Голодные игры. И вспыхнет пламя. Сойка-пересмешница (сборник)

Что… что он говорит? Слова звучат в ушах, но не имеют для меня никакого смысла. Я отчаянно ищу глазами Цинну, наши взгляды смыкаются, и я представляю себе, что вопрос произносят его губы: «Что тебя больше всего здесь поразило?» Поразило, поразило… надо назвать что-нибудь приятное. Что? «Будь честной, – приказываю я себе. – Говори правду».

– Тушеное филе барашка, – выдавливаю я.

Цезарь смеется, и я смутно слышу, что кое-кто в толпе тоже.

– С черносливом? – уточняет Цезарь. Я киваю. – О, я сам уплетаю его за обе щеки. – Он поворачивается боком к зрителям, прикладывает руку к животу и с тревогой спрашивает: – Не заметно? – В ответ раздаются ободряющие возгласы и аплодисменты. В этом весь Цезарь: всегда найдет способ тебя поддержать.

– Да, Китнисс, – говорит он доверительным тоном, – когда я увидел тебя на церемонии открытия, у меня буквально остановилось сердце. А что ты подумала, увидев свой костюм?

Цинна поднимает бровь: честно!

– Вы имеете в виду, после того как я перестала бояться, что сгорю заживо?

Взрыв хохота, неподдельного, со стороны зрителей.

– Да, именно, – подтверждает Цезарь.

Кому-кому, а Цинне стоило об этом сказать.

– Подумала, что Цинна замечательный, и это – самый потрясающий костюм из всех, какие я видела. Я просто поверить не могла, что он на мне. И не могу поверить, что сейчас на мне это платье. – Я расправляю юбку. – Вы только посмотрите!

Пока зрители ахают и стонут, Цинна едва заметно показывает пальцем: покружись!

Я делаю один оборот, вызывая еще более бурную реакцию публики.

– О, сделай так еще! – восклицает Цезарь.

Я поднимаю руки вверх и быстро вращаюсь снова и снова, чтобы юбка развевалась, и меня охватывали языки пламени. Народ безумствует. Остановившись, я хватаюсь за руку Цезаря.

– Не прекращай! – просит он.

– Придется. У меня все плывет перед глазами! – хихикаю я; наверное, первый раз в жизни я веду себя так легкомысленно, опьянев от страха и кружения.

Цезарь обнимает меня рукой:

– Не бойся, я тебя держу. Не позволю тебе последовать по стопам твоего ментора.

Толпа дружно гикает и улюлюкает, когда камеры выхватывают Хеймитча, прославившегося своим нырком головой вниз со сцены во время Жатвы. Хеймитч добродушно отмахивается от операторов и показывает на меня.

– Все в полном порядке. Со мной она в безопасности, – уверяет Цезарь зрителей. – А что насчет твоего балла за тренировки? Одиннадцать! Не намекнешь, как тебе удалось получить столько? Чем ты отличилась?

Я бросаю взгляд на балкон с распорядителями Игр и прикусываю губу.

– А-а… все, что я могу сказать… думаю, такое случилось впервые.

Все камеры наставлены на распорядителей, которые, давясь от смеха, кивают в знак согласия.

– Ты нас мучаешь! – говорит Цезарь так, будто ему и впрямь больно. – Подробности! Подробности!

Я поворачиваюсь к балкону.

– Мне ведь лучше не рассказывать об этом?

Мужчина, упавший в чашу с пуншем, кричит: «Нет!»

– Спасибо, – говорю я. – Мне жаль, но ничего не поделаешь. Мой рот на замке.

– В таком случае давай вернемся к Жатве, к тому моменту, когда назвали имя твоей сестры, – предлагает Цезарь; его голос стал тише и серьезнее, – и ты объявила себя добровольцем. Ты не могла бы рассказать нам о ней?

Нет. Ни за что. Только не вам. Но… может быть, Цинне. Мне кажется, я даже вижу сострадание на его лице.

– Ее зовут Прим, ей всего двенадцать. И я люблю ее больше всех на свете.

Над Круглой площадью повисла тишина.

– Что она сказала тебе после Жатвы? – спрашивает Цезарь.

Правду. Правду. Я проглатываю комок в горле.

– Она просила меня очень-очень постараться и победить.

Зрители, замерев, ловят каждое мое слово.

– И что ты ответила ей? – мягко направляет меня Цезарь.

Вместо нежности мною овладевает ледяная твердость. Мускулы напряжены, словно готовятся к схватке. Когда я открываю рот, мой голос звучит на октаву ниже:

– Я поклялась, что постараюсь.

– Не сомневаюсь, – говорит Цезарь, сжимая мне плечи. Звенит звонок. – Жаль, но наше время закончилось. Удачи тебе, Китнисс Эвердин, трибут из Дистрикта-12.

После того как я занимаю свое место, аплодисменты еще долго не смолкают. Я снова смотрю на Цинну, ожидая его одобрения. Он потихоньку показывает мне два больших пальца.

Первая половина интервью с Питом пролетает для меня как в тумане, ясно только, что Питу с ходу удалось завоевать зрительские симпатии: из толпы то и дело раздаются крики и смех. На правах сына пекаря он сравнивает трибутов с хлебом из их дистриктов, затем рассказывает забавную историю об опасностях, какие таят в себе капитолийские ванны. «Скажите, я все еще пахну розами?» – спрашивает он Цезаря, и они начинают на пару дурачиться и обнюхивать друг друга, заставляя зрителей покатываться со смеху. Я вполне прихожу в себя, только когда Цезарь задает Питу вопрос, есть ли у него девушка.

Пит колеблется, потом неубедительно качает головой.

– Не может быть, чтобы у такого красивого парня не было возлюбленной! Давай же, скажи, как ее зовут! – не отстает Цезарь.

Пит вздыхает.

– Ну, вообще-то, есть одна девушка… Я люблю ее, сколько себя помню. Только… я уверен, до Жатвы она даже не знала о моем существовании.

Из толпы доносятся возгласы понимания и сочувствия. Безответная любовь – ах, как трогательно!

– У нее есть другой парень? – спрашивает Цинна.

– Не знаю, но многие парни в нее влюблены.