Осенняя лихорадка

Осенняя лихорадка
Стас Колокольников

Вы любили? Вы знаете что такое любовь? Если не божественная лихорадка, то что? Хотите узнать ответ? Он в последних строчках этого бесконечного как жизнь рассказа – и он ваш навсегда.

Стас Колокольников

Осенняя лихорадка

Фонари гасили в полночь. И городские декорации менялись в одно мгновение, превращаясь в заброшенный реквизит провинциального театра. Дома в пыльные коробки, вырезанные из старого картона. Небо в дырявый шатер, истыканный шпагами пьяных гвардейцев из массовки. Редкие прохожие беззвучно терялись в темноте. Длинные пустые коридоры улиц уводили далеко за сцену к самым затхлым и безрадостным углам. Жизнь была сущей безделицей тому, кто в одиночку наугад брел по этим коридорам.

Всем, кто ворочался в постели за окружавшими стенами домов, я не желал ни зла, ни добра, ни горя, ни радости. Единственным, за что цеплялись чувства, был запрятанный глубоко внутри испорченный нерв, парализовавший сознание время от времени. Моё существование было отравлено монстром, пожиравшим меня изнутри и снаружи. Жизнь стала адом, тяжеленным грузом, надломившим плечи атлантов.

Еще недавно я знал отличный способ сравняться с любым исполином. Любой паршивец мог подняться до неба, испив вина покрепче. Вино открывало великолепные дали, похожие на райские кущи. А теперь, стоило пригубить из бутылки, и я стекленел, готовый пойти мелкими трещинами и разбиться. Требовалось огромное усилие, чтобы сохранять свое отражение и верить, что еще вчера я шел здесь с веселой песней.

С наступлением темноты я отдавался на забаву чудовища, имя которого я лишь предполагал. Это ни Одиночество, ни Страх или Ревность, они были как рогатины по сравнению со стенобитным орудием. Меня терзала другая сила. И чтобы узнать какая, я был готов спрыгнуть в жерло вулкана, лечь под поезд, отдаться в руки инквизиторов и самому снять с себя кожу. Мои самые скверные догадки предполагали смертоносную силу времени, облаченного в карнавальный костюм жизни. Quien sabe? Кто знает?

Я был сам не свой. Любое проявление жизни представлялось как наваждение, любое мастерство как вершина эгоизма, а любое участие – оборотной стороной лицемерия. Я считал себя сопричастным к величайшему негодяйству, словно обокрал весь мир на золотой ключ истины и как пиноккио-вампир с подлой улыбкой маршировал в строю длинноносых уродов. Окликни меня родной брат, я бы и его не признал, назвал бы любым именем, пришедшим в голову. А потом предложил бы раскошелиться на выпивку, жратву и табак, упирая на то, что неважно знакомы мы или нет, в этом нет особой надобности, ибо нет особых различий между нами, здесь мы похожи друг на друга как съедобные грибы.

Эх, что там родные братья, я был готов вывернуться наизнанку сам и вывернуть наизнанку любое впечатление. Любовь к женщине сотворила со мной худшее, заразила тысячей вопросов и тысячей восклицательных знаков. Скажите! Скажите, сколько нужно пройти и проплыть?! Сколько сожрать земли, чтобы привыкнуть к тому, что любовь вонзает ядовитые стрелы так глубоко, что кажется предел, и тут же она находит еще одну болезненную точку и вгрызается туда, как клещ, не видевший крови целую вечность?

Я знал ответ. Но не верил тому, что заключалось в словах. Я не верил даже тому, что видел. Вечерами я видел, как надувалась луна. Похожая на беременную корову она давала понять – город ждет несколько безумных ночей, полных обещаний, которых никто не в силах исполнить.

Следуя главному правилу утопающего, я не прекращал движения ни на миг. Несмотря на усталость, я двигал ногами с раннего утра, чтобы к вечеру обрести второе дыхание. В сумерках жизнь и её тайны волновали особенно, день и ночь, будто два океана сливались у мыса Доброй Надежды. Без океанов и мыса Доброй Надежды я вообще не мог представить своего существования.

Стоило приблизиться сумеркам и напряжение, крепко державшее весь день, ослабевало. Я начинал видеть, как с желтых деревьев срываются листья, укладываясь в бесконечный узор великолепного ковра. Как осень заглядывала в лица прохожих, и они загорались отблесками золотого огня. Под шепот сумерек о том, что осенние улицы полны чудных неожиданностей, я обращал на внимание на женщин, чей взор блуждал, как стрелка компаса, потерявшая магнитный полюс. Чаще это были дамы крестей в поисках валета, который узнает её масть, даже если дама скинет платье, прикрыв лицо веером.

Как ни хорош вольный ветер улиц, но чудовище подстерегало меня и там с той поры, как я полюбил женщину и предал время. Предать время – что может быть безумней? Однако если этого не сделать, время похоронит вас заживо.

Время мстило. Кошмарное ощущение смерти у сдавливаемого пространством ненужного предмета могло накинуться где угодно. Мир превращался в труху, я словно шел по трупу, проваливаясь в прогнившее тело. Сомневаясь в крепости своего духа, я был уверен, что время растопчет меня, напоследок вырвав, как с паршивой овцы, клок позднего раскаяния.

Куда идти и что искать в таком состоянии? А куда еще мог пойти Мельмот-скиталец? В отличие от сердца, искавшего не материальную любовь, я искал конкретного человека из плоти и крови. Я даже знал, где нужно искать – в каком кафе она сидит, с кем и о чём говорит, какое ест пирожное, какое пьет кофе и какую сигарету курит.

Я хотел быть рядом, но меня влекло в противоположенную сторону. Вряд ли это был каприз или противоречие – просто дул сильный ветер и ноги шли куда им удобнее. Голова и знакомая улица в преступном заговоре внушали романтический бред, что осень лучшая пора для долгих прогулок.

Несколько часов назад сумерки растаяли, и на город опустился темный вечер. Я стоял на перекрестке под красным глазом светофора и пытался прикурить на ветру. Качаясь, точно на сломанных ходулях, ко мне приблизился пьяный мужчина. Не из тех, чьи дни в поисках выпивки похожи на огрызки. Вполне приличный гражданин, потерявший девственную трезвость где-то после обеда. Дорогой бежевый плащ, бок которого был грязен, свидетельствовал – с каким трудом передвигался его хозяин.

Человек попытался объясниться, трудно было разобрать о чем. Светофор сменил цвет, и я шагнул вперед. Серый плащ схватил меня за локоть и громко произнёс:

– Эй, ты…длинный… похожий на нашего школьного учителя географии. Пойдем, что ли, выпьем.

Сердце отозвалось на приглашение, но ноги сделали рывок. Я перебежал дорогу, пересек большую площадь у театра драмы, повернул в темный пустой двор и словно попал на кладбище. По краям, на высоких гробовых плитах, сидели тени и молча взирали. Кто вы? Я робко обратился к ним. В ответ лишь завывание ветра и тоскливое поскрипывание. Чудовище было близко. Так молодой магрурин, идущий через пустыню, вдруг видит приближение ужасного смерча, слизывающего на своем пути караваны.

Я выскочил из подворотни на светлую большую улицу. На углу дома, у магазина одежды, стояла телефонная будка. Я подошел и поднял трубку. Послушав мерное гудение, набрал произвольный номер, представляя, как где-то на другом конце города кому-то предстоит весь вечер мучиться и гадать, кто же звонил.

– Алле, кто это? – спросил старческий голос.

Не отвечая, я направил трубку в сторону нывшего ветра. Из темноты вылетел коричневый лист и прилип к трубке. Я отпустил её и пошел прочь.

Отгоняя наваждение, я разглядывал звезды, но ничего кроме дырок в шатре не увидел. Я попробовал петь– не получалось. Над головой появлялась огромная черная тень.

– Можно оттянуть встречу с ним, выпей, выпей, – шептали летящие листья, – не отдавай себя сразу на растерзание.

И было совсем не странно, что я пошел в аптеку, чтобы оттянуть расправу над собой. Именно фармацевты радовали отличными идеями. И какая-нибудь настойка пиона уклоняющегося, настойка овса, она же avenae sativae tincture, или настойка боярышника, известная как tinctura crataegi, при разумном употреблении приводили в порядок тело и нервы.

Когда я выпил, мой желудок заговорил со мной:

– Не переживай, старина. Ни к чему огорчаться. Это всего лишь опыт, ты учишься различать сети жриц чудовищной страсти от настоящей любви.

– Пошел ты, – сказал я, заглушая разговор порцией настойки.

В состоянии, когда болтает даже желудок, решительно невозможно опьянеть. Отойдя со света, я возвратился в долину мертвых, где для ясности картины не хватало только раскиданных трупов. Из глубины темного двора вдруг прокаркала ворона, будто противно произнесла: «гоните прочь, гоните прочь». Она знала – один ворон чужак, два ворона враг, а три – мертвяк. И тут меня понесло, негромко и страстно я обратился к стенам домов:

– Что вы понимаете в любви? Что вы вообще понимаете? Почему меня таскает по вашим улицам, словно опавший лист? Почему я должен терпеть ваше соседство, почему не могу прямо сейчас унестись прочь? Почему должен искать ночлег? Почему…

Поток моих «почему» прервала выбежавшая из подъезда собака. Она громко залаяла, и я побежал прочь. Точно зная, что мне нужно закусить маленькой плиткой шоколада с орехом и изюмом, я буквально влетел в лавку. Продавщица окинула меня неприветливым взглядом, по нему абсолютно точно можно было судить, что живи мы вместе, то явно не сошлись бы характерами. Крыли бы каждый день друг друга матом и кидались посудой. Поэтому уходя, вместо благодарности я направил в сторону продавщицы негодующий взгляд и чуть опалил ворот её синего халата.

Выбирая подворотню, где бы выпить и закусить, я услышал, как меня окликнули. Звали из беседки детского сада за забором. Было не видно ни зги. Я не знал кто зовет, но ощутил, что он жаждет. Чего? Того же что и все. Выпивки, общения, любви и бессмертия. Что же, подумал я, с тем, кто жаждет, мне будет легко. Ведь моё нутро тоже полыхает огнем, только в тысячу раз сильнее.

Лицо человека было знакомо, но имени я не помнил. Он сидел с двумя бутылками вина и уже не мог пить один. Мой компаньон, радуясь, что я прогнал его одиночество, тоже стал жадно хлебать, как и я, горячими глотками втягивая внутрь смертоносную лаву, которая все равно вскоре должна была исторгнуться обратно. Потом он дико захохотал и неожиданно громко запел. О чем он пел, было не важно, песня была неуправляема, как вибрация сирены. Он буквально утопил весь мир в истеричных звуках, словно одуревший гипокентавр. Наверняка чудовище гонялось и за ним.

Сбежав от собутыльника, по песьи завывшего на луну, я долго не ощущал ни времени, ни пространства, пока боль ни кольнуло сердце. Оглядевшись, я понял, что стою у кафе. За широкой витриной сидела она и увлеченно разговаривала с полысевшим брюнетом. Они переглядывались, словно были одни на этой Земле.