Когда рассказывал, его глаза разгорались. Тот самый момент. Защита растворяется в воздухе, и вроде бы виднеется настоящий человек. Но уже в следующий миг забрало опущено, а огонь в глазах утихает, съеживается.
– Всё прожито, а значит, потеряло в осязаемости. Похоже на старую кинохронику. – Теперь смотрит на меня. Ищет что-то. – И вот передо мной ты, и снова вижу всё это вживую. Вот-вот ступишь на его путь. И если не возьмешься за голову, сгинешь.
Сижу на месте, будто ожидаю чего. Следующей фразы, хода. А старик, видно, счёл разговор оконченным; повернулся к раковине и намыливает тарелки. Знаю эту привычку. Когда разговор окончен, он окончен. На сцене опять добрый старик, которого можно расспросить, рассчитывая на поддержку и совет.
Вопрос так и крутится на языке:
– Геннадий Иванович, у вас есть дети?
Плечи старика на мгновение остановились, перестали ходить вверх-вниз над раковиной. Тут же взял себя в руки и продолжил тереть губкой. Слышался скрип перемытых тарелок. Потом всё-таки обернулся.
– Был сын. Погиб совсем молодым. – Лицо – мраморная маска. – Почему спрашиваешь?
Не ожидал, что и здесь переведёт на меня. Замолчал. А впрочем, можно и поделиться.
– Вспоминал сегодня своего, впервые за долгое время. Испугался, что теперь и не узнает отца.
Куратор только хмыкнул.
– Да уж точно! Если бы сам не знал, кто здесь живет, посчитал бы, что набрел на партизанский блиндаж. – И с улыбкой добавил: – Пользоваться бритвой, кстати, не преступление.
Я потер подбородок. Щетинки захрустели под пальцами, признавая за куратором правоту.
Всё шуточки. Устраняет с запретной территории. Разговоры о семье – табу. Но переводить тему не хотелось.
– Я не совершаю ошибку? – Спросил, заранее зная, что это его расстроит. – Иногда кажется, что должен мчаться в поезде домой, вместо того, чтобы торчать здесь.
Куратор соизволил отвлечься. Похоже, углядел серьезность момента. Закинул полотенце на плечо, подошел ближе. И поставил табурет прямо передо мной.
– Уже проходили это, Андрей. Последний раз, когда ты хотел мчаться, тебя чуть до смерти не забили, как дворнягу.
С каждым сказанным словом куратор больше и больше заводился. Тянулся телом вперёд. Казалось, он вот-вот меня ударит.
– Так что теперь давай-ка по-моему – или никак! Сажусь в уазик и в поселок. А ты уж тут сам. Надумаешь бежать – топай пешком. Только не угоди в медвежью яму. Такого конца даже с моим чувством юмора не переживу.
Оттолкнулся от табуретки и вскочил пружиной. Я ловил каждое движение и потому заметил, как по его лицу расплылась широкая улыбка, которая никак не клеилась со вспышкой гнева.
Окончательно запутал старик. Сорвал с плеча полотенце и с нажимом повесил на крючок. Да так, что чуть его не обломал.
#6
Больше ни слова о делах. Только шутил и сыпал историями.
Сказать по правде, напоминал мне отца. Умением использовать внутренние колебания себе во благо. Опытный борец, он перехватывал энергию и поворачивал в нужном направлении.
Вот и теперь я выслушивал его истории. А сам думал только о Еремееве. Раз уж мысли о нём находились в безопасной зоне.
Чтобы развеять накатившую тоску, выспрашивал, кто такой Бахрин. Грех не воспользоваться болтовней старика. Подумал, ему будет приятен интерес.
Вместо этого он весь подобрался.
– Откуда знаешь это имя? – Потом вспомнил: – А, книга. Да, был такой тип. Один из друзей Еремеева. Довольно противный, поэтому особо с ним не общался.
Словоохотливость вмиг закатилась под стол. Приходилось тянуть каждую деталь. Да он немного-то и знал нового.
Бахрин первым увился за Полиной. Это я уже и так понял. И то, что Еремеев сначала её даже не замечал. Потом они быстро сошлись – Полина помогала Еремееву с рукописями, – и он сделал ей предложение, оставив приятеля ни с чем.
Однако Бахрин вроде бы даже сумел переломить себя и продолжить общаться с Еремеевым несмотря ни на что. По этой части сведения куратора были скудными.
А я цену Бахринской дружбы уже знал.
Разговор снова утёк в никуда, и там зачах. Куратор высидел с час. Мог бы двинуть домой и раньше, но присутствием, видимо, наказывал за непослушание.
Часов в восемь уазик двинулся в обратном направлении, разрезая фарами темень.
#7
Куратор просил не провожать, и я сидел без дела за столом. Остатки ужина лежали передо мной. Так и не домытые тарелки и чашки. Запечатлённое в кадре одиночество – я давно уже привык к отсутствию посторонних предметов, а вызванный появлением гостя беспорядок только усиливал ощущение.
Взялся за уборку и делал всё нарочито медленно. Кажется, тогда в первый раз выдумал измерять вот так потраченное время и растягивать его, выстраивая правильным образом дела по дому.
Когда высушил и положил на полку последнюю чашку, застыл на месте: руки уперты в края раковины, голова втянута в плечи и смотрит вниз и вбок; ноги напряжены.
Вспомнил Еремеева. Точнее то, что говорил куратор. Еремеев, которого ни разу ещё не видел, обратился голосом куратора. Представилась моя фотография. Та самая из книги. С проделанной во рту дыркой: бумага сгибалась, шевеля серыми губами. И произносила слова: Если не возьмёшься за голову, сгинешь. Ещё и ещё.
Мои настоящие губы задрожали. Хотели закричать в ответ, что им нет до этого никакого дела. Ведь пока что это я – только я! – гублю всех, до кого только могу дотянуться.
Хотелось зарыдать, но не выходило себя заставить. Слёзы – чистый акт, и как только примешиваешь к нему мысль, даёшь железам отбой. Слёзы высыхают сами собой.
Поэтому просто стоял, вцепившись в раковину, и ждал. А чего ждал, так и не понимаю до сих пор. Мысленно обращался к Еремееву и надеялся, что удастся восстановить утраченную связь.
Бессмыслица. Как и вся жизнь.
В лопатках кольнуло. Или постучали пальцем по спине, причём настойчиво так. Обернулся – никого. Всего лишь спазм.
В комнате очень душно. Выкачали весь кислород, нечем дышать. Повело в сторону, еле устоял на ногах. Хотел открыть дверь на улицу и впустить свежий воздух. Двинулся к углу комнаты, и вернулось болезненное ощущение в спине. В этот раз настоящим приступом боли.
Схватился за спину, скрёб снизу и сверху рукой. Не мог дотянуться. Будто между лопаток всадили нож, а я стремился его извлечь. Ничего не выходило. Жар поднялся к голове, заполыхало лицо. Понял, что не успеваю выбраться на воздух. Сникаю, клонит к полу. Уже рухнул на одно колено и продолжаю падать; пол приближается слишком быстро, вытягиваю вперёд руки, чтобы опередить. Толчок в запястья, кисти выгибаются, а я несусь ниже и ниже. Хочу сгрести в объятия и расцеловать дощатый пол. Холодный на ощупь, он так и ласкает разгоряченный лоб.
#8
Поднимаюсь по лестнице. Легкие наполнены чем-то тяжёлым, тугие мешки с песком. Ноги еле ворочаются. Сверху слышатся голоса. Не могу разобрать ни слова, но знаю точно, что оказался здесь именно из-за этих голосов.
Прибавляю шаг и поднимаюсь двумя пролетами выше. Преодолевая последний, вижу открытую дверь справа от лестницы. Широко расставив ноги, стоит женщина. Силуэт тонок и прозрачен. Почти не оставляет в уме зацепок.
Придерживает дверь перед другой смутной фигурой.
Еремеева узнаю без труда.