– Повелитель?
– Они теперь по-настоящему привязаны друг к другу.
– Да, повелитель. Хеллар действовала быстро, не колеблясь. Можете быть уверены, эта кобыла готова жизнь отдать, защищая Аратана.
– Да, я и сам в этом убедился.
– Как-то не похоже на наставника, правда, повелитель? Почему он вдруг так странно себя повел?
– Когда молодость оказывается в далеком прошлом, в сердце порой возникает ожесточенность, сержант. Так бывает, когда к боли в костях и мышцах добавляется болезненная тоска, а душу днем и ночью преследует сожаление о несбывшемся.
Раскан уважительно покосился на собеседника, обдумал эти слова, а затем покачал головой.
– Ваша способность прощать намного превосходит мою, повелитель…
– Я не говорил о прощении, сержант.
– Верно, – кивнул Раскан. – Но, повелитель, если бы кто-то вот так ударил моего сына…
– Хватит об этом, – посуровев, прервал его Драконус. – Есть вещи, которые тебе не понять, сержант. И все же тебе не за что извиняться: ты говорил искренне и от души, и за это я тебя уважаю. Мне начинает казаться, что это вообще единственное, что достойно уважения – независимо от нашего положения в обществе и того, как сложилась жизнь.
Раскан промолчал, помешивая варево. Он на мгновение забыл о пропасти, разделявшей его и повелителя Драконуса. И он действительно высказался от души, но неосторожно и необдуманно. Поведи так сержант себя с другими высокородными, его замечание могло стать поводом для хорошего нагоняя и даже лишения звания.
Но Драконус был другим, ибо глядел прямо в глаза каждому из вверенных ему солдат и слуг.
«Если бы он так же относился и к своему единственному сыну…» – подумал Раскан.
– Вижу в свете костра, что твои сапоги совсем износились, сержант.
– Такая уж у меня походка, повелитель.
– В здешних краях куда лучше подошли бы мокасины.
– Да, повелитель, но у меня их нет.
– У меня есть старая пара, сержант: могут оказаться великоваты, но если набить их ароматными травами, как делают пограничники, то вполне сгодится.
– Повелитель, но я…
– Ты отказываешься от моего дара, сержант?
– Нет, повелитель. Спасибо.
Наступила долгая тишина. Раскан взглянул на сидевших вокруг второго костра пограничников. Вилл уже крикнул, что мясо готово, но ни сержант, ни его господин не сдвинулись с места. Хотя Раскан и проголодался, густой запах варева отбивал аппетит. К тому же он не мог без разрешения покинуть повелителя.
– Там, где сияют звезды, – вдруг сказал Драконус, – свет врывается в бескрайнюю тьму. Звезды – далекие солнца, которые освещают своими лучами столь же далекие неведомые миры. Миры, возможно, мало чем отличающиеся от нашего. Или совершенно иные. Не важно. Каждая звезда движется по предписанному ей пути туда, где ее ждет смерть – смерть света, смерть самого времени.
Раскан потрясенно молчал. Он никогда прежде не слышал ничего подобного: неужели так полагали ученые Харканаса?
– Тисте вполне устраивает их собственное невежество, – продолжал Драконус. – Не думай, сержант, будто подобные вопросы обсуждаются при дворе. Нет. Можешь считать, что возвышенный мир ученых и философов мало чем отличается от гарнизона солдат, слишком долго пребывающих в обществе друг друга. Увы, они столь же низменны, корыстны, злобны, отравлены тщеславием, предательством и тщательно оберегаемыми предрассудками. Титулы подобны брызгам разбавленной краски на уродливом камне: цвет может выглядеть красиво, но то, что под ним, не меняется. Знание само по себе не несет ценности – это броня и меч; и хотя броня защищает, она также отгораживает от мира, а меч может точно так же ранить своего владельца.
Раскан помешал суп, ощущая какой-то непонятный страх. У него не было никаких мыслей, которые он мог бы озвучить, никаких суждений, которые не продемонстрировали бы его собственную глупость.
– Прошу прощения, сержант, если я тебя смутил.
– Нет, повелитель, но, боюсь, подобные идеи легко сбивают меня с толку.
– Разве я не ясно выразился? Не позволяй титулу ученого – или поэта, или повелителя – чрезмерно тебя запугать. И что еще важнее, не заблуждайся, полагая, будто все они возвышеннее, умнее и чище, чем ты сам или любой другой простолюдин. Мы живем в мире масок, но за ними кроются злобные оскалы.
– Оскалы, повелитель?
– Ну, вроде собачьих, сержант.
– Собака скалится от страха, повелитель.
– Именно так.
– Значит, все живут в страхе?
Костер едва освещал стоявшую рядом с Расканом рослую фигуру, и казалось, что голос Драконуса исходит словно бы из ниоткуда.
– Большую часть времени – пожалуй, да. В страхе, что наши мнения могут оспорить. В страхе, что наш взгляд на мир могут назвать невежественным, своекорыстным или воистину злым. В страхе за самих себя. В страхе за наше будущее, нашу судьбу, наш смертный миг. В страхе лишиться всего, чего мы достигли. В страхе оказаться забытыми.
– Повелитель, вы описываете весьма мрачный мир.
– Иногда проявляется и другая его сторона, едва заметная. Мимолетные поводы для радости, гордости. Но потом снова приходит страх, глубоко вонзая свои когти в сердце и душу. Иначе не бывает. Скажи, сержант, когда ты был маленьким, ты боялся темноты?
– Полагаю, в детстве все мы ее боялись.
– И что именно в ней нас пугало?
Раскан пожал плечами, глядя на мерцающее пламя. Костер был небольшой, готовый потухнуть в любой момент. Когда догорит последняя ветка, угли вспыхнут, потом погаснут и наконец остынут.
– Вероятно, неизвестность, повелитель. То, что могло там прятаться.
– И тем не менее Матерь-Тьма выбрала ее в качестве своего одеяния.
У Раскана перехватило дыхание.
– Я уже давно не ребенок, повелитель. У меня нет причин бояться.
– Порой я думаю: а не забыла ли Матерь-Тьма свое собственное детство? Можешь ничего не говорить, сержант. Уже поздно, и мысли мои блуждают. Как ты справедливо заметил, мы давно уже не дети. В темноте больше не таятся кошмары, и миновало то время, когда неведомое нас пугало.
– Повелитель, можно теперь его остудить, – сказал Раскан, с помощью ножа снимая с огня котелок и ставя его на землю.
– Иди лучше к остальным, – махнул рукой Драконус, – пока мясо не превратилось в угли.
– А вы, повелитель?