Остров Буян

– Баба! Баба на льдине!.. Баба!.. – услышал Иванка.

Мать на льдине вопила о помощи и, не смея двинуться, плыла к Наугольной башне.

Прежде чем оторваться льдине, Авдотья слышала несколько раз странный, словно бы предостерегающий треск. Но в последнее время, после вестей о судьбе Первушки и после того, как поймали в пути и били Истому, много странного слышалось и виделось ей: то как бы мухи мелькали перед глазами, то шмыгали по сторонам темные пятнышки, точно мышь, то раздавались странные стуки и трески.

Когда раздался зловещий грохот и вздрогнул лед под ногами, Авдотья, вместо того чтобы сразу броситься к берегу, заторопилась сложить в корзину белье, лежавшее на салазках рядом, поставила на салазки корзину и лишь тогда поспешила к берегу, но было уже поздно: между льдиной и берегом образовалось пространство, которое было не перепрыгнуть. Льдина качнулась и треснула поперек, наклонившись к воде. Авдотья попятилась к проруби.

– Спасите!.. Спасите!.. – закричала она не своим, надорванным голосом.

Льдина, кружась и ломаясь, сужалась и отплывала все дальше. И вот течение подхватило ее и понесло… Только теперь, ощутив в руках тяжесть, Авдотья опустила к ногам корзину.

Люди кричали ей с берега, подавая советы, но за шумом водоворотов, за треском и скрежетом льда ей не было слышно слов. Стремительно клубящаяся вода рябила в глазах. Голова у Авдотьи кружилась.

«Неужто тут смерть?!» – мелькнула мысль.

И вдруг все кругом стало ясно, как никогда, словно всю жизнь Авдотья ходила, зажмурив глаза, и только в это мгновение впервые их широко открыла. Увидела ясный день, свою тень на снегу, синеву неба, редкие взмахи крыльев перелетающих через Великую двух ворон… На снегу возле проруби увидела она серую рваную Федюнькину варежку, которую несколько дней искала: не думая, подняла ее и сунула за пазуху…

Льдину несколько раз поворачивало то в одну, то в другую сторону. Народ толпился по обоим берегам, подвигаясь за льдиной, на которой плыла Авдотья. Она узнавала соседок, соседей, людей с других улиц, попову собаку Волчка. Собака тревожно лаяла, подбегая к самой воде, порывалась прыгнуть вперед, нюхала воду и боязливо отскакивала назад.

«Разумеет тварь!» – подивилась Авдотья, и снова мелькнула мысль о том, что пришла ее смерть.

И вся нерадостная, тяжкая жизнь показалась желанной и милой. Снова сидеть в избе за шитьем или пряжей, возиться у печи с нехитрой стряпней, утирать смешной, похожий на пуговку носик Федюньки, гладить Груню по шелковым волосам, ждать новых вестей от Первушки, слушать пустую Иванкину болтовню, любуясь лукавым блеском его глаз, по ночам, когда дети уснут, шептаться о жизни с Истомой, а днем, когда нет никого в избе, слушать бабкину воркотню – все, все было мило, всего стало жаль…

Вдоль берега были повсюду рыбачьи избы, у каждой стоял на улице челн.

– Ло-одку!.. Лодку!.. Проклятые ироды, лодку!.. Спасите!.. Спасите, добрые люди!.. Ради Христа!.. – закричала Авдотья.

– Мама-аня!.. – услышала она вдруг голос Иванки.

«Господи боже, да что ж я кричу! А вдруг Иванка в челне поплывет по такой толчее между льдин?.. Спаси боже!..»

Авдотья в страхе за сына умолкла, взглянула вдоль по реке и вдруг увидала его.

Люди кричали теперь не ей, а ему, а он пробирался к ней, прыгая со льдины на льдину, на мгновение застывал, колеблясь, ища глазами крупные плавучие островки, и снова прыгал вперед… Он уже на середине реки…

Авдотья, страшась за него, подняла руку, чтобы перекреститься. Иванка прыгнул и поскользнулся.

– Иванка! Куда!.. Иванка!.. – в ужасе закричала она, метнувшись к самому краю льдины с протянутыми руками.

Льдина качнулась. Потеряв равновесие, Авдотья скользнула в воду, и над этим местом гребнем встал ломаный ледяной крап, а прорубь на миг сверкнула круглым сквозным оконцем… В тот же миг Иванка бросился в воду.

Впереди показалась рука Авдотьи, мелькнула ее голова в платке. Иванка рванулся и крепко схватил мать за платок, а другой рукой уперся о край большой льдины.

– Держись! Держись! – услыхал он. Увидел приближавшийся челн с человеком, рвущим веслом воду, и вдруг над его головой сомкнулась зеленая муть.

…Иванка очнулся на берегу возле рыбачьего челна. Вокруг него толпился народ. Матери не было. В руке Иванки остался только ее платок. Иванка взглянул на платок, зажатый в руке, и закричал в тоске и отчаянии:

– Маманя!.. Мама-аня!..

«Трем – блин… одном-му! Трем-блин… одном-му!» – монотонно дребезжали спасомирожские колокола.

Глава шестая

1

Неделю спустя после гибели матери Иванка пошел к кузнецу в обученье.

Нелегко было ему, особенно в первое время, стоять у жаркого горна, раздувать мехи. Сын кузнеца Якуня уже привык и не боялся огня, с Иванки же ручьями лил пот, и глаза краснели и слезились от жара…

В кузнице некогда было мальчишкам болтать, надо было успевать раздувать горн… Зато во время ужина Якуня давал себе волю потрунить над Иванкой.

– Иванушку надо б сперва к Аленке в подручные, – говорил он, – чтоб у печи за горшками смотрел, глаза бы привыкли к огню, а то жалость глядеть – все стоит и плачет… Аленка, тебе не нужна стряпуха? Слезлива, а страсть расторопна!

Черноглазая Аленка, четырнадцатилетняя сестра Якуни, весело смеялась в ответ на болтовню брата. Иванка же краснел. Перед Аленкой ему хотелось выглядеть таким же молодцом, как подмастерье Мошницына, рослый молодой кузнец Уланка, и Иванка во всем ему подражал. Он старался медленно, истово хлебать жирные щи, как Уланка. Но из этого получалось лишь то, что он прозевывал еду и оставался голодным возле пустой миски…

Когда Иванка приходил по субботам домой, он видел в семье небывалый развал. Сумрачный облик осунувшегося отца, разор и запустенье сторожки тем разительней представлялись ему, что в доме Михаилы, где жил он теперь, все было чинно, уютно и аккуратно: на крашеных полках стройно стояла начищенная посуда, вышитые полавники были расстелены по скамьям, чистая камчатная скатерть лежала на длинном столе, а на стенах висели картинки – «Адам и Ева в раю», «Притча о блудном сыне» и «Зерцало житья человеческого». Занавески по окнам, ярко шитые полотенца, чистые половики, запах хлебного кваса, резная раскрашенная солоница среди стола – все создавало уют и вселяло мир…

Иванка мечтал о том, как однажды, придя домой, все приберет, а на торгу купит картинку, чтобы повесить на стену…

Но каждый раз дома оказывалось все хуже. Однажды Иванка пришел, когда Федя лежал больной, бабка мыла белье на реке, а Груня была голодна и угрюма. Она со слезами кинулась к Иванке и, всхлипывая, стараясь сдержать плач, рассказала о том, что отец не выходит во все дни из кабака. Он пропил все и, приходя домой, самодурит, кричит и даже побил бабку Аришу, требуя денег…

Все мечты о том, чтобы дома прибрать, пошли прахом. Иванка лежал и не спал, пока засинел рассвет.

– Иванка! – среди ночи окликнула Груня.

– Ты что?

– Вздыхаешь всю ночь, как маманя, а я боюсь, – шепнула она.

– Ладно, не стану, – ласково пообещал ей Иванка.

Поутру он вовремя отблаговестил к заутрене и к обедне, и только после обедни в дом ввалился Истома. Его было не узнать: борода поседела и свалялась в грязный комок, волосы были растрепаны и тоже седые. Шапки не стало – верно, он заложил ее в кабаке, как и кафтан. Он был пьян… Услышав его голос, Федюнька залез на печь, а Груня опрометью кинулась хорониться за церковную дверь. Только бабка Ариша осталась сидеть у окошка, штопая проношенные обноски.

Шатаясь, держась за стену, Истома стоял у порога.

– Здоров, сокол! – хрипло воскликнул он, увидя Иванку. – Выгнал тебя кузнец?

– Воскресенье нынче, – ответил Иванка.

– А-а, воскресенье! Ну, значит, и праздник! Вот мы с тобой и выпьем винца. Бабка, встречай гостей!

– Нечем встречать, Истомушка, промотал ты остатнее! Ребята голодные…

– Поклоном низким встречай! – заорал Истома.

– Пьяному и поклон не в честь! – не вставая, проворчала старуха.

– Это я, что ли, пьян? Побируха несчастная, ты кому молвишь?! Кто тебе, вековой кочерге, приют дал?! Я тебя, хрычовку…