Девочка, которую нельзя. Книга 3

– Какая там сейчас погода? Весна полным ходом, или ещё грязь и слякоть? – Вздохнула. – Если бы ты только знала, как вы все мне надоели! Была бы моя воля, я бы вас всех собрала в одной камере и пустила газ… – Снова вздохнула. – Но приходится работать. Всё для науки, всё для прогресса.

И тут же резко сменив мечтательно-усталый тон на деловой, сорвала с поручня кушетки жгут.

– Короче так, – перетянула моё плечо, похлопала по сгибу локтя, – или ты говоришь всё сама, или… тоже говоришь всё сама, но уже просто потому, что не сможешь молчать.

Я смотрела на шприц, садистка смотрела на меня. Под её издевательски тёплым взглядом меня уже, безо всякой сыворотки, выворачивало наизнанку от ужаса, а мысли при этом… Мысли даже в такой страшный момент метались вокруг Игната, словно этот предатель до сих пор оставался единственным якорем, не дающим мне сорваться в бурливый омут паники. Как бы он поступил на моём месте? Чтобы сказал? Что сделал?

И осенило!

Замычала, усиленно мотая головой. Садистка рванула с лица скотч, демонстративно остановила иглу шприца возле вены.

– Ну и? Где камни?

– Я… я не помню! Когда маму… когда её… убили у меня… Это, наверное, шок! Память частично отшибло, но я точно знаю, что камни были у нас! – выкрикивала истеричной, сбивчивой скороговоркой и ужасалась от понимания того, что и сама в это верю. Неужели всё так и есть, и Гордеев был прав – на самом деле я всё знаю?! – Мне просто нужно вспомнить, где они теперь! Я просто не помню! Клянусь!

Садистка смерила меня задумчивым взглядом, взялась за рацию:

– Похоже у нас затруднения. Свяжитесь с главным.

Мне выдали одежду похожую на больничную пижаму и тряпочные туфли-мокасины. От рубашки душно воняло хлоркой, на груди красовалось какое-то так и не отстиравшееся пятно, но я всё равно послушно переоделась. А потом вдруг разрыдалась. Просто шла по мрачному пещерному тоннелю, понукаемая дулом в спину, и заливалась слезами. Такую, зарёванную и окончательно обессилевшую, меня и впихнули в камеру за железной решёткой. Я осела на каменный пол прямо возле входа и, обхватив себя руками, продолжила реветь.

Острая душевная боль постепенно сменялась отупением. Всё стало вдруг так безразлично, слёзы высохли, и только неконтролируемые громкие всхлипы продолжали конвульсивно разрывать грудь. Даже не отрывая головы от колен, я чувствовала, что нахожусь в камере не одна. Кто-то покашливал, кто-то вздыхал. А кто-то даже тихонько посапывал во сне. Не хотела их ни видеть, ни знать, кто они и что здесь делают. И так понятно, что не на экскурсию приехали.

По решётке за спиной вдруг что-то ударило, и я, вскочив на четвереньки, отпрянула.

– Жрачка! – сообщил человек снаружи, и отпёр окошко раздачи.

В камере тут же началось шевеление, и мимо меня словно тени пошли люди. А я, наоборот, так же на четвереньках отползла в дальний угол и затихла, осматриваясь.

Место, где мы находились было не комнатой, а скорее нишей в скале. Этакий грот, вход в который полностью забран металлической решёткой. На полу разложены матрацы и одеяла. В дальнем от входа закутке какая-то конструкция из занавесок-тряпок. Судя по запаху – туалет а-ля параша. Не считая меня, в камере находилось пять человек, все молодые женщины, и все они сейчас суетливо громыхали ложками.

– Держи, – раздался голос над головой.

Я подняла взгляд – девчонка немногим старше меня протягивала миску.

– Держи, это твоё, – повторила она.

Я отвернулась. Несмотря на многодневный голод, от мыслей о еде мутило. Девчонка присела радом, с усилием разжала мои руки и водрузила на колени миску.

– Надо есть!

– Кому надо? – отупело уставилась я на кашу.

– Тебе! Ты же не хочешь в нужный момент оказаться овощем?

– В какой ещё момент?

– В нужный! – отчеканила девчонка и, зачерпнув корма в ложку, поднесла к моему лицу. – А вдруг получится сбежать? Или ты всё, сдалась уже? Так нельзя!

Я увернулась от ложки и девчонка, фыркнув, бросила её обратно в мою миску.

– Как хочешь!

Но не ушла, осталась молча сидеть рядом. Так мы и просидели до самого… вечера? Утра? Ночи?

– Спать тоже нужно, – сказала, наконец, она, и поднялась. – Бери любую лежанку, которая свободна и ложись.

И я снова осталась в углу одна, наблюдая как узницы расползаются по спальникам, возятся, устраиваясь на жёстком полу, и постепенно затихают, то ли засыпая, то ли, словно биороботы, отключаясь от сети. Последнее даже скорее, уж слишком нереальным было происходящее.

Взяла ложку, ковырнула давно остывшую кашу, через силу сунула в рот. Всё правильно. Надо есть, надо спать и, чёрт возьми, нельзя сдаваться. Ведь если бы Игнат в своё время сдался, то…

Игнат.

Снова побежали слёзы. Боль и обида – такие, что дышать не то, что трудно, а просто не хочется… Но я упрямо продолжала глотать кашу, смачивая её солёной горечью слёз, и обещала себе, что не сдамся. Этакая праведная злость – не сдамся… назло ЕМУ!

Покончив с кашей, взяла свободный матрац, подтащила по соседству к девчонке. Улеглась.

– Я хотела сказать спасибо. За поддержку.

Прозвучало как-то сиротливо и неубедительно, но она повернулась ко мне, положила голову на согнутый локоть.

– Обычно, попадая сюда, люди в первые дни перевозбуждены, мечутся, кидаются на стены. Отчаяние приходит позже. А ты… ты как будто сразу пустая. Неужели жить не хочется?

– Хочется.

– Тогда что с тобой не так?

– Просто… – в горле всё ещё стоял ком, грудь давило тисками. – Просто я и правда пустая.

Девчонка приподнялась, всматриваясь в моё лицо сквозь тусклый свет светильника под потолком.

– У тебя тоже кого-то забрали?

– Ну… – я горько усмехнулась, – в каком-то смысле, наверное, да. Забрали. Подожди, что значит – тоже?

Девчонка подползла ко мне, зашептала на ухо:

– Вон, видишь, сидит?

Я подняла голову. Около решётки, судорожно вцепившись в прутья и так плотно прижимаясь к ним лицом, словно пытаясь проскользнуть наружу, сидела женщина и что-то едва слышно бормотала.

– Вижу.

– Она была с ребёнком. Девочка, лет четырёх, наверное, я видела её всего раз, мельком, когда они только прибыли. Их сразу посадили по разным камерам, ещё неделю назад, и больше они не виделись. И эта женщина тоже поначалу долго не ела, не пила, только металась из угла в угол или впадала в прострацию. А потом поняла, видимо, что должна жить до последнего. Ради дочки. А знаешь, почему она там сидит? Там, дальше по коридору, есть ещё такие камеры как наша. У нас тут, в этом крыле, как я поняла, типа предвариловки – сначала сюда, а потом уже распределяют по какому-то принципу дальше. Но детей сразу отдельно. И их тут, кстати, много. Как раз где-то там, дальше по коридорам. Иногда даже слышно, как они плачут и зовут мам. И это самое жуткое, что я когда-нибудь слышала.

Она говорила, а у меня по жилам полз ледяной ужас.

– Что это за место?