Вахта

И уже не отсрочивал правдами и неправдами вечерний сеанс, а, напротив, ждал со странным нетерпением. Папка, озаглавленная «Еремеев», пухла и раздавалась.

Время пролетало мимо, ни за что не цепляясь и не задерживаясь ни на одну лишнюю секунду. Всё происходящее за пределами линий, выстроившихся от глаз к экрану и от экрана к рукам, нависшим над клавиатурой, потеряло значение. Я ничего вокруг не замечал, отдался делу без остатка.

В один из вечеров увлечённо работал. Всё вдруг изменилось. Что-то непостижимое вторглось извне. Выходящее за рамки очерченного треугольника. Нечто из обыкновенной жизни, мешавшее той старой оболочке.

Я поёжился от холода.

Мысль о нём и прорвала защитный кордон.

Оказывается, я настолько увлёкся, что забыл затопить печь. Посмотрел в окно. Должно быть, с той стороны стекла я выглядел сейчас комично. Не знаю. Глаза ни черта уже не видели, оказавшись между сном и явью.

Кажется, было черным-черно. Если бы я мог довериться зрению.

Встал из-за стола и завозился с дровами.

Только через полчаса или около того подползавший из окон и дверных щелей холод отпрянул, подгоняемый жаром печки.

Переход между прохладой и теплом я терпеть не мог. Одновременно и жарко, и холодно, а в дрожь бросает от обоих ощущений. Невозможно сосредоточиться на работе.

Взял с кровати покрывало и, закутавшись, вновь устроился за столом. Очень устал, но нескончаемая гонка мыслей и отстающих на долю секунды пальцев всё ещё удерживала, и я не хотел упускать момент.

Протянул руки и понял, что момент уже упущен. И снова оказался на перепутье миров. Только теперь отыгрывал своё мир реальный: согревал, укутывал, не оставляя преград для усталости.

Я проваливался в сон. Сначала отчётливо это состояние представлял, мог кивнуть головой, если бы кто спросил; раз за разом возвращался урывками к этой мысли и не всегда мог вспомнить момент её появления; а потом и вовсе превшел к состянию автмтизма и когда пдниал глву крну тльк бался чо пл с рбтми рка мы

#8

Странное ощущение. Я подглядывал с закрытыми глазами.

Сначала накатывала темнота; последний оттиск увиденного опадал и отдалялся. Веки топорщились непроглядной кулисой из старого театра. Только что видел людей и мог потянуться к ним, нащупать всех на местах; но сзади уже надвигалась мысль: а что если их там не окажется, что если за короткий миг между светом и темнотой колода декораций перемешалась? Вдруг это была не колода, а слайды аппарата, что составляет фоторобота, – и раз потеряв нить, уже не вытянешь исходную комбинацию.

Именно таким образом всё и происходит: свет, за ним неотрывно – темнота, а уже темноту сменяет кромешная пустота незнания и неощущения.

В таком состоянии запросто можно застрять. Ничегошеньки не видишь; единственные ориентиры – полуистершиеся образы, да звуки, которые неожиданно раздаются со всех сторон. Это проступает снаружи новая реальность.

В руку просачивается рука. Поводырь. Если повезло обзавестись здесь таким.

Впервые почувствовал на ощупь кожу Еремеева. Рука даже излишне гладкая. Пожатие приятное, но, в то же время, сбивающее с толку. Не мог бы ничего сказать о нём, сама мысль оказалась столь же скользкой, что и ладонь.

Но я крепко вцепился и тут же понял, что пустота рассеивается, идя по обратному пути к новому свету.

Ещё мгновение и снова оказался один.

Но уже где-то.

Дачный поселок, протянувшийся на километры тонкой линией дороги. По обеим сторонам разномастные заборы, за которыми – припрятанные от глаз дома. На ограды ещё хватало мысли, но дома выплывали из тумана и сами клубились им, не имея очерченной формы.

Пошел прямо, ища поворота, который должен непременно подвести на шаг ближе. Через несколько участков показался нужный забор. Я узнал, что именно он – нужный – по раскрытым настежь воротам. Поравнялся с ними и в последний момент увидел за углом дома спину.

Человека рассмотреть не успел. Пошел отчего-то следом. И почти не смотрел по сторонам. Всё вокруг повисло в той же серой хмари. Когда её разгонял – если получалось сконцентрироваться – на место незнакомых очертаний встраивались привычные картинки, понадерганные откуда попало. И сразу после начинало мутить, всё снова расползалось.

Отшатнулся и побрел по каменной дорожке впритирку с домом.

За углом – крыльцо; вверх по лестнице – входная дверь. Едва прикрыта. Я вошёл. Веранда. Периметр застеклен, и, даже несмотря на развешанные по окнам шторы, очень светло. Правда, мутноватый свет не давал нужного ощущения. Казалось, комната вырвана из другого пространства и подвешена только в моём воображении. А чтобы не дай бог я не испугался такого положения дел, какие-то умники выдумали светить в окна приглушенными белыми фонарями.

Донеслись голоса. Направо увидел распахнутую дверь. Там переговаривались. Даже, скорее, гудели, нежели обменивались чем-то похожим на речь.

Подошел ближе и оказался на кухне. Под левым боком столь же монотонно гудел холодильник, а за столом два силуэта спорили между собой. Я вглядывался в них и одновременно слушал. Что-то отвлекало, никак не давало сосредоточиться.

Поискал источник «помех» и среди цельности картинки разглядел малюсенькую ячейку, которая к ней не подходила. Глазок на стене за говорившими. Подошел вплотную, но, разумеется, никто из силуэтов не обратил на меня никакого внимания. И буквально упёрся взглядом в стену. Увидел торчащий бельмом кусок обоев с совершенно другим рисунком. Он показался смутно знакомым. Я уже точно видел его раньше; и не раз. И чем дольше всматривался, тем заметнее становилось различие. Оно выпирало из стены. И через несколько секунд начало казаться, что это не статичная пядь пространства, а оторвавшийся от стены кусок. Который свисал теперь вниз унылым лоскутом.

Не обращая внимания на говорящих, ухватился пальцами за уголок и потянул. Под рукой потрескивал старый клей, и уголок оторвался широкой полосой, а под ним обнаружилась другая полоса – окрашенной стены. Тоже неровной. От неё отколупнулся кусочек краски и торчал неопрятным заусенцем. Я поддел пальцем и снял целый кусок, под которым дожидались плохо подогнанные друг к другу доски.

Меня порядком это напугало, но я не мог проснуться.

С этого момента осознавал, что нахожусь во сне. Одновременно и боялся, и находил успокоение в том, что это сон, и что стоит мне чересчур напугаться, сработает мозговой стоп-кран, я закричу, вспотею – или что-то ещё такое – и очнусь… А вот здесь всё обрывалось; я не знал, где проснусь. И в каком из слоев неправдоподобной картинки застрял ссохшимся обойным клеем.

Я запаниковал и дернул доску, подсунув под неё пальцы. Не рассчитал силы и отскок доски. Чуть было не зашиб ближайший к дыре силуэт. Вместо удара доска прошла насквозь и сорвала порядочный кусок с его обличия. Прямо по груди пролегла полоса свитера, который я носил в десятом классе. Прекрасно помню расцветку, потому что в один из тех деньков состоялась школьная съемка, и свитер навсегда остался на фотографии класса.

Мгновением позже пришло воспоминание совсем из детства. Бабушкин книжный шкаф и подобранные под цвет полки. Они висели одна над другой, а между оставалась узкая полоска рисунка. Ещё раз взглянув на проделанную дыру в стене, я признал в обоях, торчащих по краям, те самые.

Подумал, что во сне куда меньше смысла, чем могло сразу показаться. Выходило, что его наполнение – лишь проекция увиденного когда-то.

И как же, в таком случае, я мог подслушать разговор, если даже собеседников представлял размытыми силуэтами?!

Однако что-то подсказывало, что мне удастся расшифровать послание. Что оно и адресовано мне, а значит, может быть передано.

Настроился. Не сводил глаз с фигур. Позволил себе выждать достаточное время. Откуда-то пришла уверенность, что не пропущу ни слова. Стоит сосредоточиться, и разговор начнется с нужной точки.

Глядел, не моргая, и вдруг силуэты начали изменяться. Настраивался на образ – и фигура приобретала конкретные черты, пусть даже и сочетавшие знакомые ранее. И в ту же секунду голоса становились чуть понятнее. Казалось, кручу тумблер приемника, настраиваясь на частоту.

Когда голоса пробились отчётливо, я подслушал разговор целиком. Кажется, так он звучал:

– Тебе нужно только подъехать, а мы с Б., – голос подскочил, и я не расслышал названную фамилию, – подготовим документы.

Голос то становился старше, то моложе; превращался из мужского в женский, и наоборот. Пока, наконец, не стал голосом мужчины средних лет. Таким я представлял себе Еремеева. Пока не откликнулся второй собеседник.

Ответивший голос показался смутно знакомым. Принадлежал человеку постарше, старику, но оставался очень живым, напитанным силой.

– Уже слышал всё это, сын! Не хочу иметь ничего общего с Б., – опять эта фамилия, которую невозможно расслышать. – И тем, во что он, – старик споткнулся на полуслове, удерживая подступившее к губам «вы», – превратил издательство.

Тот, кого назвали сыном, откинулся на спинку стула и вздохнул. Очень театрально, чтобы подчеркнуть, как тяжело даётся ему этот спор. Сидел, разбросавши колени; хотел одного – уйти, но, по-видимому, не мог, не окончив разговор. И поэтому раз за разом возвращался в эту точку.

– Какой же ты упрямый! Сколько раз я протягивал руку, а ты всё бьёшь по ней. Неужели так нравится оставаться вдали от дел? Ты же прозябаешь в безвестности, отец!

– Это о какой ты там безвестности всё толкуешь? – Со смешком в голосе ответил Еремеев. – Разве это не я создал всё то, на чём вы с Б. живя, меня же и попрекаете?

Сын не выдержал насмешки и вскочил со стула. Отец даже головы не повернул в его сторону.