Первые искры

Все в лагере замерли. Лица вытянулись, превратившись в белые маски. Глаза расширились. Уна издала тихий, задавленный стон, который был страшнее любого вопля, и закрыла лицо руками. Она знала этот звук. Так кричат, когда последняя надежда умирает.

Зор на своем посту стиснул зубы так, что на висках вздулись желваки. Он зажмурился, и звуки, доносимые ветром, рисовали в его голове страшные, рваные картины: вот копье Торка ломается с сухим треском под ударами дубин… Вот юный Клык, окруженный тремя тенями, падает, пытаясь прикрыть голову руками… Вот чей-то предсмертный хрип обрывается глухим ударом камня. Он не ошибся. Он знал, что так будет. Но это знание не принесло ему ничего, кроме холодной, горькой пустоты в груди. Он смотрел на безмятежное голубое небо, а в ушах у него стояли крики его умирающих соплеменников.

Далекие крики еще висели в воздухе, а племя, оставшееся в расщелине, уже знало, что произошло. Кровавый рассвет оправдал свое название.

Глава 79: Цена Ярости

После того, как далекие крики стихли, на расщелину снова опустилась тишина. Но это была уже не тишина ожидания, а тишина предсмертная, тяжелая и вязкая. Солнце поднялось высоко, безжалостно освещая застывшее в оцепенении племя. Каждый знал, что катастрофа произошла. Вопрос был лишь в том, какую форму она примет.

Зор на своем наблюдательном посту первым заметил движение на тропе, ведущей к лагерю. Его сердце на мгновение замерло. Но это не был уверенный шаг победителей. Это было судорожное шарканье и спотыкание.

Первым из-за скального выступа показался Клык. Он бежал, но его бег был сломан, неуклюж, как у подранка. Он постоянно оглядывался через плечо, словно за ним по пятам гналась сама смерть. Ожерелье из клыков кабана, которое он с гордостью носил, было сорвано, на шее осталась лишь кровавая царапина. Его копье было сломано, одна рука безвольно висела вдоль тела, из плеча торчал обломок чужого кремневого наконечника, окруженный темным пятном пропитавшей шерсть крови.

За ним, хромая и отчаянно поддерживая друг друга, появились еще двое. Их тела были сплошной раной, покрыты слоем грязи и запекшейся крови – своей и чужой. От них исходил резкий, кислый запах страха, который перебивал даже вонь запекшейся крови. Глаза были пустыми, остекленевшими, в них навечно застыл ужас пережитой бойни. Один из них, молодой охотник – тот самый Вихрь, чьи перья на копье теперь были сломаны и испачканы кровью, – пытался зажать рукой живот. Сквозь пальцы вываливалась часть его внутренностей, темная и влажная, мерно подрагивавшая в такт короткому дыханию. Было ясно, что он не доживет до заката.

В лагере поднялся гул, но это не были радостные крики. Это были тихие, задавленные стоны и испуганные возгласы. Самки бросились к вернувшимся, вглядываясь в их лица, ища среди них своих мужей и сыновей. Началась немая, страшная перекличка. Мать одного из ушедших воинов, юного и быстрого, как антилопа, металась взглядом по маленькой группе выживших. Не находила. Она остановилась перед Клыком, ее лицо было маской отчаянного, немого вопроса. Клык встретился с ней взглядом, и в его глазах была лишь боль. Он медленно, с видимым усилием, покачал головой. Женщина издала короткий, задавленный вой, словно ее ударили в живот, и без сил рухнула на колени. Первая жертва была названа. Кай не вернулся. И еще один из их племени был потерян навсегда.

Последним на тропе показался Торк.

Это не был тот могучий вожак, что уходил на рассвете. Он едва шел, тяжело опираясь на свое копье, как на палку старейшины. Его густая шерсть на груди и плече была вся в крови, которая медленно сочилась из глубокой, рваной раны. Казалось, чужое копье пробило толщу мышц до самой кости. Он больше не смотрел с вызовом. Его взгляд был устремлен в землю, он не видел никого вокруг. Он брел, как слепой, ведомый лишь инстинктом, ведущим раненого зверя в свое логово, чтобы умереть.

Он дошел до центра лагеря и остановился. Его грудь тяжело вздымалась. Не в силах больше стоять, он тяжело, почти беззвучно, опустился на землю. Его копье с глухим стуком упало рядом. Никто не бросился к нему. Никто не издал ни звука. Тяжелое, обвиняющее молчание было страшнее любых криков. Это был звук падения целой эпохи, построенной на праве сильного.

Зор, спустившийся со скалы, остановился поодаль. Он смотрел на Торка не со злорадством, а с холодным, отстраненным ужасом. Он видел не поверженного соперника, а живое, кровоточащее доказательство цены, которую они все заплатили за гордыню одного.

Никто не подошел к Торку, чтобы помочь. Его бывшие сторонники, сами израненные и напуганные, избегали смотреть в его сторону. Они молча зализывали свои раны, погруженные в собственный стыд и боль. Хаос возвращения стих, и все внимание, как вода в воронку, стянулось к двум фигурам в центре лагеря: к поверженному вожаку и к женщине, чью последнюю надежду он уничтожил.

Тогда к нему подошла Уна, мать Кая. Она не кричала, не била его. Она просто остановилась над ним и смотрела вниз. В ее взгляде не было ненависти или упрека. Лишь бездонная, мертвая пустота. Это молчаливое, всепоглощающее обвинение было страшнее любого проклятия. Торк не выдержал этого взгляда. Он медленно, с видимым усилием, склонил свою тяжелую голову, пряча лицо в ладонях. Его авторитет, высеченный из камня силы и уверенности, рассыпался в прах, оставив после себя лишь боль, стыд и кровь на земле.

Лиа смотрела на эту сцену, и в ее глазах страх перед сложностью плана Зора сменился твердым, холодным пониманием: другой путь, путь ярости, ведет лишь к смерти. Глава закончилась тем, что все взгляды – взгляды раненых воинов, плачущих самок, испуганных детей – медленно, как подсолнухи за солнцем, повернулись к Зору. Тишина в лагере была тяжелой, как надгробный камень. Сила проиграла. Теперь остался только разум.

Глава 80: Тишина Поражения

Солнце стояло в зените, его безжалостный, отвесный свет заливал расщелину, выхватывая детали катастрофы с безразличной точностью. Воздух был тяжелым и неподвижным. Раненые, которых удалось дотащить до тени скал, лежали на земле, как выброшенные на берег рыбы. Самки пытались промывать их раны водой, но их движения были медленными, механическими, лишенными всякой надежды.

Молодой охотник Вихрь с ужасной раной в животе перестал стонать. Его тело, напряженное в долгой агонии, вдруг обмякло. Голова откинулась в пыль, а остекленевшие глаза уставились в слепящее небо. Он умер тихо, почти незаметно, без последнего крика. Его смерть была не героической гибелью в бою, а будничным, жалким угасанием, как у больного зверя, что лишь подчеркивало полную бессмысленность их вылазки. Рядом его мать, до этого беззвучно раскачивавшаяся, издала не громкий вой, а тихий, протяжный, похожий на скулеж плач, который тут же утонул в общей, гнетущей атмосфере апатии.

Племя больше не было единым целым. Оно распалось на маленькие, изолированные островки горя, разделенные невидимыми реками отчаяния. Уна, мать Кая, сидела на том же месте, неподвижная, как камень. Ее горе по похищенному сыну теперь смешалось с горьким осознанием, что безрассудная попытка мести не принесла ничего, кроме новой смерти. Мать только что погибшего воина сидела над телом сына, вялым движением руки отгоняя назойливых зеленых мух. Их горе было разным – одно застывшее, другое свежее, – но результат был один: мертвая пустота в глазах и полное безразличие к окружающему миру.

Лиа, собрав вокруг себя своего и нескольких чужих детенышей, пыталась создать маленький, дрожащий островок безопасности. Она смотрела на эти два разных, но одинаково безнадежных горя, и ее охватывал холодный, липкий ужас. Она видела не просто смерть и раны. Она видела, как их племя умирает. Не от клыков хищника или голода, а от сломленного духа, от раны, нанесенной в самое сердце их общины.

Торк сидел в стороне, отгородившись от всех стеной своего позора. Его глубокая рана на плече была не просто физической болью. Она была клеймом, символом его провала. Он даже не пытался ее обработать, не позволял самкам прикоснуться к ней. Он словно принимал эту жгучую боль как единственное, что ему осталось, – наказание, которое он заслужил. Когда Зор проходил мимо, чтобы принести воды раненым, их взгляды на мгновение встретились. В глазах Торка не было больше ни ненависти, ни вызова. Только тупая, животная боль и мертвая пустота. Он отвел взгляд первым. Этот простой жест, это опущенное веко, было окончательным, безоговорочным признанием поражения. Он больше не был соперником. Он был просто раненым, сломленным самцом, призраком своей былой силы.

День медленно угасал. Наступал вечер. Даже огонь, за которым никто не следил, едва теплился, и его дым был тонким и печальным, как дыхание умирающего. Отчаяние сгустилось вместе с сумерками, как ночной туман, холодный и удушливый. Казалось, племя готово просто лечь на этой земле и больше никогда не встать.

И в этой мертвой тишине один из старых самцов, тот, кто колебался, но не пошел с Торком, медленно поднялся. Он подошел к Зору, который сидел у своего остывшего камня-карты, и молча положил перед ним нетронутый кусок вяленого мяса – все, что у него было. Это не было просто даром. Это был жест признания. Просьба. Безмолвная мольба.

Этот простой акт, словно брошенный в стоячую воду камень, породил круги. Вслед за старым самцом, сперва неуверенно, а потом все тверже, поднялась Лиа. Она подошла и встала рядом с ним, ее присутствие было молчаливой поддержкой его жеста. Увидев это, одна из молодых самок, чей партнер был тяжело ранен, перестала раскачиваться и механически, словно во сне, поднялась и побрела к костру, подбрасывая в него несколько веток. Она еще не до конца понимала, что делает, но инстинкт подсказывал, что бездействие – это смерть.

Затем, один за другим, другие члены племени начали поворачивать головы в его сторону. Взгляды раненых воинов, взгляды плачущих матерей, испуганные взгляды детей – все они, полные отчаяния и последней, самой хрупкой надежды, сошлись на нем. Они не провозглашали его вождем. Они возлагали на него свое выживание, передавали ему свою боль и свою волю к жизни. Бремя власти упало на Зора не в грохоте триумфа, а в оглушительной тишине поражения.

Зор смотрел на эти обращенные к нему лица, на эту рухнувшую на его плечи тяжесть, и понимает, что у него больше нет выбора. Он чувствовал тяжесть их взглядов, как если бы на его плечи медленно опустилась вся скала. Но под этой тяжестью его ум, наоборот, прояснился, стал холодным и острым, как лезвие кремня. Время сомнений кончилось. Время действовать пришло.

Глава 81: Голос Разума

Слабый отсвет умирающего костра плясал на лице Зора, отражаясь в его глазах. Он видел перед собой все племя: израненных, скорбящих, напуганных. Он чувствовал на себе тяжесть их взглядов – взглядов, в которых не было приказа, лишь мольба. В этой гнетущей тишине он понял, что молчание и бездействие станут для них последним, смертельным ядом.

Он не произнес ни звука. Он просто медленно поднялся. Это простое движение, полное спокойной решимости, заставило всех замереть. Он подошел к костру, который был почти мертв, и бросил в него охапку сухих веток, заготовленных им еще днем. Искры взметнулись вверх, и робкое пламя снова лизнуло тьму, отгоняя тени.

Из тени, где лежали выжившие, донесся тихий стон. Один из раненых, Клык, приподнялся на здоровой руке и с жадностью посмотрел на разгорающееся пламя. Тепло и свет были обещанием жизни, и это обещание исходило от Зора.

Затем он подошел к своему камню-карте, который все еще лежал там, оскверненный и забытый. Он не стал его очищать. Он сел рядом и взял новый уголек. Теперь его слушали все. Даже Торк, сидевший в своей темной нише, искоса, из-под насупленных бровей, наблюдал за ним.

Зор не стал тратить время на упреки или напоминания о провале. Он просто начал восстанавливать свой план, но на этот раз – иначе. Его движения были медленнее, увереннее. Он снова нарисовал их расщелину и лагерь «Чужих». Он снова нарисовал стену сухой травы. Но теперь, когда он говорил жестами, это был не спор, а инструктаж.

Он посмотрел на Лию. В ее глазах все еще был страх, но теперь он смешивался с твердой решимостью. Зор указал на нее, затем на Грома и еще одного выжившего охотника. Он обвел их три фигуры на камне. Спасательная группа. Он снова показал им обходной путь под прикрытием дыма. Лиа молча кивнула. Ужас перед миссией был ничто по сравнению с ужасом бездействия.

Он обвел взглядом остальных. Он указал на самок и подростков, а затем – на пустые пространства вокруг лагеря. Топливо. Он указал на нескольких оставшихся крепких самцов. Дозор. Его жесты были скупыми и точными. Он не просил и не убеждал. Он распределял задачи, и племя, сломленное и потерянное, цеплялось за эту новую определенность, как утопающий за бревно.

Торк, израненный и униженный, наблюдал за этой сценой. Он видел, как племя, его племя, превращается в единый, слаженный механизм, подчиняясь не его реву, а тихим жестам Зора. Он видел, как самки, которые еще вчера пытались удержать его, теперь с готовностью отправляются собирать траву для огненной стены. Он видел, как охотники, не пошедшие с ним, теперь становятся дозорными по приказу Зора. Каждое их движение было для него безмолвным укором.

Впервые за всю свою жизнь он почувствовал не ярость, а нечто иное – холодное, пустое чувство собственной ненужности. Его сила привела их к гибели. Его отвага оказалась глупостью. А этот тихий мыслитель, которого он презирал, сейчас собирал осколки их мира и пытался сложить из них будущее. Торк не мог помочь. Он не мог даже возразить. Он мог лишь сидеть в своей тени и смотреть, как его мир умирает, а на его руинах рождается новый, в котором ему не было места.

Зор поднялся, когда все роли были распределены. Он подошел к матери погибшего воина и молча положил руку ей на плечо. Затем он подошел к Уне и сделал то же самое. Это не был жест сочувствия. Это было безмолвное обещание. Обещание, что их потери не будут напрасными.

Племя начало двигаться. Медленно, неуверенно, но они двигались. Подростки побрели за сухими ветками. Дозорные полезли на скалы. Лиа и Гром начали готовить свое снаряжение. Отчаяние не ушло, но оно перестало быть парализующим. У него появилось направление.

Зор стоял в центре лагеря, у разгорающегося костра, и смотрел, как его план обретает плоть и кровь. Он не чувствовал себя вождем. Он чувствовал себя единственным, кто еще не разучился видеть путь во тьме. И теперь он должен был провести по нему всех остальных.

Глава 82: План из Дыма и Камня

С первыми лучами рассвета, еще до того, как саванна стряхнула с себя ночную прохладу, Зор уже был на ногах. Он не стал ждать, пока племя очнется от тяжелого, полного кошмаров сна. Он подошел к спящим группам, сбившимся в кучу у остывшего костра, и мягко, но настойчиво коснулся плеча одного, затем другого. Его прикосновение было не властным толчком, а скорее тихим напоминанием: время пришло. Время действовать.

Племя, до этого погруженное в летаргию отчаяния, начало медленно, неохотно, но все же шевелиться. Заспанные глаза открывались, тела, отяжелевшие от горя, поднимались с пыльной земли. Лагерь, еще вчера бывший тихим кладбищем надежд, превращался в разворошенный муравейник.

Зор собрал всех самок и подростков, даже самых юных, кто мог уверенно держаться на ногах. Он повел их за пределы расщелины, но не к знакомым ягодным кустам или зарослям со съедобными кореньями. Он указал на обширные участки высокой, выжженной солнцем травы, сухой, как порох. Он не просто показал, ЧТО собирать, он показал, КАК. Он вырвал жесткий пучок, растер его в ладонях в мелкую, колючую пыль и поднес к носу одной из старших самок. «Вот такая», – говорил его жест, подкрепленный выразительным взглядом. – «Та, что горит от одной искры». Самки, чья роль всегда сводилась к собирательству пищи и заботе о детях, впервые в жизни получили боевую задачу. Осознав свою важность, они с неожиданным, молчаливым рвением принялись за работу. Но это было рвение отчаяния. Их руки дрожали, они то и дело пугливо оглядывались на холмы, ожидая увидеть врага. Одна молодая самка в спешке принесла охапку сырой, зеленой травы. Лиа, вздохнув, остановила ее. Она молча взяла руку девушки и поднесла к сухому пучку, заставляя пальцами ощутить разницу – ломкий, сухой хруст смерти против гибкой, влажной жизни. Только сухая даст огонь. Девушка кивнула, поняв урок кожей, и побежала исправлять ошибку. Зор проверял работу не взглядом, а на ощупь. Он погружал руку в охапку принесенной травы, слушая ее сухой хруст, вдыхал запах пыли и лишь затем коротко кивал в знак одобрения.

Тем временем в центре лагеря, у камня-карты, Зор организовал "мастерскую". Он, Лиа и Гром готовили снаряжение для диверсионной группы.

Зор взял несколько треснувших, но еще целых глиняных горшков Лии – тех самых, что спасли их от жажды. Теперь они должны были нести огонь. Он показал, как плотно набивать их сухим трутом и клочьями шерсти, пропитанной топленым животным жиром. Это были "огненные гнезда", их главное, тихое оружие.

Понимая, что нести хрупкую глину по ночной саванне – безумие, Лиа тут же принялась за дело. Она не стала плести жесткие корзины. Вместо этого она сплела три мягкие, но прочные сумки-переноски из гибких лиан и длинных пучков травы. Каждую сумку она выстлала изнутри толстым слоем мха. В эти мягкие коконы они аккуратно уложили горшки, чтобы те не бились друг о друга при ходьбе. Это было простое, но гениальное решение, превратившее рискованную затею в выполнимую задачу.

Лиа также плела легкие, но прочные веревки-путы. Она вспомнила, как ее мать много лет назад учила ее плести сумки для кореньев, но теперь ее пальцы двигались быстрее, а узлы, которые она затягивала, были злее и крепче. Это был тот же навык, но рожденный из отчаяния, а не из нужды. Она примеряла их на запястье одного из подростков, который с любопытством наблюдал за ней, проверяя, чтобы путы не натирали кожу, но держали крепко. Ее материнская забота, направленная на спасение одного ребенка, теперь трансформировалась в смертоносную предусмотрительность для поимки другого.

Гром не точил наконечники для пробивания толстых шкур. Он отбирал самые легкие и прямые дротики, идеально подходящие для бесшумного метания, чтобы отвлечь внимание или заставить замолчать дозорного. Они работали втроем в полной тишине, их движения были слаженны, каждый понимал свою задачу без слов. На мгновение Зор остановил их. Он взял два камня, изображающих «огненные гнезда», и жестами показал Лие и Грому короткую, быструю последовательность: его прикосновение к плечу – сигнал, три удара сердца – ожидание, затем одновременный жест, имитирующий высекание искры. Они повторили эту беззвучную репетицию дважды, пока их воображаемые действия не стали идеально синхронными. Это была не подготовка к бою, а подготовка к точному, выверенному действию.

Зор не забыл и об обороне. Он расставил оставшихся самцов и нескольких самых рослых подростков на ключевых точках вокруг расщелины. Это не было простое "сидеть и смотреть". Он не изобретал ничего нового. Он взял то, что уже было в их инстинктах – тревожный крик сокола, который каждый из них слышал с детства и который всегда заставлял сердце сжиматься. Зор лишь придал ему четкий смысл. Он научил их условным знакам, подражая крикам птиц. Он снова и снова, терпеливо, как для маленького ребенка, показывал: один короткий, резкий крик – «вижу врага». Два быстрых крика – «враг близко». Подросток снова и снова выдавал жалкий писк, а Зор, стиснув зубы, складывал его руки у рта, заставляя чувствовать, как должен родиться правильный звук. Когда другой юнец в панике засигналил, увидев лишь тень от орла, Зор не злился, а просто указал на небо, жестко требуя различать угрозу и пустой страх. Он понимал, что их жизнь может зависеть от этих неуклюжих, но отчаянных попыток.

Птицы с высоты могли бы увидеть общую картину слаженного труда. Одни таскали охапки сухой травы, складывая их в огромную, постоянно растущую кучу у края поляны. Другие стояли неподвижными силуэтами на скалах, всматриваясь в горизонт. В центре – трое готовили снаряжение для вылазки. Все племя работало как единый, сложный механизм, где каждая деталь была важна. Исчезло деление на сильных воинов и слабых собирателей. Была общая цель, общая работа и общая надежда.

Даже раненые, лежавшие в тени, были частью этого механизма. Те, кто мог сидеть, перебирали сухую траву, которую им приносили подростки, отбраковывая влажные стебли. Клык, чье плечо все еще было перевязано, учил одного из юнцов, как правильно держать дротик. Их стоны и боль никуда не делись, но теперь они были не звуками отчаяния, а фоном для общей, напряженной работы. Они были живым напоминанием о цене провала и о том, за что они борются.

Торк сидел в своей тени и наблюдал за этим. Он видел эту тихую, деловитую эффективность, эту осмысленную суету. И он понимал, что никогда не смог бы добиться такого. Его лидерство, основанное на реве и демонстрации силы, рождало страх и соревнование. Лидерство Зора, основанное на жестах и идеях, рождало сотрудничество. Эта мысль, простая и острая, как кремневый осколок, была самым болезненным из его открытий. Работающее, как часы, племя – живое доказательство того, что разум, рожденный из отчаяния, оказался сильнее самой могучей силы.

Глава 83: Ночь Диверсии

Тьма сгустилась, поглотив последние отсветы заката. Над скалами повис тонкий, острый серп луны, его призрачный свет едва пробивался сквозь ночную дымку, превращая знакомый мир в царство теней. В расщелине племя замерло в напряженном ожидании.

Зор поднял голову и посмотрел на луну. Она достигла заранее определенной точки над скалой. Он медленно обернулся к своей группе. Не было ни жеста, ни звука. Лишь долгий, тяжелый взгляд. Это был сигнал. Время пришло. Зор в последний раз проверил снаряжение своей маленькой группы. Тяжелые глиняные "огненные гнезда", набитые сухим трутом. Легкие, но прочные путы из лиан на поясе у Лии. Короткие дротики в руке у Грома. Все было готово.

Он подошел к Лие. Она только что отошла от своего спящего Малыша, которого оставила на попечение старой, беззубой самки. Лиа посмотрела на Зора, и в ее глазах, обычно полных тревоги, теперь не было страха. Лишь ледяная, почти пугающая материнская решимость. Они не обменивались жестами. Все уже было сказано за последние сутки. Зор коротко кивнул Грому и второму охотнику, который должен был прикрывать их отход. Четыре темные фигуры одна за другой бесшумно выскользнули из расщелины. Камера могла бы показать оставшееся племя – их лица, обращенные во тьму, тускло освещенные единственным костром. Каждый из них – от старика до подростка – в эту ночь был дозорным, вслушиваясь в каждый шорох, который несла ночь.

Они двинулись по ночной саванне. Лиа шла впереди, и тьма была ее стихией. Она не выбирала короткий путь, она выбирала тихий. Она вела их по песчаным ложбинам, где шаги были беззвучны, по участкам низкой травы, избегая каменистых россыпей и предательского хруста сухих веток. Их движение было не ходьбой, а почти танцем. Они пригибались, замирали, растворяясь в тени акаций, прислушиваясь к каждому звуку. Ночь была полна жизни – стрекот цикад, далекий ух совы, шорох змеи в траве, – но они научились отличать обычные шумы саванны от звуков настоящей опасности. Зор шел последним, постоянно останавливаясь и подбрасывая щепотку пыли, чтобы проверить ветер. Он дул ровно, сильно, прямо в сторону далеких холмов, за которыми скрывался враг. Условия были идеальными. Слишком идеальными. Зор чувствовал укол беспокойства. Он знал этот ветер. Он мог стихнуть в любой момент или сменить направление, и тогда их огненная стена превратилась бы в бесполезный костер или, что хуже, пошла бы в сторону, выдав их позицию. Его план был построен на знании, но держался на капризе природы. Он мог лишь надеяться, что его расчет окажется вернее слепой удачи.

Наконец они достигли цели – широкой полосы высокой, сухой, как кость, травы. Ветер дул ровно и сильно, прямо в сторону врага.

Не теряя ни секунды, они бесшумно расставили три "огненных гнезда" в ключевых точках, которые Зор наметил еще днем. Их движения были отточены, почти ритуальны. Один жест – и тяжелые глиняные горшки уже стоят в густой траве, готовые к действию.

Зор подал знак. Он присел на корточки, заслоняя огниво своим телом. Его сердце колотилось в горле так громко, что, казалось, его стук слышен по всей саванне. Он чиркнул раз. Другой. Пальцы, помнившие сотни неудач, на этот раз двигались с уверенностью. Наконец, яркая, горячая искра попала точно в центр пропитанного жиром трута. Появилась тонкая струйка дыма, а затем – робкий язычок пламени.

Он не стал тратить время на раздувание. Пропитанный жиром трут вспыхнул жадно и почти мгновенно, не требуя помощи. Лиа и Гром сделали то же самое со своими "гнездами". Их задача – не зажечь много, а зажечь надежно.