Милая Роуз Голд

– Не теряйся, слышишь?

– Будем скучать, мама.

– Береги себя, Скито! (Это сокращение от «Москит». Меня так назвали, желая оскорбить, но я восприняла эту кличку как комплимент. Москиты упрямые, они не сдаются.)

Я машу им всем с видом королевы Елизаветы, но от воздушных поцелуев воздерживаюсь. Не стоит превращать все в фарс. Мы с Коннолли идем дальше.

В коридоре меня чуть не сносит Стивенс. С виду она самый что ни на есть настоящий бульдог – приземистая, крепкая, щеки обвисшие, иногда пускает слюни.

– Скатертью дорожка, – бурчит Стивенс.

До моего появления она здесь всеми командовала. Пряники не в ее стиле, ей знаком только метод кнута. Но на одной грубой силе и устрашении далеко не уедешь, а с такими крупными противниками, как я, – вообще с места не сдвинешься. Свергнуть ее было проще простого. Неудивительно, что она меня ненавидит.

Я кокетливо машу ей:

– Всего самого наилучшего, Стивенс.

– Не трави больше маленьких девочек, – рычит она.

Задушить ее нельзя, так что я пытаюсь убить ее добротой: улыбнувшись, делаю вид, что я сама безмятежность, а потом бросаюсь догонять Коннолли.

Контрольно-пропускной пункт выглядит крайне непримечательно: длинный коридор с бетонным полом, слишком белые стены и изоляторы с окнами из толстого стекла. Коридор заканчивается небольшой офисной зоной, где стоят столы, компьютеры и сканеры. Прямо как в какой-нибудь бухгалтерской конторе, только все работники носят значки и пистолеты.

Кресло за стойкой администратора развернуто к радио. Передают новости. «После короткой рекламной паузы, – говорит ведущий, – мы вернемся к истории пропавшего младенца из Индианы. А также поговорим о том, могут ли конфеты вызвать рак. Это и многое другое – скоро в эфире нашей радиостанции». Я не смотрела, не слушала и не читала новости с тех пор, как был вынесен приговор. СМИ уничтожили мое доброе имя. Из-за них со мной четыре года не разговаривала родная дочь.

Я прожигаю взглядом радиоприемник. Кресло разворачивается, и я понимаю, что знаю сидящего в нем служащего. Я привыкла мысленно называть этого лысого крепкого мужчину «мистер Пропер». Мы с ним встретились пять лет назад. В тот день он без устали флиртовал со мной, спрашивая, что у меня за парфюм, а я только отмахивалась. Мне приходилось изображать непринужденность, а мой разум в это время обуревали злость из-за несправедливого приговора и страх перед тем, что меня ждало в ближайшие пять лет. С тех пор мы больше не виделись. До сегодняшнего дня.

– Пэтти Уоттс? – говорит он, выключая радио.

Я киваю.

– Я вас помню, – улыбается он.

Мистер Пропер достает какой-то документ из ящика, а затем исчезает за дверью склада, чтобы через несколько минут вернуться с небольшой картонной коробкой в руках. Он дает мне листок:

– Мне нужно, чтобы вы проверили все по описи и поставили подпись, подтверждающую, что вам вернули все, с чем вы сюда поступили.

Я открываю коробку и окидываю взглядом вещи, прежде чем нацарапать свою подпись.

– Можете переодеться в обычную одежду, – говорит мистер Пропер, указывая на туалет и подмигивая мне, пока Коннолли не смотрит. Я запрокидываю голову и шаркающей походкой удаляюсь, прижимая к себе коробку.

В кабинке я срываю с себя рубашку с надписью «ДЕПАРТАМЕНТ ИСПОЛНЕНИЯ НАКАЗАНИЙ» во всю спину и начинаю копаться в своих вещах. После пяти лет на тюремном пайке я чувствую, что мои любимые джинсы слегка мне великоваты – к счастью, они на резинке. Я натягиваю футболку с Гарфилдом и красную толстовку с эмблемой муниципального колледжа, где я училась. Мои старые носки стали жесткими от пота, но все равно они лучше, чем тюремные, из грубой шерсти. Я влезаю в белые кроссовки и замечаю последнюю вещь на дне коробки. Это медальончик в форме сердца. Я беру его, планируя положить в карман, но потом все же застегиваю на шее. Пусть увидит, что я надела ее детский подарок.

Я выхожу из туалета и отдаю пустую коробку мистеру Проперу.

– Ну, удачи там. – Он снова подмигивает.

Мы с Коннолли проходим через освещенный флуоресцентными лампами коридор контрольно-пропускного холла, ведущий к парковке.

– Тебя встречают, Уоттс?

– Да, сэр. За мной скоро приедут. – Я не уточняю, кто именно: хотя Роуз Голд уже двадцать три, некоторые до сих пор видят в ней болезненную маленькую девочку. Не все обрадуются нашему воссоединению. Некоторым плевать на то, что я не спала ночами, следя за показаниями приборов каждый раз, когда она попадала в больницу. Они не знают всей глубины моей материнской любви.

Мы останавливаемся у дверей. Я тянусь к ручке, чтобы толкнуть ее, и чувствую покалывание в кончиках пальцев. Коннолли почесывает усы, подстриженные под Тома Селлека[2 - Американский телевизионный актер, снимался в сериале «Частный детектив Магнум» в 80-х годах.].

– Родителям жены очень понравились вареники по тому рецепту.

Я радостно хлопаю в ладоши:

– Я же говорила!

Помедлив, Коннолли добавляет:

– Мне явно удалось впечатлить Марту. Вчера она даже не стала спать на диване.

– Постепенно все образуется, сэр. Она оттает. Продолжайте читать ту книгу. – В последние месяцы я натаскивала нашего надзирателя по книге «Пять языков любви»[3 - Книга Гэри Чепмена по саморазвитию, снискала большую популярность в США и в других странах.].

Коннолли улыбается и, кажется, не может подобрать слова.

– Ну-ну, не раскисать, – шучу я, хлопая его по плечу.

Он кивает:

– Удачи, Пэтти. Пообещай мне, что я тебя тут больше не увижу, ладно?

– Сделаю все, что в моих силах, – говорю я.

Коннолли уходит. Его огромные, как у клоуна, ботинки шлепают по линолеуму. Я провожаю надзирателя взглядом. Когда Коннолли вваливается в какой-то кабинет и закрывает за собой дверь, я остаюсь один на один с пугающей тишиной. Вот и все. Департаменту исполнения наказаний штата Иллинойс больше ничего от меня не нужно.

Я стараюсь не обращать внимания на гулкий стук в груди. Открыв дверь, я выхожу под слепящее солнце, почти ожидая, что вот-вот раздастся сирена и замигают красные лампы. Но здесь нет никакого подвоха. Входи, выходи – никому нет дела. Я могу пойти в кино, в церковь или в цирк. Я могу оказаться на улице в грозу без зонта или попасться вооруженным грабителям. Я свободна, и со мной может случиться все что угодно. Я вытягиваю пальцы, чтобы поймать прохладный ноябрьский ветерок. Приложив ладонь ко лбу козырьком, я окидываю взглядом парковку, высматривая старый фургон «шевроле», но кругом только море седанов. И ни души.

Она приедет с минуты на минуту.

Я сажусь на хрупкую скамейку, она со скрипом прогибается под моим весом. Несколько минут я, нахмурившись, пытаюсь устроиться поудобнее, но потом, бросив эту затею, встаю и снова начинаю ходить взад-вперед.

Наконец я вижу, как мой темно-красный фургон сворачивает на длинную однополосную дорогу, ведущую к зданию тюрьмы. Машина подползает ближе, а я приглаживаю волосы и одергиваю край толстовки. Я откашливаюсь, как будто собираюсь что-то сказать, но вместо этого лишь молча смотрю. Когда фургон въезжает на парковку, я уже могу разглядеть узенькие плечи и русые волосы дочери.

Я наблюдаю за тем, как Роуз Голд паркует машину. Потом дочь глушит мотор и откидывается на спинку сиденья. Я представляю, как она на минуту прикрывает глаза. Кончики ее прядей, доходящих до груди, опускаются и поднимаются с каждым вдохом и выдохом. Роуз Голд с самого детства мечтала о длинных волосах и вот наконец отрастила.

Я где-то читала, что у человека на голове в среднем около ста тысяч волос – у блондинов больше, у рыжих меньше. Интересно, сколько прядей умещается в кулаке? Я представляю, как заключаю дочь в объятия и накручиваю ее волосы на руку. Я всегда говорила Роуз Голд, что с бритой головой намного лучше. Так ты менее уязвима – не за что схватиться. Но дочери никогда не слушают матерей.

Она поднимает голову, и наши взгляды встречаются. Роуз вскидывает руку и машет мне, будто королева красоты с подиума. Моя рука тоже взмывает в воздух в ответном радостном жесте. Я замечаю очертания детского кресла на заднем сиденье фургона. Там, должно быть, пристегнут мой внук.

Я схожу с тротуара и делаю шаг навстречу своей семье. Прошло почти двадцать пять лет с тех пор, как я в последний раз родила. Через несколько секунд крохотные пальчики малыша коснутся моей руки.

2.

Роуз Голд