Вахта

Дни превратились в пытку.

Ускользал от любого мало-мальски значимого дела. Если бы не стихийные наезды куратора, давно бы себя запустил. Ощущая перед ним ответственность за человеческий облик, исправно брился и умывался по утрам. А всё выходящее за рамки этих обязанностей игнорировал или растягивал до последнего.

К примеру, стал скудно питаться.

В первые недели вахты получал удовольствие от готовки. Несмотря на скудные условия, мог всё утро кашеварить или возиться с чайником. Оставлял настаиваться, а сам уходил на прогулку. И бродил, пока пальцы ног не начинали просить пощады. Тогда возвращался к ставшему родным порогу и с удовольствием пировал, раскрасневшийся возле печки.

Теперь же питался скромно. Заваривал крупы. Поначалу с консервами. Да ещё чередовал для разнообразия. Затем и от этого отказался, а просто распаривал в воде и подолгу жевал без былого аппетита. Непоправимо больной.

И от этого вдруг не сделалось хуже или бесцветнее.

Через короткое время открылся неисчерпаемый запас ароматов и вкусов в простой гречневой каше. А чай стал настоящим эликсиром. Теперь я совершенно точно знал, сколько отстаивать кипящую воду, как подготовить к заварке чайник, какие листья и специи можно положить.

Заново обрастал смыслами, обнулив имевшиеся. И теперь уже не боялся грядущей встречи с зародившимся сомнением.

Был готов ко всему.

#2

Кажется, не слишком подробно рассказал о кураторе. А если и упоминал раньше, наверняка мельком или, наоборот, пространно и в возвышенных тонах.

Мы познакомились на той же больничной койке.

Он зашёл в палату и обвёл всех взглядом. Поначалу показался очень важным. В больничном халате поверх свитера походил на врача. Под свитером, конечно, рубашка. Выглядело это старомодно, по-докторски. О чем он, вероятно, не догадывался, и потому надел ещё и шерстяные брюки серого цвета. Если бы не бахилы поверх обуви, я, пожалуй, и не воспринял бы его так серьезно.

Да, зашел в палату и озирается по сторонам. Взгляд порхает по лицам, похожий на солнечный зайчик. В ответ либо жмуришься, либо с кривцой улыбаешься. Подумал, выбирает из нас зачем-то. Оказалось, пришел именно за мной. И надо сказать, точно меня определил из всех, кто лежал в палате.

Представился следователем, предложил размяться. Я ни слову не поверил, но согласился. Попробовали бы вы не согласиться. Тогда уже оклемался немного и мог ходить по коридору от окна до окна.

Мы неторопливо шли и переговаривались.

На следователя совсем не похож, это точно. Чересчур задумчивый, отстранённый. Следователей совершенно не так представлял: прут напролом, не считаясь с чувствами. Выполняют работу, да. Куратора не интересовали ничьи чувства, это я тоже понял; он проявлял другого рода интерес, и это подкупало. Если, конечно, готов пойти на подобную сделку.

Да, определенно, врач.

И я старался донести до него события того вечера. Восстановить во всех подробностях, на которые был ещё способен. Конечно, темнил. Совсем не хотелось выставлять тех ребят в неверном свете. Ведь уже понял, что не из милиции.

Это было игрой для обоих. Ему быстро наскучило, и он сказал:

– Ладно, Андрей, это глупо.

Я впервые увидел его улыбку, направленную чуть внутрь. Сложно объяснить такое! Просто он всегда выпадал из окружающей действительности. Например, заходите в комнату, где полно народу. Люди держатся кучно, но всегда есть один выпадающий вон. Обычно его несложно отыскать и по внешним признакам: тот старомоден, та гротескна, этот без всякой меры усреднен. А куратор выпадал не внешне, а изнутри. Да так, что через короткое время начинало казаться, что выпавший рядом с ним – ты.

Самое большее, на что меня хватало, – быть неразумным ребенком. Нужно же как-то реагировать на его мягкое вмешательство; а когда вмешательство бывает чересчур мягким, ты сам мякнешь и уже ни на что не годишься со своими ухищрениями и притянутыми силком мыслями.

Нет, никакой не следователь.

– Вы о чем? – переспросил я, стремясь не сдать сразу игру.

– Андрей

Да, вот так просто.

– Зачем Вы пытаетесь выгородить нападавших?

Кажется, после этого вопроса я поплыл. А он заметил и надавил:

– Есть свидетели, которые утверждают, что напали Вы, Андрей.

Я посмотрел на него в упор.

Разумеется, он и не подумал отвести взгляд.

Тогда я не выдержал и подхватил его под локоть. Мы проходили мимо телевизора. Там собрались, кажется, все ходячие. Головы отвернулись от экрана и теперь разглядывали странную картину. Я тянул, а он стоял на месте, неподвижный.

Посмотрел на мою руку, и я отстранился.

– Пойдёмте, здесь громкий телевизор. – Сказал ему, как ни в чем не бывало.

Возле лифтов нашёлся удобный закуток. Он сел на подоконник и сложил руки на коленях. Изредка по делам пробегали медсестры. Всякий раз здоровались с ним, и я окончательно уверился, что он здесь работает.

Отсюда же и интерес к моему избиению.

Отпираться было глупо, и я рассказывал всё. Куратор слушал внимательно и направлял разговор с той же мягкостью. Когда я стопорился или путался в деталях, он поддакивал и играл на меня. По мелочи, но этого хватало, чтобы симпатия разрасталась до циклопических размеров.

Он видел меня насквозь, а именно от себя настоящего я и спасался в разговорах с соседями по палате. Поэтому при появлении человека, который мог так запросто считывать мою судьбу, почувствовал всю слабость положения. И встал на задние лапки. Это была особая симпатия с душком, которая ещё не раз давала о себе знать в дальнейшем.

Когда договорили, куратор проводил меня до палаты. Перед дверью придержал.

– Не грусти, – сказал он.

Ушел.

Я уселся на койку. Всё ещё под впечатлением. Не знал, чем себя занять.

Сосед это заметил и сказал:

– Хороший у тебя старик.

– А? – Задумавшись, не сразу догадался, что обратились ко мне.

– Твой отец.

– Он мне не отец, – возразил я.

Сосед, кажется, терял интерес. Только удивился:

– Странно, – сказал. – А чего ж тогда высиживал всё время, когда тебя только привезли? Разговаривал, что-то рассказывал.