Валенсия и Валентайн

– Она умирает, моя бабушка. Это птица, – сказала Валенсия. Все шло не так. Плохо. Или отлично? Ей не с чем было сравнивать. Может быть, они флиртуют? Может быть, стоит рассказать ему о ее путешествии? Рассказать о психотерапии и Луизе? Она умирает, моя бабушка. Это птица. Мне так жаль. Я боюсь самолетов и дня рождения, поэтому принимаю таблетки, от которых мой мозг превращается в нечто похожее на жвачку для рук.

Валенсия заметила, что сидит с открытым ртом. Неужели она сказала все это вслух? В старшей школе она всегда беспокоилась из-за того, что высказывает свои мысли вслух, не осознавая этого, и что все притворяются, будто ничего не слышали, щадя ее чувства.

Потом она заметила, что руки у Питера дрожат так же сильно, как и у нее, и ей стало немного легче. Может быть, руки дрожат у всех при знакомстве с новыми людьми. Он еще раз посмотрел на умирающую бабушку-птицу и одобрительно кивнул, а когда заговорил снова, отвел глаза в сторону.

– Так вы давно здесь работаете?

Прежде чем она успела ответить, раздался громкий треск и Питер рухнул на пол у ее ног, размахивая конечностями, как резиновая ветряная мельница. Дешевое офисное кресло не выдержало, когда он откинулся на спинку, и разломилось пополам. Роботы-клоны вскинули головы и тут же – в идеальном унисоне – снова уткнулись в свои компьютеры.

Валенсия замерла. Обидится ли он, если она засмеется? Не почувствует ли себя неловко, если она не засмеется? Смутится ли в любом случае? Выглядел он так, словно обдумывает аналогичный набор вопросов. Лицо его приобрело цвет томатного соуса.

Это была уже вторая картина из серии. Валенсия представила их в художественной галерее – выставку о своей жизни, с милой маленькой табличкой: «Плохо разбираюсь в людях: Исследование неловких социальных взаимодействий».

Между тем тело уже начало принимать решения, не дожидаясь, пока это сделает мозг. Она поймала себя на том, что кивает и извиняется, говоря, что ей нужно спросить кое о чем Норвина, менеджера, как будто вопрос требовал незамедлительного решения и она не могла сначала наклониться и помочь Питеру подняться на ноги. Уже уходя, Валенсия поняла, что с социальной точки зрения приняла неверное решение, но было слишком поздно. История ее жизни. Взаимодействие с окружающими – двойка.

Она остановилась, оглянулась через плечо и увидела, что Питер смотрит ей вслед.

– Я, э-э… – начала она, но потом покачала головой, виновато улыбнулась и устремилась по проходу со скоростью, превышающей ту, с которой следует передвигаться в офисе.

Она едва успела заметить какого-то мужчину со стопкой бумаг, а потом кто-то сказал: «Уф!», бумаги полетели на пол, и до нее не сразу дошло, что уж теперь виновата она одна.

Сказав, что ей нужно увидеть Норвина, Валенсия поставила себя в затруднительное положение, и теперь ей ничего не оставалось, как подойти к его офису и постучать в дверь. Она не знала толком, что скажет ему, когда войдет туда, но уж если придумывать оправдания, то нужно, по крайней мере, не соврать еще раз.

– Войдите.

Она толкнула дверь, используя салфетку из кармана, чтобы повернуть ручку, не прикасаясь к ней. Норвин сидел за своим столом и курил трубку, от которой вокруг него поднимались клубы дыма, так что он был похож на кучево-дождевое облако с торчащей из него парой рук.

– Да? – пробормотал он, когда дым рассеялся. Он был таким же, как и все остальные мужчины в «Уэст-Парке», если не считать того, что он почти все время просиживал здесь и выглядел малость помятым, изрядно растрепанным и чуточку диковатым, как живущий в пещере отшельник.

Валенсия прочистила горло и начала теребить кончики волос, пропуская их сквозь пальцы и рассматривая так, как будто никогда раньше не видела.

– Э… – начала она. – О, неважно – у меня был вопрос, но я только что вспомнила ответ. – Норвин хмыкнул, но его глаза улыбнулись ей, и она улыбнулась в ответ, благодарная менеджеру, который не любил болтать. Она всегда подозревала, что он ценит ее по той же причине. Несколько минут спустя Валенсия прокралась обратно к своему столу, когда Питер, сидевший на стуле, взятом из пустой кабинки, разговаривал по телефону.

После этого всякий раз при встрече Питер улыбался и кивал, а Валенсия улыбалась и кивала, и они застряли в тихой колее, которую вырыли для себя всеми этими кивками.

Однако он часто оглядывался на нее через плечо. И она думала, что, по крайней мере, его лицо будет одним из последних, которые она увидит перед смертью.

Глава 4

Анна смотрит на дверь квартиры миссис Валентайн. Чуть ниже уровня глаз висит слегка запачканная деревянная табличка с вырезанным внизу сердечком и сделанной по трафарету надписью:

Входи, входи
В мой милый дом
Хочу тебя
Увидеть в нем

В этом есть что-то колдовское, как в пряничном домике старухи-людоедки из «Гензеля и Гретель». Анне и без того здесь не нравится, и надпись только усиливает дискомфорт.

Со старухами всегда так; в их присутствии она чувствует себя неловко. Они непредсказуемы; ей бывает трудно понять, чего от них ожидать, как и чего они ожидают от тебя.

В юности она никогда не была близка ни с одной из своих бабушек – мать ее отца была капризной и своенравной и больше походила на барсука, чем на человека, как внешним видом, так и характером. Она подавляла своим присутствием, вызывая желание спрятаться, и от нее вдобавок пахло уксусом.

Мать ее матери просто была, казалось, до такой степени убита горем, что больше в ней ничего и не было. Что бы кто ни сказал, все только еще глубже загоняло ее в печаль, и утешить ее потом становилось уже невозможно. Да, она была любезна, и они всегда прекрасно ладили, но все равно Анна избегала ее не меньше, чем свою злую бабушку.

О чем говорить с этими унылыми, придавленными жизнью стариками? Анна не знала. О фарфоре? Лекарствах? Ароматических смесях?

Теперь обе ее бабушки мертвы; они умерли с разницей в несколько месяцев – три сердечных приступа на двоих.

Слишком много сердечных приступов, сказала мать Анны, предприняв неудачную попытку пошутить.

И вот Анна стоит у двери другой старушки, которая в любой момент может упасть и умереть. Она объяснила проблему своей матери, заявила протест против работы по хозяйству, сказала, что чувствует себя неловко в роли приходящей домработницы, но мать в ответ поджала сурово губы, так что они сложились в прямую твердую линию, видеть которую Анне доводилось нечасто, и заявила: «Каждый может упасть и умереть в любой момент. Но пока мы здесь, нам всем хочется жить в чистом доме». Мать Анны не любит глупых оправданий.

Анна надеется, что у миссис Валентайн здоровое сердце и она ест много чеснока. Еще она надеется, что старуха не будет злой, но самое главное, что миссис Валентайн не будет все время сидеть в углу и плакать. Со слезами справиться труднее, чем с гневом.

Наконец она стучит. В конце концов, когда-то же надо.

Дверь сразу же распахивается внутрь, как будто миссис Валентайн стояла там наготове и ждала, положив руку на ручку. Может быть, даже наблюдала в глазок. Анна пытается улыбнуться, приподняв уголки рта. И уже понимает, что именно эта квартира – источник той громкой, слегка дребезжащей фортепианной музыки, наполняющей узкий коридор.

– Это вы та девушка? – спрашивает миссис Валентайн. На ведьму она не похожа – в ней ничего нервного, печального или сердитого. Она выглядит никак, словно готова выглядеть какой угодно, но только после того, как удостоверится, что Анна – та самая девушка.

Анна кивает. И тут же лицо старухи разрывается миллионом маленьких бороздок, начинающихся возле губ и поднимающихся к глазам, как трещины в разбитом лобовом стекле. Улыбка расплывается и приводит в движение все ее тело. Все, что есть в комнате. Возможно, улыбку ощущают и соседи, пусть даже не знают, что это такое.

Прежде чем Анна успевает понять, что происходит, она попадает в объятия миссис Валентайн. Хотя на объятия это похоже меньше всего, а гораздо больше – на падение в кресло-мешок, которое много лет хранилось на чердаке.

На чердаке, полном лаванды.

Объятие длится и длится, а когда все же заканчивается, миссис Валентайн хватает Анну за плечи и втаскивает в квартиру. Теперь они стоят у входной двери, как будто Анна прошла первое испытание и нужно пройти еще одно, чтобы проделать остаток пути.

– Вы здесь! – говорит миссис Валентайн с изумлением и почти благоговением, как будто появление Анны – это нечто великое. – Замечательно, э-э… – На мгновение она как будто теряется, и Анна понимает, что старушка забыла ее имя.

– Анна, – говорит она, чувствуя, как ее лицо непроизвольно реагирует на морщинистую улыбку миссис Валентайн и уголки ее собственного рта растягиваются настолько, насколько позволяет более молодая кожа.

– Анна, – повторяет миссис Валентайн, и теперь ее рот сползает набок с выражением, прочитать которое Анна не может. – Да. Конечно. Конечно, ты Анна. – И она улыбается, как будто гордится Анной за то, что она Анна.

Секунду-другую они просто стоят. Потом миссис Валентайн протягивает руку и стучит Анну по макушке, как будто ей нужно проснуться.

– У тебя самые прекрасные рыжие волосы, дорогая. Это натуральный цвет?

– Нет, – говорит Анна, застигнутая врасплох физическим контактом.

– Я всегда хотела это сделать. Покрасить волосы. – Миссис Валентайн оценивающе оглядывает голову Анны. – Пожалуй, мне лучше сделать это раньше, чем позже. Мне восемьдесят семь! Я знаю, что лучшего времени никогда уже не будет. Не хочу быть одной из тех девяностолетних, которые оглядываются на десяток лет назад и сожалеют, что не сделали чего-то, когда были еще достаточно здоровыми и могли… могли… все что угодно. – Она начинает взбивать свои волосы костлявыми пальцами. Волосы у нее тонкие и пушистые, и Анна представляет, как они плывут по коридору клочками, словно семена одуванчика.

– Эти белые, они ведь должны хорошо окрашиваться, правда? Удивительно, почему все пожилые люди не красят волосы во всевозможные сумасшедшие цвета, – продолжает старушка, обращаясь скорее к себе, чем к Анне. – Знаешь, мне нужно… Хочу оставить записку для гробовщика с просьбой, если я до этого не додумаюсь, покрасить волосы, прежде чем он положит меня в гроб, так что, по крайней мере, на похоронах у меня будут рыжие волосы. В любом случае там меня увидит больше людей, чем здесь, – народ слетается на похороны, а не на кофе! Какая глупость. – Говоря это, миссис Валентайн проходит в квартиру, суетливо роется в диванных подушках в гостиной и заглядывает под кучки мусорной корреспонденции, очевидно в поисках ручки. Анна нерешительно идет вслед за ней. – Боже мой, – бормочет миссис Валентайн; ее громкий голос почти теряется в музыке, доносящейся из-за ее спины, – тут полный бардак, но в любом случае ты здесь как раз для этого.

Анна сжимается внутри. Ей кажется неприличным наблюдать, как миссис Валентайн неуклюже бродит по комнате, видеть, как протестующе натягивается ее одежда, когда она наклоняется, чтобы заглянуть под подушки, слышать ее слабое, хриплое дыхание, когда она выпрямляется. С такими, как миссис Валентайн, своеобразными старушками, Анна никогда не сталкивалась в реальной жизни. Она – карикатура на пожилую женщину, но дергается и растягивается не столько нос и рот, сколько ее личность. Ее сущность, а вовсе не голова, слишком велика для тела.

Анне приходит в голову, что она смотрит представление. Нет, миссис Валентайн действительно мила, весела, открыта и общительна, но за всей ее суетливой активностью ощущается отчаяние, как у тех девочек в школе, которые не пользуются популярностью, но очень хотели бы внимания. На самом деле Анна, вероятно, и не заметила бы ничего такого, если бы не видела этого раньше. Миссис Валентайн хочет понравиться ей.

Миссис Валентайн замечает наконец ручку, берет ее и пишет на обратной стороне нераспечатанного конверта.