Дикая вода

– Я фам гофориль, – Фил Голби повернулся к Шумейко, – что один бульдозер это «фу». – Голби сложил пальцы правой руки трехперстием и дунул на них. – На такой трасса пять мало.

Иностранец дернулся от возмущения, его лицо покрылось розовыми пятнами. Он повернулся спиной к уже расчищенной трассе и, чуть согнувшись, посмотрел вдаль, словно пытался разглядеть за плотными деревьями конечную точку будущего нефтепровода. Шумейко забежал перед ним и, хлопнув себя рукой по груди, сказал:

– У нас как в договоре записано? Мы должны сдать нефтепровод к пятнадцатому марта. Так ведь? А сегодня что? Сегодня только пятое сентября. До окончания срока еще шесть с половиной месяцев. Все мы успеем, все мы сделаем.

– Ви дольжен делать один килеметр в день, – все так же раздраженно сказал Голби. – Даже если будет плехой погода. А сейчас сколько?

– Мы не по километру, по три в день делать будем, – убежденно сказал Шумейко. – Вы знаете, сколько я таких трубопроводов, как этот, построил? Не одну тысячу километров.

Голби достал из внутреннего кармана куртки калькулятор, нажал на несколько кнопок, что-то подсчитывая. Потом поднял глаза на Шумейко и сказал:

– Один день задержки пуска, и ви будет плятить тридцать пять тысяч долларов неустойки. Каждый день тридцать пять тысяч долларов.

Он холодно посмотрел на Шумейко и неторопливо засунул калькулятор в карман. Начальник участка опустил голову. После этих слов иностранец еще больше не понравился Димке. Ему стало жаль своего начальника, и он сказал:

– А что, если мы забастовку объявим?

– Как забастовку? – испуганно вскрикнул Голби.

– Обычно, – ответил Димка. – Так же, как это делают у вас.

– Для забастовки нужен повод, – сказал Голби.

Он произнес эту фразу так хорошо, что Димка подумал: этот иностранец знает русский гораздо лучше, чем пытается говорить на нем.

– А нам никакого повода искать не надо. Будем работать по восемь часов согласно нашим русским нормам. И вы этот нефтепровод не только к пятнадцатому марта – к пятнадцатому декабря следующего года не получите.

Голби испуганно посмотрел на Шумейко. Тот пожал плечами: дескать, чего ты слушаешь этого обормота, и пошел к машине. Голби и его спутник, так и не произнесший ни единого слова, очевидно потому, что не знал русского, направились вслед за начальником участка.

– Работай! – уже садясь в машину, махнул рукой Димке Шумейко. – Вернешься на базу, мы с тобой еще поговорим.

«Уазик» недовольно фыркнул, кособоко развернулся и, оставив около бульдозера синее облако выхлопа, покатил назад. Димка в задумчивости остановился, дожидаясь, пока машина не исчезнет из вида. Его не зря удивила хорошо произнесенная по-русски последняя фраза иностранца. Еще пять лет назад настоящее имя Фила Голби звучало как Филипп Остапович Голобейко.

Сидя в машине и искоса поглядывая на Шумейко, Голби думал: «Подлая страна. Подлый народ. Им же стараешься сделать лучше, а они норовят плюнуть в рожу. Без меня этот бульдозерист шарился бы по мусорным бачкам у подъездов и само слово забастовка не мог бы вспомнить».

7

Совсем недавно коренной москвич Голобейко работал старшим научным сотрудником в одном из многочисленных научно-исследовательских институтов столицы. Ежедневно ездил на службу на метро, в одиннадцать часов пил чай с булочкой, в обед в институтской столовой съедал постные щи и котлету с гречневой кашей. Вспоминая сейчас те времена, Голобейко не мог понять, как можно было быть счастливым при такой жизни. А ведь он был почти счастлив.

В двадцать восемь лет защитил кандидатскую диссертацию, активно собирал материал для докторской. Ходил вместе со всеми на демонстрации и субботники. Когда у кого-то из сослуживцев наступал день рождения, сбрасывался вместе с остальными по рублю, бежал в магазин потому, что чаще всего в магазин посылали именно его, Филиппа, покупал вино и торт и, переполненный радостными чувствами, участвовал в застолье. Шутил, рассказывал анекдоты, отпускал комплименты женщинам. Трепетно держал за руку молодую сотрудницу Дашеньку Воронцову, при этом старался не встречаться с ней взглядом. Потому что когда смотрел на нее, грудь наполнялась жаром, а сердце стучало так, словно под окном лаборатории включали отбойный молоток. Дашенька была от него беременна, и вопрос об их свадьбе был уже решен. Все упиралось в дешевую квартиру, которую они никак не могли подыскать. Не случись ельцинской революции, женился бы Голобейко на Дашеньке, защитил докторскую, имел бы уже троих детей и жил где-нибудь в Чертаново или Орехово-Борисово в трехкомнатной квартире панельной многоэтажки. Но революция все перевернула в его жизни.

Началось с того, что в институте перестали выдавать зарплату. Сотрудники лаборатории, как, впрочем, и всего института, исправно ходили на работу, сидели за столами у своих компьютеров, делая расчеты и сложные вычисления. А за окнами бурлили страсти. На улице Тверской у памятников Пушкину и основателю Москвы князю Долгорукому собирались тысячные толпы, над которыми возвышались одетые в одинаковые пиджаки ораторы с мегафонами в руках. Надрывая легкие, они бросали в толпу слова, на которые могли откликнуться только самые простодушные люди: «Свободу народу!» «Частную собственность – всем!» «Богатство и счастье – каждому!» Собравшиеся на митингах жадно настораживали уши и хлопали после каждой фразы, отбивая себе ладоши.

На Горбатом мосту у самых стен Кремля поп-расстрига, изгнанный за неотпускаемые грехи из церкви, собирал десятитысячные толпы и, размахивая тяжелым католическим крестом, кричал истерическим фальцетом: «Коммунистов – на фонарные столбы!» Его желтое скуластое лицо нервно дергалось, вытаращенные, с красными прожилками, глаза, постоянно вращаясь, жадно горели. Широкоплечие парни в тех же пиджаках, что и на Тверской, стоя по обе стороны от расстриги, орали в мегафоны: «Только класс собственников может сделать всех вас счастливыми!»

Каждый рабочий день сотрудники лаборатории начинали с обсуждения новостей. Бледная из-за постоянного недоедания последних месяцев Дашенька Воронцова, оперевшись локтями о стол и сжав тонкими узкими ладонями впалые щеки, спрашивала, ни к кому не обращаясь:

– Когда же нам выдадут зарплату?

Толстый и неуклюжий младший научный сотрудник Каха Робакидзе, вытерев пухлой ладонью жирные губы, отвечал:

– Когда вернем золото партии, тогда и выдадут. Коммунисты перевели все деньги за границу.

Другой младший научный сотрудник, Лешка Митрофанов, громко сморкался в платок и говорил:

– Надо бросать все к чертовой матери и ехать в деревню. Картошку, огурцы-помидоры выращу, с голоду не пропаду.

Никто из них не верил ни в свободу, ни в демократию, ни в частную собственность. Голобейко слушал разговоры и молчал. Лежа вечером на своей койке в институтском общежитии, он думал о том, что всеми процессами в мире управляют деньги. Если в стране возникла смута, значит, кому-то она нужна. «Кому? – мучительно соображал Голобейко. – Кто будет распоряжаться шестой частью света? И куда подевались коммунисты, в руках которых был и государственный аппарат, и армия, и все спецслужбы?» В воздухе все больше пахло огромными дележами, но сколько он ни мучился, не мог сообразить, как проникнуть к той щели, откуда идет этот дразнящий запах.

Институт не получал заказов, никто не требовал от сотрудников отчета об их работе. Словно уже не было ни института, ни его сотрудников. Даже постоянно насупленный вахтер, стоявший у входа с тяжелой коричневой кобурой на широком ремне, бесследно исчез куда-то. Говорят, захватив с собой пистолет, подался на рынок охранять товары на складе новых торговцев.

Но как и у всяких событий бывает свое начало и свой конец, так и в полной неопределенности институтской жизни все пришло к своему завершению. Однажды в дверях лаборатории появился широкоплечий парень в оранжевом галстуке и желтых ботинках и, сверкая улыбкой на шестьдесят фарфоровых зубов, сказал сухо и до того по-будничному просто, что никто не успел даже опешить:

– Я из Америки. Представляю бизнес высоких технологий. У нас есть возможность дать вам работу. Не всем, конечно, но тем, кто подойдет по нашему профилю.

Американец положил перед каждым по пухлой стопке бумаг. Все, шурша и сгорая от любопытства, начали разглядывать их. Это были подробнейшие анкеты. В них требовалось указать не только фамилию, имя и отчество, но и список исследовательских работ, в которых принимал участие. А также дать краткий обзор каждой из них.

Глянув на анкету, Голобейко сначала оторопел. Научно-исследовательский институт считался сверхсекретным учреждением. В нем разрабатывалась компьютерная память для ракет. С помощью такой памяти каждая из них могла наводиться на любой, даже самый замаскированный объект. Заполнить анкету – значит рассекретить не только себя, но и учреждение.

Однако когда Голобейко поднял голову, то увидел, что многие уже торопливо заполняют анкеты. Первым протянул свою американцу Каха Робакидзе. За ним, опустив глаза, подал аккуратно сложенные листки Азик Шаймиев. Митрофанов, не глядя, сунул анкету в стол, сказал, что выйдет в коридор покурить, и не вернулся. Проследив взглядом за Митрофановым, Голобейко отвел американца в сторону и спросил, нельзя ли с ним встретиться вечером.

– О да! О да! – радостно обнажая фарфоровые зубы, тут же согласился американец.

Филиппу надо было выяснить, какие именно фирмы представляет американец, в каком городе предстоит трудиться и какие условия будут созданы для этого. Встречу Филипп назначил в своем общежитии. Американец пришел ровно в семь вечера, достал из сумки большую квадратную бутылку виски и, оглядывая Филиппа, как женщину, выставил ее на стол. Голобейко, слегка смутившись, достал из тумбочки два граненых стакана.

В общежитской комнате был только один стул. Филипп, извиняясь, развернул стол, сел на кровать и пригласил американца. Тот тут же сел, сверкнув глазами и обнажив такую ослепительную улыбку, словно его фотографировали на обложку иллюстрированного журнала.

По русской традиции самые откровенные разговоры ведутся за рюмкой. Филипп сам открыл бутылку, налил по половине стакана, чокнулся с американцем и выпил. Закуски не было. Филипп крякнул, вытер ладонью губы и уже открыл рот, чтобы начать разговор, но американец опередил его. Он вплотную подвинулся к Голобейко, обнял за талию и горячо задышал в самую щеку. Филипп, брезгливо передернувшись, отодвинулся. Американец нагнулся к стоявшей у кровати сумке, расстегнул ее, достал пачку долларов и сказал, повернувшись к гостеприимному хозяину:

– Если ты настаиваешь, чтобы я заплатил вперед, – пожалуйста!

Он сунул деньги под подушку и снова схватил Филиппа за талию. Тому было неприятно, но он никак не мог понять, чего от него хотят, потому что никогда не сталкивался с подобным обращением. Понял только тогда, когда американец, повалив его на кровать, начал стаскивать с него брюки. Они были великоваты и с одного рывка очутились у Филиппа на коленях. Он попытался вырваться, но американец всем телом навалился на него. Он был и крупнее и намного сильнее. Поняв, что насилия не избежать, Филипп истерически закричал, зовя на помощь. На его счастье, по коридору шла группа молодых сотрудников института. Услышав крик, они заскочили в комнату. И сразу увидели извивающегося на кровати Филиппа со спущенными до колен штанами и согнувшегося над ним американца, сжимающего в руках готовый зафонтанировать детородный орган.

– Спасите! – задыхаясь, прохрипел Филипп, уже отчаявшийся вырваться из-под туши педераста.

Парни кинулись на американца. Один с размаху въехал ему в ухо, другой ударил кулаком по губам. Два фарфоровых зуба, звякнув, вылетели на пол. Американца стащили с кровати и начали пинать. Закрывая руками окровавленную рожу, он выполз в коридор и попытался подняться, но его продолжали бить и там. И только после того, как он очутился на лестнице, парни отступились. Американец кубарем скатился на нижнюю площадку, вскочил и, скуля и закрывая лицо ладонями, вылетел на улицу.

Парни вернулись в комнату к Филиппу. Он сидел на кровати, растрепанный и мокрый, стуча зубами от страха. У него было такое чувство, будто его только что вернули с того света.

– Как он сюда попал? – спросил Валька Козлов, выбивший американцу зубы.

Филиппу пришлось рассказать все с самого начала. Парни посмеялись над неудачным знакомством коллеги с иностранцем, допили виски и ушли к себе. И только тут Филипп заметил стоявшую у кровати сумку. Он поднял ее, раскрыл, заглянул внутрь. В одном ее отделении были презервативы, жевательная резинка, сигареты «Кемел». В другом, закрытом на молнию, тугие пачки долларов. Голобейко закрыл дверь на ключ, вытряхнул доллары на кровать, трясущимися руками пересчитал их.

Долларов оказалось шестьдесят семь тысяч. Голобейко выбросил сумку в мусоропровод, утром купил билет на поезд до Варшавы и уже на следующий день вечером сидел за столиком летнего кафе, раскинувшегося прямо на тротуаре пыльной и широкой, словно футбольное поле, Маршалковской. Мимо него проходили красивые полячки, некоторые останавливали на Филиппе свой взгляд, но он решил не заводить знакомств до тех пор, пока не осмотрится в новом городе. Доллары он зашил между двумя футболками, и когда надевал это одеяние на себя, оно напоминало ему кольчугу. Поверх футболок Филипп носил широкую рубаху навыпуск.

Через неделю во время ужина к нему за столик подсел сухощавый парень со впалыми щеками и гладко зачесанными назад темными волосами. Филипп понял, что все это время за ним следили, и сразу насторожился. Поляк заговорил на неплохом русском:

– Я вижу, что вы постоянно один и потому скучаете.