Львы Сицилии. Закат империи

– Рассказывайте, моя дорогая, что случилось? – настаивает донна Чичча.

– Я больше месяца как одна… муж уехал и теперь пишет, что и в этом месяце его не ждать.

– Святая Мария! Если дело только в этом, так и ничего. Ей-богу, вы словно маленькая девочка, словно Джулия, а не замужняя дама, – качает головой донна Чичча.

Джованна подносит руку к губам, как будто хочет остановить слова, и вдруг быстрым шепотом говорит:

– Он написал, из Генуи собирается в Марсель – проведать сестру. Раньше мы всегда ездили вместе, а теперь он один. Да, он поехал по делам, но он никогда не отсутствовал так долго, никогда!

– Ах, вон оно что! – донна Чичча картинно закатывает глаза. – Дон Иньяцио так давно не видел сестру, разве он не имеет права у нее погостить?

– Мы одна семья! – сердито кричит Джованна и стучит ладонями по подлокотнику кресла. – Разве малыши не хотят увидеть свою тетю?

– Вы столько лет замужем и до сих пор не знаете своего мужа? – Донна Чичча скрещивает руки на своей пышной груди. – Да он просто святой, не то что некоторые мужья, прости господи, бабники. Ради бога, перестаньте себя изводить пустыми мыслями и займитесь делом.

Донна Чичча берет льняную скатерть с начатой работой, протягивает Джованне. Та берет скатерть и, не заметив иглу, колет себе палец. Поднеся палец ко рту, бормочет:

– Есть вещи, о которых невозможно не думать… – Она отворачивается, желая скрыть свою боль.

Донна Чичча смотрит на Джованну с недоумением, но не решается спросить, что ее тревожит.

Этот брак кажется ей хрупким, как стекло, и если он до сих пор не рухнул, то лишь благодаря тому, что любовь Джованны, с одной стороны, и уважение Иньяцио – с другой, оберегают его от ударов судьбы. Но Джованна слишком много страдала – и телом, и духом, – поэтому донна Чичча боится, что теперь ее легко сломить. Что до Иньяцио, то в его надежности донна Чичча всегда была уверена, всегда! Вот почему она не допускает даже мысли о том, что он может изменить Джованне.

А Джованна, прочитав, что Иньяцио едет в Марсель, не находит себе покоя. Вновь пробудилась ревность, открыла свои желтые глаза. Джованна пытается ее прогнать, говорит себе, что там Джузеппина, Франсуа и маленький Луи Огюст. Но, возможно, там будет и эта…

Джованна встряхивает головой, отгоняя воспоминания о ссоре в карете, после аудиенции у короля. Как и после того дня, когда она нашла в шкатулке письма, они не возвращались к болезненной теме, предоставив будням избывать превратности судьбы. Однако Джованна не может об этом не думать. Иногда ей удается убедить себя, что ее ревность беспочвенна и что Иньяцио, вероятно, прав: хватит толочь воду в ступе. Но достаточно одного его грубого жеста или сурового взгляда, чтобы рана открылась вновь. И тогда Джованна с новой силой ненавидит эту женщину, которая получила от Иньяцио все, включая самый драгоценный подарок, который может дать потерянная любовь, – сожаление. А ей осталась лишь пустота отвергнутой любви.

Однако в тот ужасный вечер она поняла и другое. Она прочитала это в его глазах, в его жестах и даже в его суровом обращении с ней. Для Иньяцио нет ничего важнее, чем дом Флорио. На первом месте не она и даже не дети – только дело, чувства не в счет. И другая женщина тоже не может быть важнее. Поэтому с некоторых пор, когда в Джованне просыпается ревность, она цепляется за эту мысль.

Она берет корзинку с работой. Ее темные волосы уложены в пучок.

– Я хорошо знаю своего мужа, – тихо говорит она, покачивая головой, избегая встречаться взглядом с донной Чиччей, и принимается вышивать.

* * *

Его встречает пыльный, грязный, суматошный город. Он помнит Марсель совсем другим. Но память, этот лживый хранитель счастья, умеет удерживать образы в вечном настоящем, в реальности невозможной, но оттого еще более реальной.

Так думает Иньяцио, испытывая легкую грусть и горечь от встречи с городом.

С Марселем связано слишком много воспоминаний. Конец сентября 1881 года, воздух пропитан влагой, а ветер, дующий с моря, пахнет свежестью и осенью. Здесь у Средиземного моря другие запахи, и цвет его темнее, как будто это другое море, не то, что омывает Сицилию.

На улицах, прилегающих к порту, множество телег и повозок. Подводы, запряженные тягловыми лошадьми, доставляют уголь на пароходы, стоящие на якоре между старым портом, который стал тесен, и новыми причалами. Иньяцио помнит, как тут было пятнадцать лет назад, когда причалы только строились.

Иньяцио медленно сходит на берег. Он приехал сюда инкогнито, на французском корабле, как обычный пассажир. На нем дорожное платье, борода коротко подстрижена, а скрытный характер у него от природы. Он хотел оценить качество услуг у конкурентов, и результат в целом его удовлетворил: неплохо, но не лучше, чем у его компании, по крайней мере, в обслуживании первого класса.

На набережной ждет экипаж. У кареты стоит Франсуа Мерле.

– Могу ли я обнять тебя или должен пасть на колени перед властелином Средиземноморья?

– Так и быть, позволю эту фамильярность. Но где, я спрашиваю, красная дорожка?

Зять смеется, раскрывая объятия.

– Как ты? – спрашивает Франсуа, открывая дверь кареты.

– Устал. Но раз уж оказался в Генуе, не мог не заехать к вам. Давно не видел сестру, к тому же дело наконец-то сделано.

– Должно быть, было нелегко.

– Расскажу!

Видно, что карета Франсуа знавала лучшие времена, но Иньяцио, кажется, этого не замечает. Он любуется городом, произошедшими переменами, рассматривает здания в популярном при Наполеоне III стиле ампир.

– Ты к нам надолго? – спрашивает Франсуа.

– На несколько дней. Нужно поскорее вернуться в Палермо. – Иньяцио поворачивается к шурину, глаза его смеются. – Завтра пойду на Биржевую площадь. Они меня не ждут. Посмотрю, что там с моей компанией.

– Ах да! Итальянская судоходная компания «Генеральное пароходство»! – Франсуа потирает руки в нетерпении. – Расскажи-ка, как все прошло в Генуе.

– Ну, если быть точным, следует добавить: «Объединенное общество Флорио и Рубаттино». После голосования в Риме все пошло как по маслу. Подписали нотариальный договор в доме сенатора Орсини, он лично выступил свидетелем. Адвокат Криспи тоже присутствовал.

Уголки рта у зятя в улыбке ползут вверх.

– Вызвал подкрепление?

– Лучше перестраховаться, чем потом сожалеть.

Оба смеются.

– Ты рад?

– Вполне. Конечно, пришлось привлечь к сделке банки… – Меж бровями у Иньяцио появляется складка. – А как иначе? «Кредито Мобильяре» финансировал Рубаттино, у него накопилось там много долгов. Нам пришлось включить его в сделку в последний момент.

– Если бы ты еще немного подождал, он сам упал бы тебе в руки.

Иньяцио качает головой:

– Да, но тогда мне досталась бы компания-банкрот, и было бы гораздо сложнее получить субсидии от государства. К тому же никто не заинтересован в том, чтобы Рубаттино обанкротился. На него работает слишком много людей.

Карета замедляет ход. Что-то случилось на перекрестке – телега завалилась на бок, по земле разлетелся товар. Франсуа опускает занавеску, тихо ругается по-французски.

Иньяцио подавляет зевоту, чувствует, как внезапно на него навалились всей тяжестью эти лихорадочные дни. Ему не хватает мягкой качки парохода, земля вызывает у него чувство усталости.

– Теперь у компании есть все: завод «Оретеа», пароходы, дома… Собственно, к этому я и стремился, да.

Карета едет дальше.

– А как восприняли новость в Палермо? Знаю, что люди там своеобразные…