Врата огня

– Никогда не забывай, Александр: эта плоть, это тело принадлежат не тебе. И хваление богам за это. Если бы я думал, что это все мое, я бы не приблизился к врагу. Но это тело не наше, друг мой. Оно принадлежит богам и нашим детям, нашим отцам и матерям и тем лакедемонянам, кото­рые родятся через сотни, тысячи лет. Оно принадлежит го­роду, который дает нам все, что у нас есть, и взамен требует не меньше.

Мужчина и мальчик продолжали спускаться по склону к реке Они шли по тропинке к роще с раздвоенной миртой, называемой Близнецами и посвященной сыновьям Тиндарея и семье, к которой принадлежал Александр. На это место он отправится в ночь своего последнего испытания – один, лишь с матерью и сестрами, чтобы получить благосло­вение богов-покровителей и наставление на свой дальней­ший жизненный путь.

Диэнек сел на землю под Близнецами и жестом велел Александру сесть рядом.

– Лично я считаю твоего друга Трипода дураком. В том, что он проявил сегодня, больше безрассудства, чем истинно­го мужества – андреи. Город лишился его жизни, которую можно было бы отдать в сражении с куда большей пользой.

Тем не менее не вызывало сомнений, что Диэнек питает к нему уважение.

– Но, к его чести, Трипод показал нам сегодня, что такое благородство. Он показал тебе и всем юношам, наблюдавшим за испытанием, каково это – отречься от собственного тела, превзойти боль, преодолеть страх смерти. Ты пришел в ужас, завидев его агонизму, но на самом деле на тебя сошло благоговение, не так ли? Благоговение перед этим юношей или вселившимся в него духом. Твой друг Трипод показал нам презрение к этому,– и снова Диэнек указал на тело.– Презрение, близкое к божественному.

С берега сверху я видел, что плечи мальчика задрожали и горе и ужас этого дня наконец стали покидать его серд­це. Диэнек обнял и утешил его. Когда мальчик пришел в себя, ментор нежно его отпустил.

– Твои учителя объяснили тебе, почему спартанцы прощают и не накладывают никаких наказаний на воина, потерявшего в бою шлем и броню, но человека, утратившего щит, наказывают лишением гражданских прав?

– Объяснили,– ответил Александр.– Потому что воин надевает шлем и броню для защиты себя самого, а щит нужен для защиты всего строя.

Диэнек улыбнулся и положил руку на плечо своего воспитанника:

– Помни же это, мой юный друг. Есть сила за пределами страха. Более мощная, чем самосохранение, сегодня ты мельком увидел ее, пусть в грубой и неосознанной форме. Однако она присутствовала там, и она была истинной. Будем же помнить нашего друга Трипода и чтить его за этот урок.

Я кричал, прибитый к доске. Я слышал, как мои вопли отскакивают от стен загона и разносятся, усиленные, по склонам холмов. Я понимал всю постыдность своих воплей, но не мог остановиться.

Я умолял крестьян освободить меня, прекратить мои муки. Я был готов сделать для них что угодно и расписы­вал это во всю силу своих легких. Я взывал к богам, и мой позорный писклявый детский голос эхом отдавался в го­рах. Я знал, что Бруксий слышит меня. Вынудит ли его любовь ко мне броситься на помощь, чтобы и его прибили рядом? Я не думал об этом. Я лишь хотел окончания муче­ний. Я умолял убить меня. Я чувствовал раздробленные гвоздями кости в руках. Я больше никогда не смогу дер­жать ни копья, ни огородной лопаты. Я буду калекой, колчеруким. Моя жизнь закончилась – и самым низким, по­зорным образом.

Кулак расквасил мне скулу.

– 3аткни свою дудку, сопливый говенный червяк! Крестьяне поставили доску стоймя и прислонили к огра­де, а я корчился на ней под лучами солнца, еле ползущего по своему бесконечному небесному пути. На мои крики сбежались крестьянские мальчишки. Девочки содрали с меня мои лохмотья и тыкали пальцами и палками в мои гениталии, мальчишки мочились на меня. Собаки обню­хивали мои босые ступни, набираясь смелости мною пообе­дать. Я замолк, лишь когда мое горло было уже не в состо­янии кричать. Я попытался вырвать с гвоздей прибитые ладони, но крестьяне, увидев это, крепко привязали мне руки к доске, так что я уже не мог двинуть ими.

– Как тебе это нравится, грязный вор? Посмотрим, как ты украдешь еще что-нибудь, ночной крысенок!

Когда наконец бурчание в животах погнало моих мучи­телей в дом, на ужин, Диомаха прокралась с холма и обре­зала веревки. Шляпки гвоздей глубоко ушли в мои ладони, и ей пришлось кинжалом расковыривать доску. Когда ме­ня сняли, ржавые гвозди так и остались в моих руках. Бруксий унес меня, как раньше Диомаху после изнасилова­ния.

– О боги! – сказала она, увидев мои ладони.

Глава шестая

Та зима, по словам Бруксия, была самой хо­лодной на его памяти. Овцы замерзали на высокогорных пастбищах. Снежные заносы загородили перевалы. Оленей преследовал та­кой отчаянный голод, что они, отощавшие, как скелеты, ослепнув от отсутствия пищи, спус­кались с гор, чтобы окончить свою жизнь в зимних овчарнях, где становились мишеня­ми для пастушьего лука.

Мы оставались, высоко в горах, где мех у местных куниц и лис был белым как снег. Мы спали в покинутых пастухами землянках или ледяных пещерах, которые вырубали ка­менными топорами. Мы застилали пол сосновыми ветвями и, как щенки, прижимались друг к другу под сложенными вместе тремя пла­щами. Я просил Бруксия и Диомаху бросить меня и дать мне спокойно умереть от холода. А они уговаривали меня, чтобы я дал им от­нести себя в поселок к врачу. Я категорически отказывался. Никогда больше я не появлюсь перед незнакомыми людьми, любыми незна­комыми людьми, без оружия в руке. Неужели Бруксий вообразил, что у врачей более вы­сокое представление о чести, чем у других? Что можно взять с раба и покалеченного мальчишки? Какая польза от изголодавшейся тринадцатилетней девочки?

Была у меня и другая причина не появляться в городе, Я ненавидел себя за то, что в час испытаний так бесстыдно кричал, не в силах остановиться. Я познал собственное сердце, и это было сердце труса. Я питал к себе жгучее, безжалостное презрение. Легенды о спартанцах, что я лелеял в душе, только усиливали мое отвращение к самому себе. Никто из них не стал бы, как я, молить о пощаде, потеряв последние остатки достоинства. К тому же меня продолжала мучить позорная смерть моих родителей. Где находился я в час их отчаяния? Меня не было там, где они нуждались во мне. В мыслях я снова и снова представлял ту бойню, и каждый раз меня не оказывалось на месте. Я хотел умереть.

Единственно, что меня утешало, была уверенность в том, что я умру, умру уже скоро и таким образом покину этот ад своего постыдного существования.

Бруксий догадывался о моих мыслях и попытался обезоружить меня. Я же всего лишь ребенок, говорил он. Каких чудес доблести можно ожидать от десятилетнего мальчика?

– В Спарте десятилетние – уже мужчины,– заявил я.

Это был первый раз, когда я увидел Бруксия всерьез, не на шутку рассердившимся. Он схватил меня за плечи и неистово встряхнул, требуя смотреть на него.

– Послушай меня, мальчик. Только боги и герои спо­собны на храбрость в одиночестве. Мужчина может при­звать мужество только в строю с братьями по оружию, в строю со своим племенем и своим городом. Самое достой­ное жалости состояние под небом – это когда человек остается один, лишенный богов своего дома и своего полиса. Он становится тенью, оболочкой, шуткой и насмешкой. И вот таким стал теперь ты, мой бедный Ксео. Нельзя ожидать доблести от того, кто брошен в одиночестве и отрезан от богов своего дома.

Он выпрямился и в печали отвел глаза. Я видел раб­ское клеймо у него на лбу. И понял. В подобном состоянии он пребывал все эти годы – в доме моего отца.

– Но ты держался мужчиной, дядюшка,– сказал я, потребив самое нежное из известных мне слов для выражения любви.– Как тебе это удавалось?

– Он посмотрел на меня грустным, ласковым взором. Любовь, которую я мог бы отдать своим собственным детям, я отдал тебе, племянничек. Это – мой ответ на непостижимые пути богов. Но, похоже, аргосцы богам дороже, чем я Боги позволили им отобрать у меня не одну жизнь, а целых две.

Эти слова, предназначенные для утешения, только укрепили мою решимость умереть. Мои руки распухли и стали вдвое толще, из них сочились гной и сукровица, смерзавшиеся потом в отвратительную ледяную массу, которую я отковыривал каждое утро, чтобы добраться до искалеченной плоти Бруксий делал все возможное с мазями и припарками, но без толку. Обе средние кости в правой ладони были раздроблены. Я не мог ни согнуть палец, ни сжать кулак. Никогда мне не держать копье, не сжимать меч. Диомаха сравнивала мое горе со своим, но я лишь горько посмеялся над ней:

– Ты по-прежнему можешь быть женщиной. А что могу я?Как я смогу занять свое место в боевом строю?

Ночью приступы жара перемежались с припадками лютого озноба, когда не попадал зуб на зуб. Я метался в руках и Диомахи под телом Бруксия, накрывшего нас, чтобы согреть. Я снова и снова взывал к богам, но в ответ не получил ни звука. Боги покинули нас, это было ясно, и теперь мы не принадлежали ни себе, ни своему полису.

Однажды ночью, когда меня терзала лихорадка, дней через десять после случая в деревне, Диомаха и Бруксий завернули меня в шкуры и отправились поискать чего-­нибудь съестного. Пошел снег, и они надеялись воспользоваться тишиной – возможно, если повезет, удастся застать врасплох зайца или спустившийся на землю тетеревиный выводок.

Мне выпал шанс. И я решил не упустить его. Выждав, когда Бруксий с Диомахой скроются за пределы видимо­сти, я выполз из-под плаща, шкур и обмоток для ног и босой вышел под падающий снег.

Я карабкался, казалось, несколько часов, но на самом деле, наверное, не прошло и пяти минут. Лихорадка не от­пускала меня. Я ослеп, как те олени, но меня вело безотказ­ное чувство направления. Отыскав местечко среди сосно­вых стволов, я понял, что это и есть место для меня. Меня охватило глубокое чувство благоговения. Мне хотелось все сделать как следует, а главное – не обеспокоить Бруксия и Диомаху.

Я выбрал дерево и прижался к нему спиной, чтобы его дух, касающийся одновременно неба и земли, безопасно проводил меня из этого мира. Да, это было правильное де­рево. Я чувствовал, как из кончиков ног распространяется Сон, брат Смерти. Ощущал слабость в чреслах и пояснице. Когда онемение достигнет сердца, представлялось мне, я умру. Но тут меня поразила страшная мысль.

А что, если это не то дерево? Может быть, мне следовало прислониться вон к тому? Или вон к тому, там? Меня охва­тила паника нерешительности. Я выбрал не то место! Мне было нужно встать, но я уже не владел своими членами и не мог двигаться. Я застонал. Даже в собственной смер­ти – неудача! Когда мое отчаяние достигло высшей точки, я с испугом заметил человека, стоявшего среди деревьев прямо передо мной!

Моей первой мыслью было, что он поможет мне сдви­нуться с места. Он мог бы дать мне совет. Помочь принять решение. Вместе мы смогли бы выбрать правильное дерево, и он прижал бы к нему мою спину. Из какой-то части со­знания возникла тупая мысль: а что этот человек делает здесь в этот час, в этот снегопад?

Я моргнул и изо всех своих уходящих сил попытался сосредоточиться. Нет, мне не приснилось. Кто бы это ни был, он действительно был здесь. Пронеслась смутная мысль что это, должно быть, Бог. Я спохватился, что веду себя непочтительно по отношению к нему. Оскорбляю его. Определенно, приличия требуют, чтобы я отнесся к нему со страхом и благоговением или распростерся 6ы ниц перед ним. Однако что-то в его осанке, не величественной, а странной и эксцентричной, словно говорило: оставь заботы. Я воспринял это. И ему это как будто бы понравилось. Я понял, что он собирается заговорить и какие бы слова ни вышли из его уст, они будут иметь для меня первостепенную важность – в этой земной жизни или в той, куда я собирался перейти. Я должен выслушать, приложив все усилия, и ничего не забыть.

Его ласковые, удивительно добрые глаза встретились с моими.

– Я всегда считал, что копье – не слишком изящное оружие, – проговорил он со спокойным величием в голосе, который мог быть только голосом Бога.

«Что за странное высказывание?» – подумал я.

И при чем тут – «изящное»? У меня появилось такое чувство, что слово это тщательно выбрано, что это точный термин, найденный Богом. Для него оно как будто бы под множеством покровов таило в себе глубокий смысл, но я не имел представления какой. Потом я заметил серебряный лук у него на плече.

Лучник.

Стреловержец Аполлон.

И вдруг, без молнии, без всякого озарения, а просто самым обыкновенным в мире образом я понял все, что означали его слова и само его присутствие. До меня дошло, что он имел в виду и что мне следует делать.

Моя правая рука. Ее разорванные сухожилия никогда не позволят мне сжать копье, как положено воину. Но ее средний и указательный пальцы могут зацепить и натянуть двойную жилу тетивы. Левая рука, даже лишенная силы держать ремень гоплона-щита, может удержать лук и согнуть его во всю силу.

Лук.

Лук спасет меня.