Непорочность

Яркая вспышка – и темнота. Он уходил в таком возбуждении, что она поняла: он разозлился. Кальдерон отошел к противоположному концу бассейна.

– И потом, – продолжал он, – я не думал делать того, что ты требовала прекратить. Я даже не дотронулся до тебя. Все, что ты ощутила, – плод твоего воображения. Ты породила обратную связь и почувствовала прикосновение лишь только потому, что сама жаждала этого… и скорее всего хотела, чтобы именно я прикоснулся к тебе.

Так думал Кальдерон, но сама Мэри Фрэнсис ничего не понимала. Она закрыла глаза в надежде укрыться в безопасной глубине сознания, но звук его низкого голоса проникал сквозь любые преграды, возводимые ею.

– У каждой девушки из агентства своя специализация, – проговорил он. – Даже у непосвященных. Никак не могу представить, на чем специализируешься ты.

Мэри Фрэнсис почувствовала, как ремни впились в запястья. До этого мгновения она не понимала, насколько символичен вид пристегнутых рук. Обманчивое бессилие порождало обратную связь, усыплявшую бдительность зла, и обеспечивало невидимую защиту. Кальдерон лишил ее возможности защищаться, но, может быть, именно сейчас у нее появился шанс. Блю предупреждала, что он может спросить о ее специализации, и они выбрали наиболее подходящую для Мэри Фрэнсис.

– «Золотые иглы» экстаза… – Она замолчала, ожидая, какое впечатление произвели ее слова. – Я могу доставить вам неведомое по силе удовольствие. Могу погасить боль.

– А ты способна причинить боль? – спросил он. – Это – настоящий дар.

Причинить боль – дар? Она не поняла, что он имеет в виду, но от его смеха у нее сжалось горло. Смех был резкий, грубый. Это был первый проблеск его уязвимости, первый проблеск человеческого в нем. Она ухватилась за эту соломинку, радуясь, что прошла медицинскую подготовку.

– Я по образованию медсестра, – сказала она. – «Золотые иглы» – одна из разновидностей акупунктуры, Стимулирует нервные окончания. Человек начинает чувствовать все гораздо острее.

– И оргазм тоже?

– Ну… да… и возбуждение.

Мэри Фрэнсис вдруг почувствовала всю несуразность своего положения – она, никогда не занимавшаяся даже обычным сексом, обсуждает технику секса экзотического, стоя совершенно обнаженной на краю пропасти и отвечая на расспросы фантома, прообраз которого в действительности находится в Париже. Мэри Фрэнсис хотелось рассмеяться. В реальной жизни с ней никогда не происходило ничего и близко похожего.

Получив возможность держать положение под контролем, она с облегчением заговорила на знакомую тему. Поскольку Кальдерон не спешил охладить ее пыл, она продолжала рассказывать об эффективности иглоукалывания. Она замялась только раз, когда увидела, как в углу экрана появился ее снимок. Этот снимок сделал сопровождавший ее молодой человек еще до того, как она переоделась.

Большая шляпа с поникшими полями почти полностью закрывала темные волосы, но испуганные зеленые глаза и россыпь веснушек на носу оставались видны. «Ему понравится, – подумала Мэри Фрэнсис. – С непорочностью Белоснежки не поспорит никто». Бледная кожа была почти прозрачной, а насыщенным красным цветом розы прекрасно подчеркивал ее нежность и изысканный кремовый цвет платья.

Внезапно поведение фантома резко изменилось, его настроение портилось с пугающем быстротой. Интерес сменился злостью, даже больше, чем злостью. Она почувствовала, что его обуревает первобытная, звериная ярость. Она выкристаллизовалась в нем, способная вырваться на свободу и разорвать Мэри Фрэнсис на части.

– Почему ты оделась, как она? – требовательно спросил он.

– Как кто?

Она подумала, что он говорит о Брайане, но ее сестра никогда бы не оделась так даже на спор. Она одевалась кричаще, ультрамодно. Это была одна из причин, по котором Мэри Фрэнсис не понимала, что привлекло Кальдерона в сестре или ее в нем. Если Кальдерон и впрямь предпочитает непорочность, вряд ли бы он выбрал Брайану.

– Кто ты?

По экрану заметались тени, скрывая его, но голос звучал все так же угрожающе громко, казалось, он доносится со всех сторон одновременно. У Мэри Фрэнсис было такое чувство, будто ее сейчас аннигилируют.

– Монашка, – услышала она собственный шепот, но так до конца и не поняла, сумела ли выговорить это слово и поверил ли он ей. – Я должна была стать монахиней, но запятнала себя грехом.

Внезапно все изображения на экране закружились в вихре, сжимаясь в одну крошечную черную точку. Экран с шумом погас, оставив после себя ощущение пустоты, которое только усиливало звенящий хаос в ее голове. Что произошло?

Он прервал интервью.

Мэри Фрэнсис обмякла в кресле. Облегчение затмило все остальные ощущения, даже осознание того, что она возможно, не прошла интервью. Ремешки расстегнули, она подняла руки и сняла шлем, потом быстро освободила ноги. Когда, наконец, Мэри Фрэнсис окончательно пришла в себя и поднялась с кресла, она поняла, что оператор уже ушел и в комнате, кроме нее, никого нет. Оставалось одно – найти отсюда выход.

Глава 4

В Париже давно наступила полночь. В офисе было темно и холодно, словно в могиле. Единственным источником света в огромной восьмиугольной комнате был включенный экран монитора, стоявшего на рабочем столе из стекла и металла, а единственным источником тепла было его собственное дыхание. Так ему нравилось. Он любил холод и тьму. В его распоряжении было все, что только может пожелать человек, стоило лишь пошевелить пальцем, но удобства ровным счетом ничего для него не значили. Он жил, будто шел по лезвию ножа, только так он еще что-то чувствовал. То, что причиняло другим неудобство и даже боль, всего лишь приводило его в возбуждение.

Сегодня вечером он испытал возбуждение.

Она дурачила его. А может, не она, а кто-то другой. Он понял это, как только увидел на экране ее фотографию. Обнаженная, она была просто очередной дорогой проституткой из агентства, но в кружевном платье, с огромной алой розой, под тяжестью которой опускались широкие поля ее соломенной шляпы, казалась созданием фантазии художника конца прошлого века, сошедшим с полотна Кассатта или Годара.

«Да, она вполне могла быть девушкой с той картины», – признал он.

Не вставая со стула, он повернулся. Колесики устроили настоящий кошачий концерт на полу из красного мрамора. Этот мрамор привезли из Африки, чтобы усилить атмосферу итальянского постмодернизма в его офисе, Помещение, выдержанное в черном и золотом тонах, если верить международной прессе, выглядело так же шикарно, как и его пятиэтажная галерея, но обстановка в стиле декаданса давно потеряла свою привлекательность в глазах Уэбба. Теперь она казалась ему совершенно безвкусной, особенно в соседстве с романтическим портретом, висевшим на стене над его столом.

Картина называлась «Румянец». Уэбб понял, почему, как только увидел ее. Девушка целовала собственное отражение в зеркале, стекло затуманилось от ее губ, мягких и припухших от желания. Пальцы девушки ласкали резную раму, словно это были мужские плечи, а ее полуприкрытые веки говорили Уэббу, что она жаждет посвящения в тайны жизни, тайны души и тела. Она грезила о поцелуе выдуманного любовника, человека, еще не прикоснувшегося к ней.

Уэбб с грустью сознавал, что, как только мечты ее сбудутся, она потеряет непорочность. Воображаемый образ был чист и совершенен. Таким ее любовник не будет. Он удовлетворит потребность плоти, но не потребность мечтательной души. Ее сердечные порывы чисты, как капли росы на листе. Они отражают солнечный блеск лишь на мгновение, перед тем как это же солнце уничтожит их.

Уэбб помнил, что именно так он подумал в то мгновение, когда впервые увидел портрет. Он запомнил это, потому что знал о разрушении всё. Разрушение было делом его жизни.

На жертвеннике позади его стола в небольшой серебряной шкатулке лежал старинный рубиновый крестик. Крестик передавался в семье по наследству. Мать успела отдать его сыну незадолго до смерти. Уэбб взял крестик в руку, внимательно разглядывая острые края и вновь отмечая какую-то жестокую его красоту. Что за капризы больного воображения заставляют людей причинять страдание тем, кого они любят? Почему они стремятся расправиться с непорочностью, вместо того чтобы защитить ее? Он не понимал, хоть убейте. Но и сам был таким. Жажда разрушения рвалась из него наружу. Рядом с Кальдероном непорочности грозила опасность. Но именно непорочность притягивала его – притягивала неодолимо, возможно, потому, что собственной лишился в самом начале жизни при слишком трагических обстоятельствах.

Шелк рубашки обжег кожу, как лед, когда он убирал крестик в шкатулку. Однако боли он не почувствовал.

Боль существовала лишь в памяти. Но самым ярким воспоминанием было утро, когда портрет кисти Годара прибыл в галерею на Беверли-Хиллз. Кальдерон часто задумывался о человеке, который вызвал в девушке на картине такую истому, пробудил такое желание. Он почувствовал, как задергался нерв у него на лице, когда он на мгновение забыл о своей бесстрастности и представил прикосновение ее трепетных губ, сладкий вкус непорочности. Ничего более похожего на чувства он уже давно не испытывал.

Оригинал портрета был выставлен в галерее за пуленепробиваемым стеклом, но он заказал репродукции для двух офисов, где чаще всего бывал, – парижского и миланского. Сразу же неизбежно поползли слухи, что он неравнодушен к портрету. Так оно и было. А еще он был неравнодушен к холоду. И к темноте. Мало что в этом мире могло расшевелить его, давало возможность испытать хоть какие-то ощущения. И если уж он встречал такое, то не выпускал из рук.

Кальдерон услышал, как негромко заурчал принтер. Вернувшись к столу, он отыскал устройство для дистанционного управления компьютером и включил свет в помещении. При желании он мог, не выходя из офиса, следить и за охраной галереи. Все делалось через компьютер. Управлять делами, используя новейшие технологии, стало намного проще и не так рискованно, но именно поэтому – гораздо скучнее. Он любил рисковать, любил тщательно обдумывать свои ходы, но не любил ошибаться. По счастью, это случалось редко.

Из лазерного принтера медленно выползла цветная копия фотографии девушки. Усевшись на стул рядом, он взглядом проследил, как распечатка упала на поддон. Первое, что он заметил, – глаза у девушки были зеленые. Ничего особенного, если не считать контраста с почти прозрачной кожей. Зеленые глаза, обрамленные туманным кружевом длинных ресниц, придавали ей какой-то неземной вид, производя неизгладимое впечатление и заставляя отвести взгляд.

Не сказать, что он испытал желание заглянуть в эти глаза, но ему понравилось чувство, которое вызвала в нем девушка. Казалось, ему делают массаж изнутри. За дар нечувствительности пришлось заплатить дорогую цену – он не ощущал не только плохое, но и хорошее. Он не был способен испытать ощущения, которые она могла бы пробудить в нем.

Кальдерон пришел к выводу, что она не красавица. Отнюдь не красавица. Она обладала вневременной внешностью. Подобно Мадонне Рафаэля. Ее лицо не было лицом проститутки, но ведь и о Марии Магдалине тоже этого не скажешь, и тем не менее, прежде чем стать избранной, она занималась древнейшей профессией.

Он взял снимок в руки, жалея, что уже поздно и нельзя рассмотреть его при дневном свете. Галерея, демонстрационный зал и хранилище занимали три верхних этажа пятиэтажного здания «Эмпайр Билдинг», а офис Кальдерона располагался в каменной средневековой башне, примыкавшей к демонстрационному залу. Тусклый уличный свет попадал в помещение через окно, выходившее на улицу Георга V. В этот поздний час на улице было тихо и пустынно. Месяц наполнял комнату серебристым сиянием, но его не хватало, чтобы хорошо рассмотреть снимок.

Он заметил свое отражение в окне, словно глядел в зеркало. Густые волны темно-золотых волос зачесаны назад, но на висках и шее непослушно выбиваются выгоревшие от солнца завитки. Они бы могли смягчить облик любого другого человека, но только не Уэбба, с его стальными чертами лица и погасшими серыми глазами. Кальдерон был раздражен, и он знал, что это из-за девушки. Она что-то затронула в нем, вызвала, голод, который он не испытывал так остро уже много лет. Кальдерон ощутил нечто большее, чем извращенный порыв, нечто очень похожее на боль. Разумеется, он немедленно затребует всю информацию о ней. Он хочет знать, кто она, почему одета именно так, что задумала? Но его интерес к ней простирался дальше, гораздо дальше.

Зеленые глаза пристально смотрели на него с фотографии. Он понял, что эта девушка не проститутка, даже из тех, что изображают непорочность. Ее ясное, открытое лицо не было омрачено подозрением, в нем не было ничего устало-настороженного. Как не было и хорошо знакомого Кальдерону выражения скрытой враждебности ко всему мужскому. Она еще ничего не испытала. Ее еще никто не пробовал. Она еще не вкусила порок, подобно другим… или ему.

Именно поэтому он и не мог оторвать от нее взгляд.

– Боже правый, – пробормотал Кальдерон и в душе улыбнулся своей догадке, хотя на лице эта улыбка так и не появилась, – если ее пытаются использовать, чтобы добраться до меня, лучший выбор трудно придумать…

Глава 5

Судя по всему, Блю Бранденбург и сама не заметила, как потеряла внутренний голос, присущий женщинам. Если у вас есть такой голос, он всегда предупредит, что вы вступаете на опасную территорию, где правят мужчины и секс: «Здесь что-то не так. Дважды подумай, прежде чем сделать это».

Если он есть.

Возможно, у Блю его никогда и не было. У нее возникало немало проблем из-за мужчин, начиная с того дня, когда мать обвинила ее в попытке соблазнить родного отца. В наказание она была отдана в монастырскую школу. Откуда Блю было знать, что мать больна и патологически ревнует мужа к десятилетней дочери. С отцом у Блю были очень теплые отношения. Она так и не поняла, почему отец, которого она обожала, как никого другого, и которому поклонялась, как Богу, не воспротивился этому, позволил жене кричать, топать ногами и обзывать Блю, будто та была гулящей девкой, с которой он путался. И даже не взглянул ни разу на своего единственного ребенка.