С высоты птичьего полета

Слушая, как воздух входит и выходит из легких, он чувствовал себя опустошенным, поскольку проиграл битву с нескончаемой ночью, полную жутких кошмаров с испуганными лицами и криками. Он пытался разобраться с напирающими чувствами, атаковавшими все его мысли, но жестокие образы рвались на свободу, когда он тщетно старался их упорядочить в своем математическом уме.

Он пробовал сосредоточиться на чем-нибудь другом, но в голове все еще звучал резкий звук выстрелов. Пойманный навязчивой петлей памяти, звук только усилился от запаха уксуса, который до сих пор держался на одежде и волосах. Этот едкий гнилостный запах вернул его к ужасам вчерашнего дня.

Вновь и вновь он убеждал себя, что с ним все в порядке, пытался и не мог найти во всем этом никакого смысла.

Он встал с кровати и направился в ванную. Ритм утренней рутины его успокоил. Он умылся, оделся, покормил Кота и заставил себя проглотить немного еды, перед тем как, собрать что-то из съестного. С едой он отправился на чердак.

Майкл проснулся и уже сидел на чемодане, уставившись в окно с трещиной. Сквозь пыльное стекло пробивалось слабое утреннее солнце. В одежде профессора он выглядел довольно нелепо.

Хельд снова отметил, что несмотря на свою дерзкие манеры, Майкл Блюм все еще очень молод.

Хельд закрыл за собой дверь, но Майкл не пошевелился.

– Я иду в университет.

Майкл кивнул в ответ.

На деревянный сундук Хельд поставил кувшин с водой, сухари, орехи и яблоко. На пол опустил ночной горшок.

– Тебе лучше держаться подальше, на всякий случай, – затем жестом показал на еду: – А это тебе на сегодня.

В тот момент Майкл повернулся и посмотрел на него:

– Спасибо вам, профессор. Я уйду вечером, в сумерках, до темноты.

– Отлично. Это даже хорошо, – кивнул Хельд. – Я как раз вернусь домой позже.

Хельд двинулся к двери.

– Профессор? – он обернулся. Голос Майкла звучал искренне: – Я знаю, что мы никогда не ладили…

Хельд поднял руку, чтобы попрощаться и вышел.

– Увидимся вечером.

Внизу профессор надел пальто, шляпу и шарф, подхватил сумку и вышел из дома, аккуратно заперев за собой дверь.

Стараясь успокоиться и вернуть самообладание, он, опустив голову, следовал своему бессменному алгоритму и шел в университет привычным маршрутом. Сосредоточившись на гулком отзвуке собственных шагов, он снова пытался обуздать воспоминания вчерашнего дня, воспоминания, которые, похоже сидят на краю каждого элемента его реальности. Он чувствовал себя незащищенным. Годами он тщательно возводил стену, стараясь отгородиться от всех чувств, и все это рухнуло в один день. Он напряг все свои силы, чтобы остановить поток всепоглощающих мыслей – те могли схватить и раздавить его.

В университет он пришел пораньше, старался сконцентрироваться и не упустить из виду каждую деталь, ища утешение в привычных вещах: скрипе открывающейся классной двери, запахе древесины и в сухом воздухе, смешанного с меловой крошкой. Он снял пальто и повесил его на крючок вместе со шляпой и шарфом. Подойдя к столу, он заметил уравнение, написанное его рукой на доске. Неужели это было вчера вечером? Столько всего произошло.

Сердце запылало от гнева. Он злился на немцев, злился на бессмысленно отнятую жизнь, но главное – злился на самого себя. Как он мог поступить так глупо? А теперь женщина мертва; добрая невинная душа, которая только и хотела, что нести в мир музыку. Он проглотил горячую ярость и попытался переварить горькую вину.

Неосознанно он подошел к шкафу и отпер дверцу. Обнаженная пустота внутри ужасала. Он совершенно забыл, что у него больше нет радиоприемника. Его сердце жаждало музыки, которая могла бы успокоить его душу и справиться с болью. Вернув в карман ключ, он оставил дверцы открытыми, не потрудившись их запереть.

День тянулся мучительно медленно, пока он балансировал между обостренным чувством страха и тяжелой сокрушающей болью. У него бывали периоды, когда он, пусть и ненадолго, забывал об ужасе, ныряя на мгновения в убежище математики. Потом он вспоминал, и противоречивые чувства снова наваливались каменной стеной. В какой-то момент он в панике открыл ящик стола, вытащив листок Майкла и сунул его в карман. Он не хотел, чтобы там лежало что-то, что могло связать его с конкретным студентом.

Ближе к вечеру Хельд посмотрел на часы и не мог поверить, что до конца рабочего дня и последнего занятия остался всего час. За высокими окнами влажной стеной шел дождь, скорее всего, он смоет остатки застарелого льда. Впервые на его памяти он не мог дождаться, когда выйдет из класса. Утром он стремительно выбежал из дома, а теперь то же чувство гнало его из университета.

Когда он бежал по холодному коридору к выходу, его окликнул знакомый голос:

– Профессор Хельд! Ваша почта!

Хельд обернулся. Привлекательное озабоченное лицо Ханны Пендер смотрело из-за стола.

– Да. Конечно, мефрау Пендер.

Он подошел к ней.

Ханна осторожно наблюдала за Хельдом, голос ее звучал скорее взволнованно, чем вежливо:

– Как ваши дела, профессор?

Он ответил кивком.

– Я сожалею о вчерашнем.

Хельд попыталмя понять, как она узнала, что случилось, и лишь потом сообразил, что она имеет в виду радиоприемник и ничего другого. Опасаясь, что кипящие внутри эмоции вырвутся на поверхность, он, борясь с чувствами, серьезно сказал:

– Будьте добры, мою почту.

Следя за тем, как она ищет его письма, он хотел сказать ей, что его неспособность посмотреть ей в глаза связана не с радиоприемником, а со страхом, что если он заговорит, то рассыпется перед ней. Он хотел бы разделить с кем-нибудь эту ношу, особенно с человеком с такими добрыми глазами. Но можно ли ей доверять? В его памяти всплыл эпизод, когда она непринужденно разговаривала по-немецки с майором. Кому-то рассказывать было слишком опасно. Он не мог рисковать и подвергать Майкла опасности.

Робея, она протянула письма через стол и быстро проговорила:

– Я действительно сожалею о вашем радиоприемнике. Если бы я смогла им помешать, поверьте, я бы это сделала. Мне было очень неловко просить вас. Я знаю, как он вам дорог. Я сама не знаю, зачем они им нужны…

Пока она тараторила, Хельд всматривался в ее прекрасное лицо и его поразила нелепость происходящего. Она говорила о радиоприемнике. Всего двадцать четыре часа назад он был так расстроен из-за какого-то предмета, а сейчас… Его задумчивое молчание побудило Ханну податься впереди положить руку на его ладонь в качестве утешения. Ее глаза излучали тепло.

Потрясенный неожиданным эффектом ее прикосновения, он резко отдернул руку и забрал письма.

– Да, хорошо. Всего доброго, мефрау Пендер.

И, прежде, чем Ханна успела что-то сказать, он поспешил к дверям. Быстро оглянувшись через плечо, он заметил, что она внимательно наблюдает как он выходит из университета.

На улице он поплотнее обмотал шарф вокруг шеи, чтобы защититься от проливного дождя, хлеставшего с удвоенной силой. Настоящий потоп, да еще и холодный, обрушился на него длинными, ледяными, мокрыми полосами, вонзаясь в тело и пропитывая всю одежду. Погода соответствовала его настроению.

Прижав шляпу и лацканы пальто, он, пряча голову, направился к дому. Дорога домой казалась бесконечной, он с трудом переставлял ноги. Как и проливной дождь, просачивающийся через его тяжелое пальто и одежду, пробирал его до костей, так и шок от вчерашнего вечера проникал все глубже. Казалось, что истинная тяжесть несправедливости скоро поглотит его изнутри.

Когда он проходил мимо двух патрульных в немецкой форме, неистовая ярость пробежала по спине и отозвалась во всем теле. В каждом солдате он видел того, кто отнял жизнь мефрау Эпштейн. Он задался вопросом, почему он не замечал этого раньше. Как он мог не знать о вопиющем зле, живущем в городе рядом с ними.

Поглощенный своими новыми мыслями, он переходил улицу, как вдруг раздался рев гудка, испугавший его до полусмерти. Он понял, что прошел перед машиной немецкого офицера. Сквозь струи воды, стекающие по лобовому стеклу и маячившие черные дворники, водитель в униформе свирепо посмотрел на него, прежде чем свернуть и дать по газам. Хельд отступил на обочину и замахал руками, извиняясь. Потрясенный и измученный, он прислонился к фонарному столбу, чтобы прийти в себя.

Он стоял, напряженный, в ожидании сил для ходьбы, и не мог сопротивляться холодному дождю, который непрерывным потоком стекал с полей его шляпы вниз по носу и по подбородку. Сквозь ледяную пелену он видел мир заново, словно глаза раскрыл, и мир этот был поганым и грубым. Заколоченная лавка мясника с антисемитским ругательством поперек двери выглядела крайне оскорбительно. Безнадежность в глазах двух бледных, худых евреев, укрывшихся в дверном проеме, выворачивала наизнанку. Серые мундиры и винтовки на каждом шагу вселяли настоящий ужас. А вдалеке, над их ратушей, неистово развевались промокшие штандарты со свастикой. До невозможности тягостное зрелище.

Почему он до сих пор не ощущал полной серьезности происходящего вокруг? Только одна мысль занимала его, когда он, спотыкаясь всю оставшуюся часть дороги, шел домой: когда все это стало нормой?

Почти год назад, после первого потрясения от оккупации, они испугались и отступили. Нация превратилась в жертву, все вместе они затаили дыхание и единственное, на что они уповали – стоическое выжидание. Но их образ жизни постоянно разрушался, как от капель кислотного дождя, каждая из которых приближала их к чему-то смертельно опасному. Для него эти изменения были настолько незначительными, что он научился обходить каждую новую реальность, приспосабливаться, а потом находить новую точку отсчета. Но теперь, проходя мимо каждого разрушенного здания и каждой знакомой, но уже едва узнаваемой улицы, он ясно осознал, что немецкие оккупанты уничтожили город.