Валенсия и Валентайн

Она сумасшедшая. Я слышал…

Кто?

Валенсия.

Сумасшедшая? В каком смысле?

Во всех.

Не нравится мне, что таких, как она, допускают здесь к работе.

Лысые головы офисных клонов отражали яркий флуоресцентный свет, механически поворачиваясь туда-сюда. По мере поступления информация передавалась от стола к столу, от соседа к соседу. Возможно, именно поэтому они и отпустили усы – чтобы не приходилось прикрывать рот, делясь секретами. Чтобы у нее перед лицом постоянно было что-то вроде маленького деревца.

Валенсия? Та девушка? Тихоня?

Да! Та, с бегающими глазками. Я слышал…

Кстати, я замечал, что она иногда разговаривает сама с собой.

Вот видишь? Она чокнутая. Мне говорили…

Кто?

Валенсия знала, о чем они шепчутся, что говорят о ней. Это не имело никакого значения.

Никогда раньше ее не видел. Она здесь новенькая?

Нет, она здесь по меньшей мере лет десять.

Я слышал, она кого-то убила.

Она смотрит! Шшш…

– Чего вы сейчас хотите? Вы хотите, чтобы я сообщила вам по телефону дату своего рождения и номер кредитной карты?

Валенсия вернулась к реальности, благодарная звонившей за то, что ее прервали, пусть даже голос в трубке был таким же недобрым, как и те голоса, что звучали в ее голове.

– Да, мэм, – сказала она женщине у себя на ухе. – Чтобы подтвердить вашу учетную запись. – Она вытащила из тайника под столом дезинфицирующую салфетку и начала протирать клавиатуру компьютера – действие было почти такое же непроизвольное, как моргание. В возрасте десяти лет Валенсия посмотрела какое-то телевизионное шоу о накоплении мертвых клеток кожи на предметах домашнего обихода и офисных поверхностях. Тогда же она вышла на тропу войны и с тех пор вела бой с невидимым миром бактерий.

Она не могла сформулировать, почему ей так не нравятся мертвые клетки кожи. Просто иного не могло и быть. Возможно, это была скорее реакция на стресс, чем реакция на нечистоту; за уборкой она успокаивалась, как будто вытирала внутри головы, ненадолго сметая голос. А когда мысли наконец успокоились, Валенсия почувствовала на себе чей-то взгляд. Точнее, взгляд Питера. Ей не составляло труда представить выражение его лица, потому что именно так смотрели на нее все: с интересом и любопытством, а иногда с беспокойством или тревогой.

Валенсия была единственной в офисе, кто использовал перед обедом полную упаковку одноразовых дезинфицирующих салфеток. В этом не было ничего плохого, как не было ничего особенно хорошего в том, чтобы копить на своих вещах все, что на них попадало. Странно было то, что она была одна такая. Да, несправедливо, но раньше ей было все равно.

Теперь ей было не все равно. Она не хотела, чтобы Питер считал ее странной.

Впрочем, он мог считать ее странной или очаровательной в том смысле, в каком считают странной и очаровательной героиню фильма с такой милой штучкой, как ОКР, которой нравится, чтобы все стояло прямо, которая считает ступеньки и придирчиво следит за чистотой в кухне. Такая прелестная голливудская болезнь. Прелестная и полезная. Они могли бы пожениться, и ему не пришлось бы беспокоиться из-за криво висящих на стенах картин.

Но то ОКР длилось только 90 минут. В крайнем случае 120.

Что бы он сделал, например, когда им пришлось бы в четырнадцатый раз возвращаться домой из какого-то далека, чтобы убедиться, что она отключила тостер? Мать однажды сказала, что отключать тостер необязательно, но Валенсия всегда отключала любой прибор, как только заканчивала им пользоваться. В шесть лет она слышала в новостях историю о доме, сгоревшем вместе с собакой только из-за того, что кто-то забыл что-то отключить. Вот только что именно – она никак не могла вспомнить. Тостер? Лампу? Электрическое одеяло? Впрочем, важно было не это, а то, что, услышав эту историю, она взвалила на свои плечи огромную ответственность. Если бы теперь она оставила тостер включенным и он сжег многоквартирный дом, вина за случившееся легла бы на нее.

Питер никак не мог – и не должен был – полюбить особу настолько невротичную. Он заслуживал девушку, которая пожимала бы ему руку, смеялась над его шутками и оставляла включенными все горелки, не принимая во внимание возможные последствия.

Он заслуживал девушку настолько беззаботную, что однажды она сожгла бы его дом дотла. Он заслуживал такую, на чьих руках не было крови.

Валенсия украдкой взглянула на него, но он стоял к ней спиной. В конце концов, он не смотрел на нее – и что? Следовало ли ей испытать по этому поводу облегчение или разочарование?

– Вам нужен номер моей кредитной карты? Номер моей кредитной карты? – Голос, без необходимости повторявший одно и то же, становился все громче. Валенсия заставила себя сосредоточиться.

– Да, мэм.

– А имена и даты рождения моих детей узнать не хотите? А наш адрес и название их школы?

– Прошу прощения?

– А вы не хотите, чтобы я отправила вам всю мою банковскую информацию и данные дебетовой карты? Как насчет того, чтобы облегчить вам задачу и просто прислать чек на солидную сумму? Или вам нужны наличные? Моя машина? Еда изо рта? Я ем бутерброд, леди, вы этого хотите?

– Прошу прощения? Мне просто нужна некоторая базовая информация, чтобы подтвердить вашу личность – для вашей… для вашей собственной безопасности… – Валенсия начала запинаться.

– Да, конечно. – Голос зазвучал быстрее и резче. – Я не дура, а вот вы – да, если думаете, что я на это куплюсь. Вычеркните меня из своего списка, или я позвоню в полицию. Больше не звоните. – В ухе у Валенсии загудел гудок. Вместо того чтобы перейти к следующему звонку, она сняла наушники, сделала глоток кофе и устало посмотрела на птицу на стене.

В глазах птицы застыла насмешка. Как будто она считала само ее существование глупым и бессмысленным. Как будто бабушка изобразила птицу специально, чтобы послать сообщение своей внучке в будущем. Дорогая внучка, твое существование глупо.

Иногда, когда жизнь казалась Валенсии особенно бессмысленной, она невольно думала о том, какой была бы Шарлин.

Шарлин, когда у нее еще была надежда сделаться кем-то, собиралась стать физиотерапевтом. Этот факт упоминался в ее некрологе – она хотела, когда вырастет, стать физиотерапевтом, чтобы «помогать таким людям, как она сама», людям в инвалидных колясках, людям, которым требуется помощь в передвижении. В то время Валенсия, конечно, приняла эти слова близко к сердцу, как обращенные лично к ней – Шарлин не нуждалась бы ни в какой помощи для передвижения, если бы не Валенсия. Ей хотелось встать посреди этих похорон и крикнуть: «Это я во всем виновата!»

Ей хотелось разрыдаться – не для того, чтобы выплакать скопившиеся слезы, а для того, чтобы их увидела мама Шарлин. Чтобы их увидели все, кому Шарлин была небезразлична. Она хотела, чтобы все видели эти ее извинения на лице и на рубашке спереди.

Вместо этого Валенсия сидела молча, выщипывая волоски на тыльной стороне руки, выбрав место под локтем, которое стало напоминать затылок сидевшего перед ней мужчины.

Физиотерапевт. Как это ответственно, жизнеутверждающе и альтруистично.

Валенсия не была ни хирургом, ни социальным работником, ни волонтером в важной благотворительной организации. Она была просто телефонным коллектором.

Отбросы, сказали птичьи глаза. Существительное, наименее ценная часть чего-либо, происхождение: 1250–1300; среднеанглийский. Пример предложения: Сборщики долгов – это отбросы рабочего мира.

Птица была права. Работа Валенсии состояла в том, чтобы звонить людям, сообщать им, сколько денег они задолжали своей кредитной компании, и получать от них платеж. Ее мать считала себя телемаркетером, и Валенсия давно перестала пытаться объяснить разницу между телемаркетером и коллектором – разницу между преследованием людей с целью продать им бесполезный хлам и преследованием людей с целью получить с них плату за бесполезный хлам, который у них уже был. Отличие представлялось важным ей, но не кому-то другому.

Общим у телемаркетеров и коллекторов было то, что их все ненавидели, и, возможно, только это имело значение.

Она оглянулась через плечо на Питера, который разговаривал с кем-то по телефону. Как он оказался здесь? Мечтал в детстве стать коллектором? Питер почесал шею и вытянул ногу. Ноги у него были длинные, и выглядел он как человек, который мог выбирать из множества путей.

Он выглядел умным и спокойным, словно все свое время тратил на то, чтобы стать лучше и изменить к лучшему мир, и отдыхал, просто меняя один жизненный выбор на другой. На одной стороне лица у него собралась группа то ли родинок, то ли веснушек, которые напоминали картинку «соедини точки». Валенсия представила, как берет маркер «шарпи» и идет к нему. В кино решительная и смелая женщина изобразила бы картину на лице коллеги, и это сошло бы ей с рук. «Питер, – сказала бы она кокетливо, усевшись на край его стола, – у тебя на лице настоящее созвездие».

Он смутился бы, а она наклонилась и, продолжая смотреть ему в глаза, соединила бы веснушки прямыми линиями. Он онемел бы от изумления, а она взяла бы его руку и написала на ней свой номер телефона, а затем вернулась бы к своему столу, оставив его в благоговейном оцепенении и в чернилах от маркера. Ее красота и уверенность в себе сразили бы его наповал, и он наслаждался бы каждой секундой этого действа.

Мысль о том, чтобы сделать все это самой – в этом вот теле, с этим лицом, в этом старомодном кардигане и этих брюках цвета хаки, – угнетала и загоняла в депрессию. Питер, наверное, снова свалился бы со стула, пытаясь убежать от сумасшедшей дамы с фломастером. У красивых, современных, модно одевающихся людей другие правила.