Узют-каны

Новенький внезапно повернулся в его сторону:

– Говоришь – горит?

– Синим пламенем, – отозвался Балагур.

Вернулся с «лекарством» Интеллигент. Не обращая внимания на протесты медсестры, Спортсмен набулькал Новенькому с полстакана и себе четвертинку:

– Ну что, погорелец, жить будем?

Новенький залпом выпил, занюхал раскрошенным хлебом.

Столовая незаметно опустела, на кухне уже брякала посуда и журчала вода. Обед закончился. Сонный час, затем прогулка и ужин. А там и до ночи недалеко. Интеллигент во все глаза уставился на Новенького – так смотрят только мальчишки и только на космонавтов. Тонкие, восковые черты лица оттенялись густыми чёрными и длинными волосами, перетянутыми на затылке в косичку, что делало его похожим на хиппи или рок-певца. Долговязая, до конца не оформившаяся фигура напряглась в ожидании.

– Шурик, налить? – поинтересовался Спортсмен.

Интеллигент кивнул и взял стакан.

– Устроили здесь ресторан, – проворчала раздатчица, убирая грязную посуду.

– Не шуми, мать, – сверкая золотыми зубами, произнёс Спортсмен, – видишь – человек терапию применяет?

Балагур и Молчун подошли к столику, встреченные настороженным взглядом медсестры.

– Говорят, эвакуируют завтра. Надо бы Сергея Карловича найти, уточнить, – сообщил Балагур.

– К чёрту! – Новенький оттолкнул тарелку. – Мужики, дотащите до телефона…

2

Эта ночь как медленная-медленная река,
и в ней отражаются из неслыханной выси
белые-белые, невесомые облака
моих бессонниц и непрошеных мыслей.

    А. Катков

Спортсмен пошарил рукой по тумбочке, нащупал часы, включил подсветку – полпервого. Окна залапала ель, рядом трепыхалась на ветру хрупкая берёза. «Я в санатории» – сказал он сам себе. Но почему бессонница? Здесь. В покое. В тишине. Почему? Бывало, только мысль пронесётся: «Ого! Вот я и в Швеции!», и голова уже примагнитилась к подушке; «Чёрт возьми, а я ведь в Аргентине!» – и «на массу». Что случилось? Ребята гуляли по ночному Бродвею, он спал. Ослепительная девица лёгким прикосновением звала в казино Лос-Анджелеса, а его тянуло в кровать и без всяких девиц. Выбрался погулять однажды, да и то – напился! Почему же сейчас сон не приходит? Может быть, если бы не досыпал тогда, то сейчас бы спал, как младенец?

Все ровно подстриженные, газоны с чёткими линиями штрафных площадок слились в одну бесконечную лужайку. Зачем всё было? «Сынок, мы всё видели по телевизору. Что случилось?» «В команде произошла замена…» И боль! Боль свернула, закружила. Как колется проклятый газон! Уже брызгают в лицо, а он знает, что руки массажиста бессильны. А потом – тяжёлые бивни гипса, костыли и скелет аппарата Елизарова. И всё! Но ещё не покидала надежда – ведь он герой! Знаменитость! Его примет родной город и будет носить на руках. Он ясно рисовал себе, как небрежно разместив на груди все шесть золотых медалей, сжимая в руках охапки кубков, сойдёт на платформу родного вокзала, и десяток медных труб встретят его радужным маршем. Дети выбегут с цветами, ему обязательно хотелось, чтобы это были тюльпаны! И она, та Танька, что так долго и упорно сердилась на его каждодневные тренировки, побежит навстречу, разметав по ветру волосы, плавно обнимет и прижмётся к груди, а девчонки в стороне будут завидовать и восхищаться.

Иллюзии! Тоже нашёлся «челюскинец»! Как быстро растаял мираж! Зачем же тогда изнурительные тренировки, когда нет времени погулять со своей девчонкой; выматывающие поездки, шум стадионов, выбитые зубы? «Сколько повторять – в отделе мест нет?!» – «Слушай ты, толстобрюхий, знаешь кто я?» – «Знаю, ну и что? У нас для специалистов мест не хватает, а тут лезут без образования. Думаете – чемпион, так в начальники спорта сразу? Хотя в двадцать первой школе как раз есть вакансия учителя физкультуры…»

Для чего? Чтобы сейчас день за днём слоняться по городу, разъезжать по санаториям, тратить деньги на всякую ерунду? Ему только двадцать семь! Ему уже двадцать семь. И всё заново! «Короче, работа такая: подходим, берём бабки, отваливаем». – «А если не отдадут?» – «Ты чё – придурок? Чему тебя учили? Ну смотри у нас». «Возьмёшь дубинку, начистишь кокарду с пряжкой. И вперёд, патрулируй».

И запыхавшись: «Танька! Привет! Сколько зим, сколько лет! Как жизнь?» – «А-а, Толик. Познакомься с моим мужем…»

Нет. Ничего заново начать нельзя. Неужели жизнь теперь позади? Спортсмен закурил и через тёмное окно всмотрелся в тайгу. Он никогда не забывал вечером подставить лестницу…

Молчун почувствовал под щекой обжигающий, въедающийся в кожу песок. В глазах ещё прыгали блики странного одноцветного фейерверка, губы внезапно стали горячими и солоноватыми. По ним стекали змейки тёмно-красных соплей, и такие же противные жгучие ручейки струились из ушей. Тишина, тихо, тише, молчание, спать, пелена закрывает веки, тихо, спать…

Он вздрогнул и проснулся. Где-то скрежетали тросы подъёмника, а в комнате зудел одинокий комар. Молчун выхватил сигарету, к чёрту Леви – я выбираю курить! Зверёк внутри, названный эвакуацией, ворочался, призывая дать ему, новое имя – беспокойство. Так и знал, что тот телефонный звонок не к добру. Буквально через час спокойствие сказочного домика было нарушено десятками различных людей, даже при мимолётной встрече с которыми хотелось вытянуться по струнке и доложить: «Разрешите обратиться? А что здесь происходит?» Молчун тускло улыбнулся – всё ты понимаешь. Телефонный звонок ускорил эвакуацию, в чём необходимости, на первый взгляд, не было. На ужин выдали подгорелую кашу и холодный чай. Будет ли завтрак – неизвестно. А значит – домой, к Ней… Как он посмотрит в наглые глаза, напоминающие о сжатых до ногтей в кожу кулаках, чтобы не вывернулась душа, когда в очередной раз заполняешь анкету и стираешь грязное бельё перед накрашенными дурами в зале суда?

Но с разводом облегчения не наступило. Она, видите ли, не желает выезжать из квартиры и суёт эти толстые, неуклюжие пачки денег. На кой ляд они сдались? Это его квартира, он там провёл детство, водил туда своих первых девчонок, хоронил отца и мать, а теперь Нина вместе с настоящим хочет украсть и прошлое. Завтра эвакуация, завтра кончается передышка между скандалами и руганью…

Нет, завтра он домой (можно ли это назвать домом?) не пойдёт. Он отправится в тайгу с чокнутым Новеньким, тем более – просили, большие люди уговаривали, даже вспомнили о медали за отвагу… Отвага – вот чего не хватало! Опять ползти, скрываться, нападать, исходить потом под тяжестью вещмешка. Эх, Лёху бы Егорова сюда! Отвага, а не серые кромешные будни с сукой, болтающей о кинотеатре и шмотках. И не чумазая слесарка с бутылкой на троих в обеденный перерыв. Может быть, уйдут головные боли, подкрадывающиеся ближе к ночи и участившиеся в последнее время? Необходима встряска мозгам и телу, нужна опасность. И конечно, он пойдёт завтра… Или не пойдёт?

Маруся завела будильник и ваткой старательно удалила тушь с ресниц. Крохотное зеркальце показало упрямый подбородок, плотно сжатые губы, чёрные точки оспинок на скулах. Влажная вата прошлась по закрытым векам, слегка коснулась тёмных бровей. Девушка отложила зеркало, поправила настырную до желтизны обесцвеченную чёлку, закралась под одеяло, заложила руки за голову и в тусклом свете ночника осмотрела свою крохотную каморку, выделенную под временное жильё директором лыжной базы. Это «жильё» временным было уже в течение полутора лет, пробежавших после окончания института, и состояло из скрипучей сетки кровати, установленной на двух ящиках из-под молочной тары. Тень скрадывала дальние углы и застилала бильярдный стол, на котором спать было просторней, но жёстче. Вдоль стены тянулись лыжи, лыжи, лыжи – им не было конца и начала. Одноконфорочная кухонная плита, установленная на ржавой поверхности «буржуйки», маячила красным огоньком «вкл».

– Блин, забыла чайник выключить! – Маруся выскользнула изпод одеяла, и тёмное окно отразило её упругую, натянутую, как гитарная струна, загорелую фигуру. Матовая кожа непривычно отскакивала от белых полосок на теле, оставленных купальником.

Она выключила плиту, накинула халат, нацедила в железную кружку заварки, плеснула кипятка, бросила два куска рафинада и, размешивая ложечкой, задумалась, глядя в узенькое, зарешечённое окно. «Муку пора на зиму закупать… Пашка обещал картошку выкопать. Вернусь – выкопаем, пока дожди не зарядили… Пашка – чёрт вообще! Всё к хачику[1 - Хачик (жарг.) – мотоцикл. Здесь и далее примечания автора.] присматривается. Продай, говорит, зачем он тебе? Как зачем? Вот смоталась в город на танцы… да и вообще…» Вот видок был у тех пижонов-прилипал, когда небрежно спрятала рыжую чёлку в огненно-красный шлем, легонько отжала сцепление и рванула, заставив их кашлять пылью из-под колёс… «А может взаправду – продать «Хонду». Сколько бензина жрёт – ни в одну зарплату не уложишься!» Но как можно расстаться с единственной и неповторимой любовью, которая вернее, сильнее и надёжней обещаний всех этих волосатых обезьян, по ошибке названных мужчинами? Их любовь всегда начинается с хвалебных од и, как правило, заканчивается ничтожной ссорой по поводу вечно грязных ногтей, как будто этого нельзя было разглядеть пораньше. Куда там – другие участки тела вначале кажутся им более важными! Но как ногтям не быть грязными, если расшатался подшипник и вылетела свеча, если надо разобрать и проверить коробку передач или затянуть цепь? Нет. Техника никогда не подведёт, не упрекнёт и, самое главное, требует к себе такого же отношения.

Ложка всё так же мешала полуостывший чай, когда в окно легонько стукнули. Наконец-то! Этих денег и не хватало на кожаную куртку, что вчера предлагала Валька-раздатчица. Маруся приоткрыла дверь и увидела уже знакомые золотые коронки, короткою стрижку и приплюснутый нос.

– Марусь, водка есть?

– Деньги, – прищурившись, как будто спала, сипнула она.

– Гроши? – Спортсмен перешёл на дурашливый хохляцкий акцент. – Зараз, це ж за горилку. Держи, дывчына, – протянул хрустящую бумажку.

Она для вида зевнула, прикрыв рот ладонью с купюрой, хотя рассматривала её на самом деле поближе, вытащила из накрытого брезентом ящика бутылку «Журавлей» и просунула её в щель двери.

– Что б я без тебя делал? – сверкнул зубами Спортсмен. – Может, вместе, а?

– Спокойной ночи, – посоветовала Маруся и захлопнула дверь. Мир тесен. Когда-то она вместе со всеми в группе радовалась успеху земляка и не верила, что сможет к нему подойти когда-либо ближе, чем на стометровку. А теперь с накруткой продаёт ему водку и упорно отражает все – как бы это выразить – сентиментальные предложения. Хотя вчера засомневалась: так резко, порывисто, профессионально он действовал, оказывая тому раненому первую помощь, а потом, даже не согнувшись, проволок эдакую тушу прямо до базы. Где-то в тот момент он напомнил ей известного кумира-чемпиона, хорошо знакомого по фотографиям в газетах. Но всё равно – допускать к себе не хотела. Неприятно вновь испытать разочарование, ощутить блеф, маскарад имени, которое на телеэкране одно, а в постели – совершенно другое. Она отхлебнула чай и вновь забралась под одеяло, поёжилась, вспоминая прошлую зиму, когда приходилось спать в шубе, и даже «буржуйка» не спасала от ночного мороза. Маруся замерзала, замерзала до лейкоцитов, но всё равно с утра выходила с детьми на трассу, следя, чтобы они не переломали себе кости. Лыжи скользили плавно и надёжно, забота и рабочая запарка согревали, румянили, но потом опять ночь и холод, холод и одиночество.

Тогда она терпела и думала, что это первая и последняя зима, проводимая ей в продуваемом насквозь – пора бы сказать себе правду – сарае. А сейчас она настроилась провести здесь ещё одну зиму, потом – само собой разумеется – ещё и ещё… А так давно обещанной комнаты в общежитии не будет. И догадаться об этом не было сложным. Оставалось плакать и задыхаться от жалости к себе. Вот почему здесь не держатся инструктора! Только она, привыкшая с детства к лишениям, должна уже попасть в книгу рекордов за выносливость! Что ещё возможно в будущем? Выйти замуж за бывшую знаменитость? Продать мотоцикл и дать дёру? Не распускать нюни – вот что надо делать! Маруся решительно сжала губы, она достаточно накопила денег, чтобы снять приличною комнату, обставить её мебелью – никогда не подозревала, что отдыхающие пьют больше местных деревенских парней и любят изменять жёнам. Что же мешает жить по-человечески? Мотоцикл! Его негде будет держать, вот почему всё чаще и чаще подкрадывается мысль о продаже… друга, прошлого, частицы себя!

Но нет! Сегодня предложили выгодную работу: надо провести группу спасателей вглубь тайги, помочь разобраться с местностью – она-то уж её изучила за последние полтора года. Пашка еле успевал и всё трясся за свою двустволку, что сейчас заложил ей за два пузыря. Как-то они подстрелили незадачливого зайчишку и пару тетёрок. Устроили в лесу грандиозный пир с шашлыками. Дышал костёр, пахло мясом, а снег падал с решительностью самоубийцы; стучали о ствол продрогшие ветки, как гражданин начальник сегодня. Он предложил хорошие деньги, их хватит на аренду гаража…

– Маха, спишь что ль?!

– Кого ещё шайтан принёс?

– Павлик это, не ш-шифруйся.

В полуоткрытую дверь втиснулась покачивающаяся фигура. Невдалеке, под фонарём, расположились ещё двое. Одному пареньку, видимо, было совсем плохо – его тошнило на трансформаторную будку.

– Маха, это… у тебя всегда есть, ну…

– Деньги, – лениво откликнулась Маруся.

– Ты чего, елки-палки? Мы ж свои, сочтёмся…

– Деньги.

– Ух, стерва! – попытался замахнуться Павел.

– Но-но, только попробуй. Сей секунд схлопочешь, – узкие азиатские глаза вспыхнули кошачьим коварством. Мгновение – и двустволка уже упирается в грудь непрошеного гостя.