Криминальный талант

На универмаге зажглись зеленые буквы. Рябинин только теперь заметил, что на улицы вползла лиловая мгла: нежная и зыбкая, темная под арками домов и светлая перед его окнами. Он встал и посмотрел на часы – было десять. Только что было десять утра, а теперь стало десять вечера. В желудке ныла легкая боль, пока еще примериваясь. В него нужно что-то вылить, хотя бы стакан чаю. А в голову послать таблетку – она ныла тяжестью, которая распирала череп и постукивала в висках.

Он считал, что потерпевшие сказали правду. А почему? Надо допустить и обратное. В жизни человека случаются такие обстоятельства, о которых не расскажешь. Иногда люди скорее признавались в преступлении, чем в гадливом грешке, от которого краснели следователи. Может, и его командированные что-нибудь утаивают?

Например, познакомилась в самолете с молодым человеком и заехала к нему на часик. Или… Но тогда бы хоть одна из них призналась – не может быть лжи у ста процентов свидетелей. Почему же ста? Если мошенница обманула десятерых, а заявили двое, то будет двадцать процентов. И почему ложь? Возможно, командированные женщины какому-нибудь пикантному обстоятельству не придают значения, например знакомству с молодыми людьми, и теперь встречаются с этими ребятами и не хотят, чтобы их вызывали в прокуратуру. Но ведь эти ребята должны быть не ребятами, а одним лицом. Тогда придется допустить, что он летел и в том, и в другом самолете… Что он связан с ней, с той… Но эту версию Рябинин уже отверг. Да и вторая потерпевшая, Гущина, на легкомысленную особу не похожа.

В дверь несильно постучали. Рябинин вздрогнул, – стук разнесся в опустевшей прокуратуре, как в осенней даче.

– Да, – хрипло сказал он.

Вошла женщина лет двадцати с небольшим, и, только присмотревшись, можно было наскрести тридцать. Фигура худощавая, невысокая, очерченная мягкоженственной линией. Маленькое точеное личико с большими голубыми глазами, слегка раскосыми и насмешливыми. Волосы неожиданны, как откровение, – густая латунная коса через плечо на грудь.

– Мне нужно следователя Рябинина, – сказала она грудным голосом.

– Я и есть он, – ответил Рябинин хриплым басом, который вдруг прорезался, потому что во рту без еды и разговоров все пересохло.

– Мне нужно с вами поговорить, – сказала женщина и без приглашения села к столу.

– Слушаю вас, – вздохнул Рябинин.

Она быстро взглянула на часики и виновато спросила:

– А удобно ли? Уже одиннадцать часов…

– Удобно, – буркнул он.

– Восемь лет назад, – с готовностью начала женщина, – я вышла замуж. Он меня любил, я его тоже. Мы поклялись всю жизнь прожить вместе и умереть в один день. Помните, как у Грина? Но случилось вот что: за восемь лет он ни дня, ни вечера не пробыл дома. Только ночует, да и то не всегда. Верите ли, у меня впечатление, что я пустила жильца с постоянной пропиской.

– Подождите, гражданка, – перебил Рябинин. – Он проводит время с другими женщинами?

– Нет, – уверенно ответила она.

– Пьет, играет в карты или ворует?

– Нет.

– Не бьет вас?

– Нет-нет.

– Тогда вы не туда пришли, – объяснил Рябинин. – Мы этим не занимаемся.

Ее удивление было прелестно. Она не понимала, как это может существовать организация, которая не занимается такими вопросами, как любовь. И Рябинин подумал, что ее муж – большой чудак: уходить от такой изумительной женщины. Скользнув взглядом по ее груди, которую она носила осторожно, словно боясь расплескать, он промямлил:

– Никто. Но я могу вам помочь… психологически.

– Большое спасибо, – с готовностью согласилась женщина, и чертовские зеленоватые огоньки забегали в ее глазах, а может, это бегала за окном реклама на универмаге.

– Чем же занимается ваш муж?

– Не знаю. Говорит, что работает.

– Видите, – назидательно сказал Рябинин. – Он же занят делом.

– А разве есть такое дело, ради которого можно забросить любимого человека? – наивнейшим тоном спросила она и даже губы не сомкнула.

Рябинин вскочил и дугой прошелся по кабинету. Маленькие, крепко сомкнутые ножки в кофейных тончайших чулках она поставила изящно-наклонно – чуть под стул, чуть рядом со стулом, как это могут делать только женщины: тогда их ножки начинают смотреться самостоятельно, сами по себе.

Рябинин подошел сзади и легонько провел рукой по ее плечу, косе и груди. Она не шевельнулась.

– Есть такие работы, которые засасывают, как пьянство, – сказал он.

– Неужели? – тихо удивилась она. – Какие же, например?

– Я не знаю, какая работа у вашего мужа… Ну вот, например, моя работа такая…

– А что – тяжело? – спросила женщина и тихо вздохнула.

– Очень, – признался он.

– Кого-нибудь не поймать?

– Не поймать, – ответил он, осторожно расплетая ей косу.

– Наверное, женщину? – предположила она.

– Да, женщину.

– А мужчине женщину никогда не поймать, – заверила она и повернула к нему лицо.

Теперь он увидел полуоткрытый рот сверху, увидел широко-раскосые потемневшие глаза, уже без зеленоватых обликов, грустноватые, как у обиженного ребенка. А всех обиженных в мире – и собак, и людей – вмещало рябининское сердце, как наша планета умещает на себе все народы, будь их три миллиарда или четыре.

Он наклонился и поцеловал ее в дрогнувший полуоткрытый рот.

– Ты сегодня ел? – спросила она, шурша ладонью по его небритой к ночи щеке.

– Ел. Нет, вроде бы не ел.

– Пойдем домой, – решительно заявила она и встала.

Они вышли на предночную улицу. Рябинин любил их, затихающие, отшумевшие, теплые городские улицы, с редкими прохожими, частыми парочками и красными деревьями в рекламном неоне. Было не светло, но и тьмы не было, хотя та вечерняя лиловая дымка теперь сгустилась и легла на город, как будто залила его тепловатым фиолетовым соком. Но где-то на горизонте светилось небо бледно-зеленой полосой, и оно будет там всю ночь светлеть и зеленеть прозрачным весенним льдом.

– Лида, – сказал Рябинин, – я день просидел в своей камере. Давай съездим за город, на свежий воздух, а?

– Завтра?

– Нет, сейчас.

– Да ведь ночь же! – удивилась она.