Аллея всех храбрецов

– Иди, чучело, – сказал ведущий, – тоже мне революционер.

И Славка поплёлся; при всей своей архисмелости не мог же он сказать, что переделал кое–что под свою ответственность, вопреки распоряжениям. Ведущий, может, и догадывается, и было теперь не ясно, как он себя поведёт: ведь дружба дружбой…

Главный взглянул в упор на Славку.

– Возьми бумагу, всё напиши и подпишись.

Что он имел в виду – «всё»?

– И голос тихий у тебя, – добавил Главный, – трудно тебе работать с таким тихим голосом.

В отделе Славку ожидала новость – с обеда кисовские испытания.

– Ступайте за вкладышем, – объявил Невмывако, – и держите меня в курсе дел.

Он позвонил Инге.

– Ин, не судьба. С обеда КИС.

Но она отнеслась к звонку до смешного просто.

– Переживём, Славочка. Засуху пережили и это переживём.

Что-то царапнуло у него в груди, но он по привычке сказал себе: «Такова жизнь или короче: жизнь диктует нам свои суровые законы».

А Инга дурачилась:

– Честно признайся – в КИС или к кисе идёшь?

Глава четвертая

В первое воскресение Мокашов отправился в разведку, в места, заштрихованные красным на пальцевском плане.

Если подойти к фирме со стороны города, обогнуть её, пройти немного лесом, то единственная торная дорожка выведет к посёлку, так называемым дачам. Дорога сюда идёт через кирпичный завод, огибая полуозеро-полуболото. Южная часть его, заросшая камышом и ряской, могла послужить приютом только лягушкам, зато у пригорка в северной били ключи и открывались чистые оконца.

Утро было отличное, и Мокашов шёл не спеша по тропинке, ведущей к посёлку.

Из кустов, трепыхаясь, вылетали птицы. Солнце видимыми столбами пронизывало толщу леса, высвечивая яркими пятнами заросли полян. Пар поднимался от мокрой блестящей травы. Тропинка, укрытая рыжей, потемневшей от влаги хвоей, перегороженная венами корней, настойчиво петляла между деревьев. И посягая на отвоёванное человеком пространство, там и сям выбегал на неё лесной авангард – побеги подорожника. Лес казался глухим, но местами наоборот, был заметно обжит.

Мокашов прошёл мимо крохотной речки, когда рядом, за деревьями начали вдруг бить ладно, в две руки. Большой молот тюкал: «Так». «Ли» – добавлял маленький. А затем оба сливались в «Ага».

– Так – ли? Ага. Так – ли? Ага.

Деревья раздвинулись, и он увидел стеклянные плоскости парников, похожие на панели солнечных батарей, кузню и рыжую кобылу. Кобыла взмахивала хвостом, и хвост её пронзённый солнцем, горел красным сказочным огнём. Тропинка повернула к лесу, и скоро ничего не стало слышно.

Он уже пробовал искать комнату в городе. Ходил по недлинным, нешироким улицам, приглядывался. На столбах красовались плакаты с лозунгами. Лозунги напоминали тосты.

– За мир! – красным по жёлтому отмечалось на одном.

– Слава труду! – провозглашал другой. Были и индивидуальные призывы: «Будь принципиальным». Он ходил по городу, читал объявления, но ничего подходящего не находил. Кто-то посоветовал поискать в дачном посёлке: идите прямо, прямо и обойдите завод с той стороны.

Мокашов часто останавливался, сплёвывал под ноги, слушал разноголосую перекличку птиц. Где-то далеко, постукивая, прошёл поезд. Не торопясь, почмокивал соловей. Какие-то птахи чирикали, как воробьи, а одна из них даже мяукала. Время от времени появлялось дрожащее: Кар-ррр. В стороне глухо и бесполезно тукал топор, и сначала далеко, а затем и близко, раздалось таинственное: Ку-ку.

Посёлок начинался сразу за лесом. Лес здесь был слабо прорежен, участки были большими, и со стороны посёлок казался накрытым густой ярко-зелёной защитной шапкой.

Мокашов уже порядочно отошёл по шоссе, никого не встречая. Сумрачные ели, светящиеся стволы сосен и причудливые домики в глубине участков. Докричаться хозяев удавалось не везде. Он прошёл посёлок вдоль до противоположного леса, вернулся и стал ходить поперечными улицами. И чем больше ходил, тем больше ему нравилось и тем меньше оставалось надежд на удачный исход.

Лето началось жарой и дождями, и всё, что могло расти, двинулось в рост. Трава была высока, и только местами в ней проглядывали колонии робкой вероники, блестящие глаза лютиков, да одуванчики. Он вспомнил, что по-немецки и лютики и одуванчики называются одинаково – Butterblume – масляный цветок. И ему вдруг сделалось хорошо.

Ноги его промокли и стали мокрыми лицо и волосы, а он всё шёл по дорожке, вглядываясь в даль переулков, заполненных туманом. Возле пруда в центре посёлка встретилась ему девочка, повязанная по-деревенски. Она расхаживала в мокрых сапожках, хлестала прутом траву и тоненьким голоском пела песенку, смешно и тщательно выговаривая английские слова.

– Видимо, непёр, – решил Мокашов про себя, но ещё долго и безрезультатно ходил, стучал в калитки, спрашивал.

– Что вы? Здесь никто не сдаёт, – равнодушно ответил ему мужчина в пижаме. По крайней мере не знаю таких.

Он ещё раз прошёл мимо пруда и остановился у перекрёстка. Дорогу в посёлок перегораживал металлический черно-белый шлагбаум. Рядом на скамейке сидел старичок в защитного цвета фуражке, кителе и бурках. Лицо его, лицо старого башмачника, было сморщено, как печёное яблоко.

– А что, папаша, проезд закрыт? – спросил он башмачника, опускаясь на скамейку.

– Закрыт, – охотно отозвался башмачник.

– А что так?

– Шоссе бьют. Грузовых не пускаем. Шоссе-то кооперативное.

– Живёте тут или отдыхаете?

– А тут, мил человек, никто не живёт. Зимой ни души. Все дачники. Энти вон там за лесом – живут. А тут нет. Вон гляди: там карьеристы. На карьере работают. А далее с целлюлозного. Трубу видишь?

– Сам-то откуд будешь? – спросил он вдруг, вглядываясь и лукаво улыбаясь.

– С завода.

– Оттеда? Заводской, значить. Есть ваши тут. На Димитрова особняк, да на Долгой улице. Возле леса. А насчёт сдачи не знаю. Да, и опять же зимою никто не живёт.

Они покурили, и дым не поднялся вверх, а, оставаясь комом, как шаровая молния, двигался над землёй. И было тихо, хотя ровно кричали птицы, и ветер доносил высокие детские голоса, звуки горна и лай собак.

Проехала «Волга», башмачник встал и открыл шлагбаум.

Деловито, не оглядываясь мягкими пружинистыми прыжками пробежал по шоссе огромный чёрный дог, напоминая леопарда или пуму, а может именно так бегает длинноногий и непобедимый гепард.

– Вот ведь что, – сказал возвратясь башмачник, – тут хорошо. Даже в жару прохладно. Да, и, говорят, воздух особый. Сера здесь из земли или от сосен? Не знаю, врать не хочу. В общем, медики были тут, охали. «Позвольте, говорят, санаториев настроим». А им: «Нет». Так, мол, и так, запретная зона. Там завод военного значения, а там аэродром. Хотя, слушай сюда, – мысль его зрела в мозгу, как набухающая почка. – Пол-литру ставишь?

– Обязательно. О чём разговор?

– В прошлом году Клавдия сдавала. Вот иди так и так и забор увидишь некрашеный, вроде ентого. Покричи: «Клавдия Петровна». Покричи. Глуховата она. Муж-то её у вас работал. На ентом заводе. Да, взрыв, был, говорят, у вас года два назад. Теперь-то она одна, да ведь не женское дело – дача. Не знаю, сдала ли нынче? Врать не хочу.

Он поселился тогда у Клавдии Петровны в мансарде с окном во всю торцевую стену. Её муж не погиб, а умер два года назад от белокровия. Он был хорошим специалистом и весёлым человеком, и всё вокруг напоминало вдове о нём. Она неслышно ходила по участку то с ножницами, то с граблями, подрезала кусты и рыхлила землю. В городе у них была неплохая квартира, и время от времени оттуда приезжала дочка, высокая и симпатичная, сдававшая экзамены на аттестат. И Клавдия Петровна была полна тревоги сначала за школьные экзамены, затем за экзамены в институт, в филиал столичного Лесотехнического.