Львы Сицилии. Закат империи

– Чушь? Женщина вкладывает в брак душу, и, по-твоему, она не чувствует унижения, если ей изменяют? Она должна знать свое место, помалкивать, и, может быть, даже радоваться… Неужели ты думаешь, что у женщины нет собственной гордости? Что ее сердце не болит?

Иньяцио с удивлением смотрит на жену. Это не та Джованна, которую он знает, уверенная в себе, собранная, уступчивая. Может, сказалось пережитое от встречи с королевой волнение?

Но видит слезы в глазах жены и все понимает: она говорит не о королеве, а о них двоих. Иньяцио складывает руки в умоляющем жесте.

– Джованна, пожалуйста, прекрати…

– Почему, разве это не так? – отвечает она, сжимая полы плаща.

– Есть вещи, которые происходят сами собой, и все. Человек так устроен, ты не можешь его изменить, и тем более не можешь изменить его прошлое. – Иньяцио говорит тихо, чтобы ее успокоить.

– Нет, нет, нет… – шепчет Джованна, опустив голову. Сжимает зубы, сдерживает слезы, поднимает голову и смотрит Иньяцио прямо в лицо; в неверном свете уличных фонарей ее глаза сверкают, как оникс. – Я знаю, – говорит она, – но ты не можешь заставить меня все забыть. Это причиняет мне боль, понимаешь? Всякий раз, когда я вспоминаю о тех письмах, у меня перехватывает дыхание. Мне тяжело от мысли, что ты никогда не был моим.

– Я тебе объяснил, что все это давно в прошлом! – Иньяцио не может скрыть раздражения. – И потом… сколько лет прошло? Девять, десять? А ты по-прежнему продолжаешь толочь воду в ступе!

Толочь воду в ступе, думает он, значит заниматься бесполезным делом, возвращаться к тому, что нельзя изменить. Колоссальные затраты энергии.

Джованна откидывается в угол кареты, и ее поглощает темнота.

– Тебе не понять, каково мне. Другая, может, привыкла бы, выбросила бы из головы. Но не я. Я так не могу. – Джованна бьет себя в грудь. – Не могу. Ты заперт здесь, ты не сможешь отсюда сбежать.

Ее голос затихает, превращаясь в облачко пара в холодной карете. Джованна опускает голову на грудь, закрывает глаза. Как будто сняла с сердца тяжкий груз, но вместо него появилось бремя осознания, которое еще тяжелей. Теперь безответную любовь – чувство, которое причиняет боль тому, кто любит, и не ценится тем, кто позволяет себя любить, – уже не скрыть под покровом покоя и безмятежности. Она останется меж ними в своей безжалостной наготе.

Возможно, впервые в жизни Иньяцио не знает, что сказать. Он злится на себя за то, что не понял душевного состояния жены, это он-то, который замечает любой нюанс, любое движение, любой подтекст в деловых отношениях. Он пытается убедить себя, что это просто женская истерика, которая проходит, как летняя гроза. Только когда карета останавливается перед воротами виллы в Оливуцце и кучер помогает Джованне выйти, оставшийся в темноте Иньяцио понимает, что чувствует его жена.

Он видит, как Джованна идет к дому, гордо вскинув голову. И стыд сжимает ему горло.

* * *

9 февраля 1881 года в газете «Джорнале ди Сичилия» опубликована первая часть подробного расследования о состоянии итальянского морского флота в целом и в Палермо в частности. Пламенные слова вызывают сначала возмущение, затем тревогу и, наконец, панику. Конечный адресат: итальянское правительство.

Лагана закрывает газету, уголки его губ приподнимаются в улыбке. Иньяцио сделал все, как надо, лучше не придумаешь. Не секрет, что «Джорнале ди Сичилия» находится в руках семейства Флорио, но журналисты излагают факты, а факты – вещь упрямая.

Пришло время надавить на Раффаэле Рубаттино. Лагана напишет Джузеппе Орландо, управляющему компании «Почтовое пароходство» в Неаполе. Орландо знаком с генуэзцем не первый год и знает его слабые места.

Слияние.

Союз между двумя судоходными компаниями нужно заключить как можно скорее. Понятно, что это брак по расчету. Лагана так и пишет в письме к Орландо. И добавляет, что Рубаттино не мальчик, должен сам понимать и признавать необходимость этого брака, ведь если он откажется жениться, очень скоро его корабли исчезнут со Средиземного моря. Лагана напоминает, что катастрофа чуть не случилась в январе прошлого года, когда Рубаттино пытался сторговаться с французами. Тогда Иньяцио проявил удивительную выдержку и терпение и не стал ссориться с генуэзцем, а спокойно объяснил ему, что в этом случае оба они – и он, и Рубаттино – попадут в рабство к компании «Трансатлантик».

Лагана не говорит, однако, что слияние жизненно необходимо «Почтовому пароходству» не только для сохранения господства на море, но и для защиты тех, кто трудится на суше: рабочих завода «Оретеа» и мастеровых в доке, перевозчиков и коммивояжеров, разбросанных по всему Средиземноморью. Если «Почтовое пароходство» не объединится с компанией Рубаттино, Палермо превратится в периферийный порт, а это отрицательно скажется не только на экономике города, но и всего острова.

– Этот генуэзец просто болван. Скорее бы заключить сделку у нотариуса, – бормочет Лагана, запечатывая конверт. Зовет слугу и приказывает немедленно отправить письмо.

Но ждать им придется до июня: сначала слияние одобрит собрание акционеров «Почтового пароходства», потом – наконец-то! – после изнурительных переговоров будет получено согласие Рубаттино. Не хватает лишь высокого «благословения» итальянского правительства. Тогда Иньяцио решает сам поехать в Рим.

Иньяцио принимает премьер-министр Агостино Депретис вместе с министром общественных работ Баккарини. Оба они стараются втолковать Иньяцио то, что ему давно известно: для слияния таких крупных компаний необходимо представить в парламент законопроект, простого разрешения министерства будет недостаточно; в оба предприятия вложено много народных денег, потраченных в том числе и на компенсацию их расходов, вот почему нужно проявлять осторожность…

Иньяцио не спорит, напротив, кивает, словно говоря: «Конечно, а как иначе». Однако позже, вернувшись в отель, просматривает вечерние газеты, и то, что в них пишут, лишает его покоя и сна.

От Генуи до Венеции бастуют мелкие судовладельцы, осуществляющие перевозки на парусных судах: они кричат о катастрофе, обвиняют Министерство общественных работ в том, что оно покровительствует крупным компаниям, а флот как таковой никого не интересует. Два генуэзских судовладельца, Джованни Баттиста Лаварелло и Эразмо Пьяджо, даже подали в парламент петицию, в которой они выражают «обоснованные опасения в связи с созданием гигантского акционерного общества, ведь акции, которыми сегодня владеют итальянские граждане, завтра могут быть выкуплены иностранцами».

Да, слияние будет делом непростым.

* * *

4 июля 1881 года начинаются дебаты в палате депутатов. Законопроект принимается 5 июля, направляется в сенат и в тот же день ставится на голосование. Нужно спешить, чертовски спешить, чтобы закончить все как можно скорее.

Иньяцио ждет в отдельном кабинете сената. Он волнуется, но тщательно это скрывает. Просит принести чаю; напиток ему подают в элегантной фарфоровой чашке. Он на короткой ноге с министрами и сенаторами, а посему кто осмелится выступить против него? Руки у Иньяцио слегка подрагивают от напряжения. Он закуривает, наслаждается воцарившейся тишиной.

Министр Баккарини заходит рассказать Иньяцио о том, что происходит в палате. В сигарном дыму, вдыхая аромат поданного ему кофе, министр улыбается и торопливо шепчет:

– Не волнуйтесь, синьор Флорио. Парусники уходят в прошлое, хотя не все понимают, что их время закончилось. Будущее за пароходами. Пар и железо. Вы станете предвестником новой эры, одним из тех, кто поведет Италию в новый мир.

– Мой отец был уверен в этом, и я тоже уверен, даже больше, чем вы. – Иньяцио вальяжно сидит в кожаном кресле. – С момента открытия Суэцкого канала прошло двенадцать лет. Как и ожидалось, сегодня через него идет основной грузопоток. Парусники – это просто смешно. Нам нужны большие пароходы, чтобы бороздить океаны.

– А у вас они есть. Вот почему правительство вас поддержит.

Начинается подсчет голосов. Законопроект принят. Иньяцио чувствует, как свободно вздымается грудь, уходит давящая боль в подреберье.

– Нужно, чтобы вы и Рубаттино поставили свои подписи в присутствии нотариуса, – говорит подошедший Орландо и хлопает Иньяцио по плечу.

Подходит Франческо Паоло Перес, за ним служащий с бутылкой шампанского и бокалами.

– У нас все получилось! – Перес обнимает Иньяцио.

Иньяцио доволен, улыбается.

Его распирает гордость, кажется, она течет у него по венам вместо крови. Он спас «Почтовое пароходство» от обнищания, помог морякам и рабочим завода «Оретеа», обеспечил порту Палермо процветание на долгие годы. Он, владелец примерно сотни судов, фактически стал одним из властелинов Средиземноморья.

Но не только это составляет предмет его гордости. Иньяцио понял: в политике можно лавировать и добиваться своего. И не имеет значения, поддерживает ли тебя король.

Он понял, что деньги Флорио могут влиять на судьбу Италии.

Его отец, человек амбициозный, не мог даже помыслить такого.

* * *

Жара, охватившая Палермо в конце августа 1881 года, заполнила все комнаты виллы в Оливуцце, так что нечем дышать. Из окон, выходящих в сад, можно увидеть силуэт города, окутанный пылью, принесенной жарким сирокко. В мареве виднеются размытые контуры церковных куполов и крыш.

В зеленой гостиной донна Чичча наводит порядок в рабочей корзине, сматывая клубочки ниток для вышивания.

Джованна открывает дверь и останавливается на пороге. Она заметно взволнована. Лоб нахмурен, руки дрожат.

Донна Чичча сразу видит: что-то не так.

– Что случилось? Что с вами?

Джованна пожимает плечами, молча опускается в кресло.