Мне сказали прийти одной

Я сказала ему, что мой отец из Марокко, но я родилась в Германии.

– А кто вы такая?

«Но я же только что представилась! – подумала я. – Почему он снова спрашивает?»

– Я Суад Мехнет. Журналистка.

– Нет-нет, я понял, как вас зовут и кого вы представляете, – сказал он. – Я спрашиваю вас о ваших предках.

– Почему?

– Потому что, как мне кажется, мы с вами в некоторой степени имеем общую кровь.

– Как вы это узнали? Как вы могли узнать?

Он сказал, что почувствовал это, что это видно по моим глазам. Он был не просто религиозным учителем, но и глубоко верующим человеком.

– Думаю, вы сейида или, как говорят у вас в Марокко, шарифа? – спросил он с улыбкой.

Я расслабилась, но была заинтригована. Мне неожиданно захотелось поговорить с ним обо всем, что происходит в Ираке и в исламском мире в целом. Я не могла изменить свою сущность и не видела никаких причин скрывать ее. Я рассказала этому человеку о своих родителях, их межсектовом браке и о том, как злились мои бабушка и дедушка, когда обо всем узнали. Я спросила вслух о том, не вызовет ли разделение между шиитами и суннитами еще большего кровопролития в Ираке.

Он согласился со мной насчет того, что все беды еще впереди. В молодости он принимал участие в светских политических движениях, но, по его словам, вся семья оказалась под ударом, когда один из его братьев выступил против режима Саддама Хусейна.

– У меня не было другого выбора, кроме как уехать в Иран, жить там в изгнании и изучать религию.

Я задала вопрос, который давно уже созрел у меня в голове:

– Почему сунниты и шииты все еще винят и убивают друг друга из-за событий, которые произошли сотни лет назад?

– Политика, – прошептал он и улыбнулся. – Но вы должны знать, что такие вещи нельзя обсуждать с первым встречным. Есть люди, которые могут неправильно воспринять ваш критический и философский ум и принять это на свой счет.

Он спросил, когда я планирую поехать в Неджеф, я ответила, что уезжаю через два дня.

Он взял листок бумаги и что-то написал на нем.

– Вы уедете утром и вернетесь в тот же день, хорошо? – спросил он.

Я кивнула. Он свернул лист и протянул его мне.

– На любом контрольно-пропускном пункте просто покажите эту бумагу.

Он повернулся к мужчине, который среди других сидел в дальнем конце комнаты:

– Хасан, позвони в Неджеф, скажи им, что приедет журналистка по имени Суад Мехнет. Она и ее команда должны получить любую помощь и поддержку, какая им только потребуется.

Я была потрясена тем, как легко все прошло, и поблагодарила его.

– Вы знаете, что то, что вы делаете, опасно? – спросил он. – Даже просто поехать в Неджеф сейчас опасно. Там могут быть бомбы. Почему вы это делаете?

– Потому что это моя работа.

– Нет. Вы могли бы стать искусствоведом, адвокатом, да кем угодно, но вы пошли по одному из самых трудных путей в исламском мире, рискуя своей жизнью, – он замолчал, и я увидела, что глаза у него влажные: кажется, он был растроган. – Вы выбрали очень трудную жизнь. Пусть Аллах пошлет вам человека, который будет достоин вашего богатого сердца и ищущего ума. Вот чего я хочу вам пожелать.

Я почувствовала какую-то смесь грусти и беззащитности. Он поднял вопросы, которые я сама не решалась задавать. Большинство моих коллег имели семьи или по крайней мере постоянных партнеров. У меня были родители, но это совсем другое. Многие люди назначали свидания в Багдаде. Но меня не интересовали случайные связи. Я знала, что, возможно, захочу выйти замуж за человека арабского происхождения, а в этом случае репутация решала все. Если у моих иракских переводчиков или водителей возникнет впечатление, что я одна из тех женщин, которые гуляют вокруг отеля «Хамра» с мужчинами, они потеряют ко мне уважение. Я была немецким репортером, но в их глазах первым и самым главным было то, что я была арабской женщиной.

В машине мы с Абу Аром и Абу Али прочитали, что написал сейид: «Суад Мехнет – журналистка, и она происходит из семьи Пророка. По этой причине она и ее спутники должны быть полностью защищены и относиться к ним следует со всем уважением». На послании стояла дата, подпись, и оно было скреплено печатью партии.

А самое потрясающее было в том, как хорошо сработала эта бумага. В то время как другим репортерам приходилось оставлять машины вдали от мечети имама Али, нам разрешили припарковаться прямо около нее. Все боевики и служащие мечети, стоило только им прочитать бумагу, бросали свои дела, чтобы помочь нам.

Я не знала, чего ожидать от Неджефа. В городе ощущалась колоссальная энергия, и чем ближе мы подходили к гробнице имама Али, тем больше я замечала людей, которые оплакивали этого человека, одного из моих предков. Казалось, что им по-настоящему больно из-за его смерти. Увидев благоговение скорбящих, я поняла, с какой готовностью они сделают все, что им велят делать во имя имама Али или его сына имама Хусейна.

Я поговорила с несколькими молодыми людьми около гробницы, спросила, что для них значат имам Али и имам Хусейн.

– Я бы умер за них и убил бы любого, кто осмелился бы их оскорбить, – сказал мне один из них. – Я бы отдал за них всю мою кровь.

Я подумала, что мусульманским лидерам было бы просто использовать их эмоциональную привязанность для своей собственной политической выгоды. Они могли найти оправдание для любого действия во имя Али или Хусейна. Также я поняла, что на потомков семьи Пророка ложится тяжелая обязанность – сделать так, чтобы этого не случилось.

В дальнейших попытках понять корни конфликта суннитов и шиитов мне очень хотелось поговорить с Акилой аль-Хашими, известным шиитским политическим деятелем, одной из трех женщин во временном правительстве Ирака. При Саддаме Хусейне она от имени иракского правительства занималась программой Организации Объединенных Наций по обмену нефти на продукты питания. Акила получила докторскую степень по французской литературе в Сорбонне и некоторое время работала переводчиком с французского у Тарика Азиза. До того как поехать в Ирак, я читала в новостях о том, что при Саддаме Хусейне шииты относились к ней как к гражданке второго сорта, и спрашивала себя, каким образом, если это правда, такая женщина, как аль-Хашими, могла добиться поста в правительстве. Ахмад Чалаби и другие утверждали, что нужно вычистить всех, кто принадлежал к партии Саддама, но если аль-Хашими добилась успеха при этой системе, то в его правлении было больше нюансов, чем нам говорили. Я хотела спросить аль-Хашими, как ей как шиитке жилось при Саддаме и что она думает о планах избавления от партии Баас.

– Пожалуйста, приходите, – сказала она, когда я дозвонилась до нее. – Здесь слишком многое пошло не так.

Голос Акилы был дружелюбным, а по ее английскому я могла сказать, что она очень хорошо образована.

– Я боюсь, что прольется много крови, и опасаюсь за единство моей страны, – добавила она.

Она пригласила меня на обед на следующий день. Когда утром я позвонила, чтобы подтвердить встречу, трубку снял мужчина. Он плакал, и его голос казался надломленным. Я услышала, как где-то на заднем фоне кричит женщина.

– Кто вы такая? – спросил он.

Я сказала ему, что я журналистка и что сегодня в полдень у меня назначена встреча с Акилой аль-Хашими.

Я услышала, как участилось его дыхание:

– Они застрелили ее.

Машина, полная вооруженных мужчин, приблизилась к машине аль-Хашими, и она была тяжело ранена. Я в шоке повесила трубку. Позже я узнала, что Акила была ранена в живот и в ногу. Несколько дней она пролежала в коме в американском военном госпитале. Ожидая ее выздоровления, я работала над другими статьями, в том числе над статьей для NPR о росте насилия в Багдаде. Мы хотели оценить мнения молодых иракцев, поэтому я взяла интервью у молодых людей, слушавших иракскую поп-музыку на углу у нашего отеля. Пока я болтала с ними, подошел мужчина с темно-русыми волосами и встал около нас. Он представился как Мустафа и назвал себя палестинцем.

Мы начали говорить о музыке, но разговор быстро переключился на политику. Мустафа был очень зол из-за того, что происходит в Ираке.

– Эта страна была так добра ко мне и к моей семье, – сказал он. – Это все части большого плана, чтобы расколоть Ближний Восток на кусочки и скормить их иранцам.

Мустафа сказал, что при Саддаме он занимался обеспечением правопорядка, но, поскольку все силовые службы были распущены, ему и многим другим делать было больше нечего, кроме как собираться вместе и изливать свою ненависть к Америке, Ирану и Британии.

– Мы сочувствовали людям, которые погибли 11 сентября, но теперь я думаю, что все это был заговор американцев, чтобы найти оправдания вторжению в Ирак, – сказал он.

Он спросил меня, где я остановилась. Помня о нехватке служб правопорядка и своем опыте с вождем племени в Мосуле, я больше никому не говорила, где живу. Я извинилась перед Мустафой, сказав, что родители запретили мне делиться такой информацией с незнакомцами.

– Хорошо, хорошо, просто скажите мне – вы живете в этом отеле? – он показал на соседний отель, где жили команды NBC.