмости упал на него и превратил в серую, мертвенную лепёшку. Сяосуну вдруг представился берег реки, полный измученных безоружных людей – мужчин и женщин, стариков и детей, – которых другие люди, вооружённые, гонят в воду, бьют палками, рубят топорами на длинных ручках, стреляют из ружей… Крики… стоны… плач и вой… И ещё, совсем уж неожиданно, он увидел отца, Цзинь и себя уже по грудь в воде…

Он закрыл глаза и пошатнулся.

– Я вспомнил вас, – хрипло сказал писец. – Вы там были… трое…

Сяосун открыл глаза и осмотрелся. Вокруг был всё тот же шичан, полный крикливого народу, никто не обращал на них внимания.

– Как твоё имя? – спросил он, едва ворочая языком: во рту всё пересохло.

– Дэ Чаншунь.

– Пойдём со мной, Чаншунь. У тебя будет возможность отомстить. За отца и за всё остальное.

6

В ночь на 27 января Павел Иванович Мищенко проснулся от внезапно сжавшей сердце тревоги. Он полежал с закрытыми глазами, размеренно считая в уме большие числа, надеясь тем самым замедлить толчки в груди. Постепенно это удалось, и тогда он открыл глаза.

Для начала покосился направо. Марьяна почти полностью раскрылась, ей даже в январе было жарко, и вообще она всегда спала обнажённая. Говорила, что все её прелести в его распоряжении, и это возбуждало его необычайно. Вот и сейчас он ощутил, что удары сердца стали отдаваться гораздо ниже пояса, но постарался об этом не думать. Вглядывался в сумеречную кисею, висевшую в спальне, и пытался понять, что же могло его так встревожить.

Окна выходили на запад, закрыты были лишь наполовину занавесками-задергушками, поверх которых в комнату бесцеремонно, как хозяйка борделя, огромным глазом заглядывала луна.

Павел Иванович раздражённо мотнул головой: какого чёрта в мысли закрался бордель? Какой глаз? Если на что-то и похожа эта чёртова луна, так скорее на раскалённую бомбу, летящую прямо в тебя.

Бомба!.. Генерала как подбросило: ну, конечно, бомба!! Луна – бомба! А бомба – значит, война! С кем? Конечно, с японцами!

Он схватился за форменные брюки, висевшие на спинке стула, торопливо стал натягивать их, попутно радуясь, что успели ввести удобные галифе, и ругая себя за лезущие в голову мелочи. Но, лишь надев сапоги и притопнув для надёжности, вдруг подумал: а с чего это мысли про войну, причём рядом с любимой женщиной? Никакого же сигнала не поступило, ни телеграммы, ни телефонного звонка. Откуда такая острота предчувствия?

Не надевая френча, он присел к столу, стараясь обдумать ситуацию. Что война с японцами неизбежна, об этом не говорил только крайне ленивый тыловик, а таковых в русских войсках, расквартированных в Маньчжурии после «боксёрского» восстания, не водилось. По крайней мере Павел Иванович, командуя поочерёдно конными частями Южно-Маньчжурского отряда и сводной казачьей бригадой, с ними не сталкивался.