Девятая могила

Но его начальник сидел здесь и терял время, совершенно не давая понять, что он думает. Вместо этого он спокойно достал и открыл свой портсигар одной рукой, другой вынимая зажигалку. Не успели все и глазом моргнуть, как сигарилла загорелась злым красным огоньком. Ни Фурхаге, ни галстуки ничего не сказали, и только после двух длинных затяжек Эдельман загасил окурок в стакане.

– Тогда я думаю, что на сегодня все. С нетерпением буду ждать от вас сведений о развитии событий.

– Разумеется, – Фурхаге протянул руку. – Я тебя очень высоко ценю. Ты это знаешь.

Эдельман проигнорировал протянутую руку и перевел глаза на Фабиана, который встал и вышел из куба, пообещав самому себе никогда не соглашаться на предложение стать начальником.

Идя к выходу по лабиринтам коридоров, Эдельман так же молчал, как и на пути сюда. Объяснялось ли его молчание тем, что он боялся прослушки, или просто-напросто он слишком сильно рассердился, чтобы говорить, сказать было невозможно. Фабиан тоже молчал, хотя у него было полно вопросов.

И только когда они снова вышли в снежное ненастье на улицу Польхемсгатан, Эдельман предложил сесть в машину Фабиана, хотя за ним уже приехало такси. Они перешли на другую сторону улицы. Фабиан отпер машину, сел и завел двигатель, чтобы согреть салон. Эдельман сел на пассажирское сиденье, уставившись в занесенное снегом лобовое стекло.

– Не знаю, известно ли тебе, что Гримос… – Эдельман сделал глубокий вдох, – …мой старый хороший друг, которого я по-прежнему люблю.

Фабиан кивнул. Задолго до того, как он пришел в Государственную криминальную полицию, Гримос был начальником Эдельмана. Потом он ушел из полиции и целиком посвятил себя политике. Никто в отделе не сомневался, что эти двое хорошо сотрудничали. Эдельман никогда не упускал случая рассказать, как они с Гримосом действовали в свое время. Но то, что они до сих пор поддерживают отношения, явилось полной неожиданностью.

– У тебя есть хоть малейшее представление о том, что произошло? – спросил Фабиан.

Эдельман покачал головой.

– Но я предполагаю худшее… Поэтому крайне важно выяснить как можно больше, пока Полиция безопасности не слишком сильно увлеклась зачистками.

– Получается, ты думаешь, что это они…

– Я ничего не думаю… Меньше всего я доверяю Фурхаге.

– Ты хочешь сказать, что мы начнем расследование, хотя Бертиль Кримсон…

– Не мы, а ты, – отрезал Эдельман и повернулся к Фабиану. – Позволь мне выразиться предельно ясно. В нашем отделе нет никого, кто даже приблизительно обладает теми качествами, которые требуются. Мы с тобой оба это знаем.

– Но как я смогу начать собственное расследование, когда Бертиль Кримсон четко…

– Не будем называть это расследованием. Я просто хочу сказать, что… Если мы не докопаемся до истины, тогда кто? Полиция безопасности?

Фабиан не мог не кивнуть. У Эдельмана определенно была цель.

– Только старайся никому не попадаться на глаза, и пока мы не узнаем больше, никому ничего не докладывай, кроме меня. – Эдельман вышел из машины и так хлопнул дверью, что со стекол слетел почти весь снег. Фабиан включил дворники, которые убрали остатки снега, и выехал на улицу.

Он попытался сосредоточиться на дороге, но мысли жили своей собственной жизнью в попытках понять, что же произошло на самом деле, так что ему, в конце концов, пришлось заехать на парковку рядом с улицей Норр Меларстранд, остановиться там, опустить стекла и наполнить легкие холодным ночным воздухом.

Мало того, что министр юстиции исчез при мистических обстоятельствах. Эдельман к тому же выбрал его, Фабиана, для ведения тайного расследования. И чем больше он думал, тем яснее становилось.

С чего он начнет.

И к кому обратится.

4

Малин Ренберг больше всего на свете хотелось выпить бокал вина. Красное насыщенное вино «Зинфандель» во всех отношениях достойно говяжьей вырезки на ее тарелке. Дома, в Стокгольме, она без труда полностью исключила алкоголь, как только забеременела. Тяга исчезла сама собой. Другое дело в датской столице, которая, напротив, довела эту тягу до максимума. А может, виновата Дуня Хоугор, ее новое контактное лицо в криминальном отделе в Копенгагене, которая, похоже, запросто может махнуть в одиночку целую бутылку.

Они нашли друг друга уже спустя несколько часов после начала двухдневного семинара, где собрались следователи по убийствам со всей Европы для обсуждения транснационального сотрудничества, и сразу же решили контактировать напрямую. Знакомство оказалось настолько приятным, что Малин предложила пойти вместе в ресторан.

Теперь они сидели в ресторане «Барокко» в районе Нюхавн, и Малин начинала понимать, почему датские дети позже всех детей на свете учатся говорить. Уже после первого бокала вина Дуня Хоугор перешла с надежного английского на датский, понимать который становилось все труднее по мере возлияния. Сперва Малин перебивала Дуню и переспрашивала, как только ей что-то становилось непонятным, но вскоре она стала с улыбкой кивать, пытаясь уловить общий смысл.

Но сейчас она не понимала даже этого. Все слова словно слились воедино в нечто нечленораздельное, и она не раз ловила себя на том, что думает совсем о другом. О том, как она завидует датчанке, которая не беременна и может пить сколько угодно вина. Не говоря уже о том, как она завидует ярко-красным джинсам и ее телу, на котором все располагается именно там, где положено.

Малин ненавидела свое тело, из-за которого ей теперь приходилось одеваться в безобразную одежду больших размеров, и не задумываясь поменялась бы с кем угодно. Она поправилась на двадцать пять килограммов, а ведь еще оставалось больше двух месяцев.

Два-адских-проклятых-чертовых-гребаных-месяца.

Даже если хорошо постараться, на ней не найти ни одного места, которое бы не было раздуто, не болело или просто было без опрелостей. Словно она целиком превратилась в одно большое липкое минное поле хворей и недугов, которое когда угодно может взорваться по-настоящему сильной болью. Взять хотя бы живот, который она каждое утро и каждый вечер мазала таким дорогим кремом, что сочла нужным скрыть от Андерса его стоимость, и на котором все равно было столько растяжек, что она чувствовала себя сбитым на дороге животным.

– Ты совершенно уверена, что не хочешь выпить немного вина?

Малин очнулась.

– Извини? Правильно ли я поняла?

– Немного вина, – Дуня Хоугор попыталась сказать это по-шведски, одновременно поднимая бутылку.

– Спасибо, не надо. Понимаешь, я пообещала себе во время беременности не брать в рот ни капли.

– Понятно. Но почему? – Дуня, похоже, действительно была в недоумении, и Малин подумала, что попала не в соседнюю страну, а на другую планету.

– Ну… Это же плохо для плода. Алкоголь проникает прямо через плаценту и…

– Знаешь, вот это все – типично шведские штучки.

– Что?

– У вас так много правил и запретов, и вы такие до черта запуганные. Говорю начистоту. Что станет от одного маленького бокала вина?

Малин пришлось сделать глубокий вдох, чтобы не дать волю своему раздражению.

– Не знаю, может быть, эта информация еще не дошла до Дании, но существует целый ряд исследований, которые показывают, что если мать употребляет алкоголь, плод развивается хуже, и увеличивается риск cиндрома дефицита внимания и гиперактивности. К тому же…

– Нет, это совсем не так. – Дуня отпила глоток вина и посмотрела Малин в глаза. – У нас в Дании тоже проводили исследование на выборке в несколько тысяч пятилетних детей и не смогли зафиксировать никакой разницы между детьми, чьи матери выпивали по две рюмки в день, и детьми, чьи матери полностью отказались от алкоголя.

– Неужели? Как странно! Но с другой стороны, эти исследования могут показать все что угодно. Смысл в том, что…

– Знаешь, что я думаю? Знаешь? – Дуня подняла указательный палец. – Я думаю, что если ты выпьешь маленький бокал вина, ты рискуешь только тем, что у детей будет веселая мать.

– Что значит «веселая»? Разве я не веселая? – Малин почувствовала, как раздражение взяло верх.

– Хорошо, Малин. Ты уж меня извини, я немного пьяная. Но я просто-напросто вынуждена тебе кое-что сказать.

– Валяй. Я слушаю, – сказала Малин и вдруг заметила, что понимает каждое слово.

Дуня посмотрела Малин в глаза: