Книга юного Шерлока

В начале «Истории жилички под вуалью» Ватсон упоминает о том, что у него «накопилось немало материала», так что проблема всегда состояла «не в поиске, но в выборе». Просматривая его обширные записи, мы пытались понять причины, по которым Ватсон одни дела превращал в рассказы, а другие – нет. В большинстве случаев причина была вполне очевидной: многие дела были слишком похожими одно на другое или слишком простыми. Большинство таких дел было помечено «ЗРД», что, как можно догадаться, означало «заурядное».

Ватсон использовал еще два сокращения: ПОВ и ПС. Заметки, снабженные одним из этих двух обозначений, числом около тридцати, хранились отдельно от других в прочном металлическом ящике, перевязанном толстой веревкой. Узел на веревке был запечатан сургучом, а сбоку была прикреплена бирка с надписью большими буквами В ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. Внизу кто-то приписал более мелким почерком Лучше сжечь, чем опубликовать.

Можно представить себе наше возбуждение, когда мы вскрыли ящик и вынули оттуда листы высохшей, ломкой бумаги. Что значат буквы «ПОВ», стало понятно, как только мы прочитали первые два дела. Бо?льшая часть жизни Ватсона пришлась на викторианскую эпоху, когда темы, связанные с сексом, старались или вовсе не обсуждать, или говорить о них обиняками. Хотя сам Ватсон придерживался либеральных взглядов, он не хотел оскорблять чувства своих читателей и нарушать социальные нормы своего времени, так что ПОВ значило, как мы полагаем, «Пощечина Общественному Вкусу». Но значение букв ПС мы поняли, только когда открыли третью папку, озаглавленную «Дело об эмалевой броши». Если верить запискам Ватсона, то это могло значить только одно – «Политический Скандал». Предоставим читателю самому решить, остается ли это дело достаточно скандальным и по сей день.

Ватсон был несколько удивлен, когда Холмс согласился взяться за дело об эмалевой броши. Великий сыщик обычно бывал равнодушен к женскому обаянию; иногда казалось, что оборванцы с Бейкер-стрит ему милее, чем элегантные леди, приходившие к нему за помощью. Но когда одним солнечным июльским днем 1900 года Эмили де Шабли появилась в доме 221Б по Бейкер-стрит, Холмс, кажется, поддался ее чарам и согласился выслушать ее историю.

На Ватсона молодая женщина произвела не меньшее впечатление, чем на Холмса, так что его обычно сжатые записки вдруг превратились в яркое описание:

Мисс де Шабли была ниже среднего роста, но это совершенно не бросалось в глаза из-за того, как живо, непринужденно и открыто она держалась. Ее глаза были как яркие сапфиры, светившиеся жизненной силой; они удивительным образом контрастировали с темно-каштановыми волосами, обрамлявшими довольно круглое лицо. Это лицо могло бы показаться простым, если бы оно хоть на мгновение оставалось спокойным. Когда она говорила что-то моему товарищу или слушала его, она была сама энергия. Она постоянно вертела головой, как воробей, и перебирала пальцами.

Но меня поразили не столько ее манеры, сколько кукольная внешность. Она напомнила мне какую-то очень известную персону, но в тот момент я никак не мог вспомнить, кого именно.

Просьба мисс де Шабли была совершенно обыденного свойства. Такими делами Холмс обычно не интересовался, вежливо, но твердо выпроваживая клиента после непродолжительной беседы. Девушка просила сыщика помочь ей установить, кто был ее отец. Начиная с Диккенса, историки и писатели указывали, что хваленая викторианская «респектабельность» была только тонким слоем на поверхности насквозь испорченного общества, в котором каждый второй был рожден вне законного брака, а каждый четвертый не знал, кто его отец (а то и кто его мать). Что же так привлекло Холмса в истории мисс де Шабли?

Она пришла по просьбе своего жениха, Фрэнка Горсби-Джонса, уважаемого молодого врача из Кидерминстера. Ватсон не очень углубляется в предысторию этого дела, но кажется, отец доктора Горсби-Джонса был методистским пресвитером, который хотел, прежде чем благословлять своего сына на брак, убедиться в порядочности «происхождения» его невесты. Мать девушки, Лиза, умерла вскоре после родов, так что ее воспитывала тетя, мисс Митчэм. Семья тети – ее муж и пятеро детей, все старше Эмили – прошли тест на порядочность достопочтенного Горсби-Джонса безо всяких затруднений. Но относительно их приемной дочери оставалось еще несколько вопросов.

Эмили знала только то, что ей рассказывала тетя. Ее мать, упрямая мисс Лиза Уилкинз, уехала в Париж в возрасте 21 года, чтобы устроиться на работу учительницей английского языка в пансионе для девочек. Однажды она написала, что полюбила некоего Эдуарда де Шабли, француза из очень родовитой семьи, и вышла за него замуж. Семья Митчэмов была удивлена и даже слегка потрясена этим известием, так как они никогда не встречались с месье де Шабли и раньше Лиза никогда не упоминала о нем в своих редких письмах.

История приобрела трагический характер, когда в один ненастный ноябрьский вечер 1882 года мадам де Шабли, на позднем сроке беременности, очень расстроенная, появилась в доме своей сестры и объявила, что ее муж был убит, оставив ее без средств к существованию. Через десять дней родилась Эмили, а еще через два дня Лиза умерла от кровотечения.

В соответствии с пожеланиями своего будущего свекра, 18-летняя Эмили подробно расспросила тетю о своих родителях, но ничего нового не узнала: ее мать, мисс Лиза Уилкинз, была учительницей английского в Париже, а ее отец был старшим братом одной из Лизиных учениц. О том, как именно он умер и за что его убили, миссис Митчэм не имела ни малейшего понятия, так что Эмили оставалось разве что поехать в Париж и попытаться из старых газет узнать обстоятельства этого убийства.

Выслушав мисс де Шабли, Холмс «очень внимательно рассмотрел ее, так что девушка вспыхнула и отвернулась, заявив, что не желает подвергаться осмотру, как скаковая лошадь». Холмс извинился и подчеркнул, что это необходимо для того, чтобы он мог помочь ей. Затем он спросил, не сохранилось ли у нее каких-либо вещей покойной матери.

– Только вот это, – ответила она, вынимая из сумочки голубую эмалевую брошь в форме сердца, оправленную в золото, и передавая ее сыщику.

Когда Холмс увидел эту вещь, его глаза «засияли, как маяки». Он тщательно осмотрел ее и передал Ватсону. Доктор отмечает, что брошь была «довольно большой и, вероятно, стоила значительную сумму». Внутри эмали можно было видеть имя «Эдвард», а внизу надпись «дю Шаб».

Ватсон, как и Эмили, полагал, что эту брошь подарил Лизе ее муж, так что «Эдвард» – это английский вариант его имени (вместо «Эдуард»), а «дю Шаб» – сокращение от фамилии. Но когда посетительница ушла, Холмс заявил Ватсону, что эта «цепочка логических умозаключений целиком и полностью ошибочна». Впрочем, девушке он, загадочно улыбнувшись, сказал только, что она может уверить своего будущего свекра, что ее происхождение не просто порядочно, но что оно «гораздо более порядочно, чем у любого методистского пресвитера в королевстве».

На каком основании Холмс сделал такое заявление?

6. Загадка четвертого тромбона

Как вы помните, Шерлок Холмс был большим любителем музыки, сам играл на скрипке и время от времени ходил на концерты. Именно на одном из воскресных концертов в Альберт-Холле он оказался вовлечен в дело, которое его друг Ватсон обозначил как «Загадка четвертого тромбона».

Из записок Ватсона мы знаем, что Холмс чрезвычайно не любил, когда его узнавали в толпе. Отчасти это было следствием природной неприязни к пустой светской болтовне, отчасти потому что сам его род деятельности требовал, чтобы его узнавали как можно меньше, а отчасти – после случая с сиамской кошкой миссис Арбатнот – он ненавидел заниматься делами, которые его не интересовали (а миссис Сильвия Арбатнот, тетя одного юноши, которому Холмс однажды помог, опознала его, когда он гулял по Регент-стрит и в течение четверти часа очень громко уговаривала его заняться поисками ее пропавшей кошки). Поэтому Холмс и Ватсон взяли ложу в Альберт-Холле, чтобы наслаждаться концертом в относительном одиночестве.

Мы знаем только о второй части концерта, которая включала два произведения. Первой шла сентиментальная кантата Артура Салливана «Золотая легенда», которая Холмсу, кажется, понравилась. Но второе произведение он назвал «вульгарной какафонией, дешевым и постыдным проявлением дутого национализма» и предложил сразу же уйти. Но Ватсон воспротивился, и на этот раз Холмс уступил, нехотя согласившись послушать увертюру Чайковского «1812 год».

Пока хор покидал сцену после кантаты Салливана, имперский симфонический оркестр устроил небольшой перерыв. Когда музыканты вернулись на свои места, Ватсон заметил существенную перемену в поведении Холмса. Подавшись вперед, он напряженно смотрел на оркестр. Когда Ватсон поинтересовался, в чем дело, Холмс указал своим длинным костлявым пальцем на группу медных духовых инструментов.

– Четвертый тромбон отсутствует, – сказал он. – Ушел после Салливана и не вернулся. Странно, Ватсон. Может быть, бедняга себя плохо почувствовал? Мне кажется, им нужна будет вся медная мощь, какая у них есть, для бури и натиска, которым я, по вашей милости, вынужден буду подвергаться.

Судя по тому, как оставшиеся тромбонисты обменивались озадаченными взглядами и пожимали плечами, они, как и Холмс, пребывали в недоумении. Ватсон, который этого не заметил, связал возбуждение своего друга с тем обстоятельством, что ему придется слушать музыку, которая ему неприятна. Отпустив еще несколько мрачных замечаний, Холмс успокоился. Оскар Хорват, венгерский дирижер, поднялся на подиум, под громкие аплодисменты поклонился публике, положил перед собой на пюпитр карманные часы, открыл партитуру, поднял руки… и оркестр приступил к зловещим вступительным тактам знаменитой увертюры.

Поначалу все шло хорошо. Хотя Холмсу и не нравилась музыка, он сидел тихо и спокойно. Но через несколько минут он снова пришел в возбуждение. Если раньше он превозносил Хорвата и гармоничную игру оркестра, сейчас он в раздражении отбивал такт пальцами.

Ватсон попросил его перестать, но Холмс покачал головой.

– Он потерял чувство ритма, – прошептал сыщик.

Ватсон поглядел на оркестр. На его взгляд, Хорват действительно выглядел более оживленным, чем раньше. Он не отрываясь смотрел на пюпитр, дирижируя с преувеличенной четкостью. По тому, как переглядывались члены оркестра, было понятно, что они тоже чувствуют какую-то странность.

Необычное поведение дирижера и небольшие перебои в ритме были заметны только опытным музыкантам, так что маэстро успешно привел увертюру к ее знаменитому финалу со звоном колоколов и пушечной пальбой. Роль пушек с успехом сыграли ударные. Публика разразилась овацией, не дожидаясь, пока затихнет последняя нота. Холмс пожал плечами и прокричал сквозь шум, что очень жаль завершать такой приятный вечер столь ужасной музыкой.

– Как гроза после пикника, – сказал Ватсон.

– Хоть я никогда и не бывал на пикниках, но я полагаю, это очень удачное сравнение, – ответил Холмс.

Тучи сгустились на следующий день, когда Ватсон прочитал в газете, что Шарль де Менвилль, четвертый тромбон Имперского симфонического оркестра, был найден мертвым вчера около половины седьмого вечера в мужской уборной Зеленой комнаты Альберт-Холла. Хотя он чувствовал сильное недомогание, не оно явилось причиной смерти. Он умер от огнестрельного ранения в голову, причем пистолет лежал на полу рядом с телом. Полиция считает случившееся самоубийством.

– Очевидно, его обнаружили где-то через час после смерти, – сказал Ватсон. – Как жаль! Он, должно быть, застрелился в конце увертюры. Не удивительно, что в таком грохоте мы не услышали выстрела.

– Отчасти верно! – воскликнул Холмс, вскакивая с кресла. – Идемте, Ватсон! Мы должны убедить этих болванов в форме все-таки начать расследование. И они поступят умно, если прежде всего возьмутся за Оскара Хорвата.

Какие, собственно, у Холмса были основания полагать, что дирижер как-то связан со смертью тромбона?

7. Дело о задушенном поэте

«Дело о задушенном поэте» началось с убийства Терциуса Фосетта, 26-летнего учителя английской словесности в Эплфорд-колледже. Эта малоизвестная частная школа для мальчиков, основанная в 1551 году, помещалась в бывшем бенедиктинском монастыре на побережье в Дорсете. Она провозглашала себя «традиционной в лучшем смысле этого слова» и приветствовала сыновей местных фермеров и торговцев, а также и детей более знатных родителей, которые по той или иной причине не смогли попасть в какую-нибудь более известную школу.

Как раз один из таких знатных родителей, лорд Эббас, явился однажды февральским утром около 11 в квартиру Холмса на Бейкер-стрит и категорически потребовал, чтобы сыщик положил конец «непристойным и совершенно безосновательным слухам», которые о нем ходят. Холмс вежливо указал на то обстоятельство, что для этого ему прежде всего нужно узнать некоторые подробности.

Лорд пыхтел, фыркал и отпускал нелестные замечания о «выскочках», но наконец соизволил изложить свою историю. Его 13-летний сын, достопочтенный Эдвард Ромси-Ффолкс, первый год учился в корпусе Крэнмер в Эпплфорд-колледже и особенно увлекался предметом Терциуса Фоссета, так что Фоссет часто занимался с Эдвардом, и молодые люди спорили на разные темы. Разговоры между учителем и учеником становились все более пылкими и однажды, во время очередной перепалки, дело почти дошло до драки.

Пэр узнал об этом «происшествии» во время рождественских каникул, когда мальчик рассказал о нем матери в числе прочих «забавных вещей», которые с ним случились во время осеннего семестра. Оскорбленный лорд Эббас немедленно потребовал встречи с директором Эпплфорд-колледжа доктором Эйберкромби Миддлтоном, человеком ученым и мягким.

Встреча прошла плохо. Доктор Миддлтон не видел в случившемся большой трагедии, ведь никто не пострадал, но, тем не менее обещал поговорить с Фосеттом с глазу на глаз. В этот момент лорд Эббас, по его собственным словам «взорвался». Он орал, что такое «безволие» со стороны доктора Миддлтона «совершенно неприемлемо», причем орал так громко, что его слышали и секретарь, и главный учитель истории, сидевшие в соседнем кабинете. В конце концов лорд заявил, что если этот «хлыщ» все еще будет в школе во время весеннего семестра, «он за себя не ручается». Холмс спросил, действительно ли он сказал именно это, и лорд подтвердил, что именно так и выразился, о чем теперь весьма сожалеет, потому что эти слова вышли ему боком.

Терциуса Фосетта не выгнали из школы. Директор школы побеседовал с ним наедине, после чего он продолжил преподавать английскую литературу – и помогать достопочтенному Эдварду Ромси-Ффолксу с домашними заданиями. Но длилось это недолго. Первого февраля, в самом начале весеннего семестра, молодой учитель был обнаружен задушенным у себя в кабинете.

За неимением других подозреваемых, вспомнили о скандале, устроенном пэром. Разумеется, он понимал, что у него были основания желать вреда Фосетту, а его невнятная угроза, высказанная, чтобы побудить директора уволить учителя, могла быть понята и в том смысле, что он собирается учинить над ним насилие. Тем не менее, никакой нет справедливости в том, чтобы разрушать его жизнь на основании нескольких необдуманных слов, сказанных в гневе, которые подслушали «два старых сплетника».

– Я не имею никакого отношения к смерти этого ничтожества, – заверил Холмса его светлость, – и я был бы вам очень признателен, мистер Холмс, если бы вы поехали в Дорсет, нашли настоящего убийцу и вернули мне мое доброе имя. Великий Боже! Даже мои собственные арендаторы смотрят на меня с подозрением!»

Когда лорд Эббас закончил, Холмс помолчал несколько секунд, а потом объявил, что находит это дело достаточно интересным, чтобы им заняться. Если его светлость согласен оплатить его услуги, Холмс отправится с вокзала Ватерлоо в Дорчестер следующим утром в 9:13. Но гарантировать, что репутация лорда будет восстановлена, он не может. Лорд Эббас согласился, выписал чек на половину гонорара и покинул Бейкер-стрит.

Прибыв в Дорчестер, Холмс пошел в отделение полиции и познакомился с инспектором сержантом Грэнджером, который занимался делом Фосетта. Грэнджер, который с одной стороны искренне хотел выяснить правду, а с другой – опасался гнева местного вельможи, рад был принять помощь Холмса. Он подтвердил, что лорд Эббас точно изложил суть дела, и вручил Холмсу материалы, которые он собрал во время расследования.

Ночь убийства была необычайно бурной, ураганный ветер дул с юга-запада. Несмотря на это, одна из створок окна в комнате Фосетта всю ночь оставалась открытой. Грэнджер не обнаружил на клумбе под окном никаких следов. Заведующий корпусом Крэнмер сказал, что, насколько он знает, все наружные двери в здании были заперты изнутри.

Грэнджер допросил нескольких школьников. Большинство из них сказали, что им нравился учитель, но они не уважали его за чрезмерную горячность. Это был странный юноша, он никогда не запирал дверь своей комнаты и всегда держал открытым окно в кабинете, чтобы «остужать жар своего сердца».

Тело Фосетта обнаружил после завтрака один ученик, зашедший к учителю, чтобы посоветоваться насчет своей роли в домашней пьесе. Доктор, осматривавший труп, объявил, что тело пролежало шесть-восемь часов, что означает, что Фосетт был убит ранним утром. Его голыми руками задушил какой-то очень сильный человек, почти наверняка мужчина. Следов борьбы не было, из чего Грэнджер заключил, что либо учителя застали врасплох, либо они с убийцей были знакомы.

Фосетт по словам Грэнджера имел склонность к сочинению стихов, и в ночь убийства тоже работал над стихотворением.