На переломе эпох. Исповедь психолога

Шло лето девяносто первого года, канун злополучного путча, разгар демократической эйфории опьяневшего от свобод российского общества. Мы приступили к работе над ВНИ-Ковской программой, сформированной российским правительством Ивана Силаева.

Наконец-то мы получили возможность вместе с Правительством разрабатывать и внедрять сеть социальных и психологических учреждений, способных помогать трудным детям и их родителям. Наша команда состояла из людей, ни один год болеющих этой проблемой. Ученые объединились с практиками, руководителями опытно-экспериментальных площадок, первых реабилитационных центров, социальных приютов и психологических консультаций, работающих в режиме эксперимента, без всякой нормативно-правовой базы.

И вдруг, как гром средь ясного неба, – арест по очевидно сфабрикованному обвинению директора в то время первого в России московского социально-реабилитационного центра, Быковского Александра Александровича. Ему грозило ни много ни мало 10 лет. Коллективные письма, обращение к депутатам, бегание по инстанциям позволили добиться пересмотра дела лишь на четвертом судебном заседании, когда наконец заслушали свидетелей со стороны защиты и скостили срок до 5 лет. К тому времени он пробыл в следственном изоляторе 3 года. И это было не меньшее потрясение, когда я увидела некогда импозантного мужчину, интеллигентного человека исхудавшим и затравленным в железной клетке зала судебного заседания. Еще ушло два года, пока Верховный суд пересмотрел дело и вынес оправдательное решение, отменив все предъявленные обвинения. Это оправдательное решение стоило Александру Александровичу пяти лет тюремного заключения.

Спустя пять лет после злополучной истории с Быковским, проверяющие добрались и до директора одного из первых в России Санкт-Петербургского социального приюта, Камаевой Галины Игнатьевны. Социальные приюты начали создаваться в России в начале 90-х. Сколько детского горя вобрали в себя эти печальные заведения. Завшивленные, замызганные, потерявшиеся, брошенные родителями дети-беспризорники, попадали сюда с улиц, вокзалов, чердаков, сбежав от побоев и истязаний.

До конца дней не забыть мне, потемневшие от потрясения, остановившиеся глаза 4-летнего Алеши, при мне привезенного в приют Камаевой вместе с братиком и сестренкой, на глазах которых отец убил мать. Сколько нужно душевного тепла, милосердия и сердечности, чтобы отогреть эту детскую душу и души других несчастных детей, поступающих в приют.

У Галины Игнатьевны сердечность и сочувствие детскому горю сочеталась с энергией и пробойными способностями, умением убеждать начальство, упрашивать спонсоров. В начале 90-х она выбила под социальный приют девятиэтажное находящееся в непригодном для эксплуатации состоянии здание бывшего рабочего общежития. Не прошло и года, как это заброшенное здание превратилось в настоящее детское царство с уютными спаленками на 2–3 человека, игротеками, комнатами медицинской и психологической реабилитации, своим театром, кабинетом домоводства, гостиными для приема гостей, и прежде всего непутевых родителей этих социальных сирот, если таковые отыскивались.

Но за добыванием средств, материалов, оборудования, перебранкой со строителями и хождениям по начальственным кабинетам, не забывала Галина Игнатьевна о главной проблеме и заветной мечте своих питомцев: иметь свой дом и свою семью. И она придумала устраивать детей в приемные семьи, где приемные родители вначале выступают в роли воспитателей, а в случае, если дети приживутся и сроднятся, то и усыновляют их. Вместе с детьми она передавала и средства, отпускаемые на содержание ребенка в приюте, а приемных родителей оформляла на четверть ставки воспитателя, что делало их членами педагогического коллектива и позволяло психологам и педагогам оказывать помощь семье и держать ситуацию под контролем.

Это потом министерство одобрило и узаконило такую форму устройства детей и рекомендовало ее к широкому внедрению. А тогда Галина Игнатьевна действовала на свой страх и риск, не имея никаких нормативных документов и руководствуясь лишь здравым смыслом и интересами детей.

Первая же прокурорская проверка усмотрела в этом тяжелейший криминал и дала делу самую широкую огласку, потребовав уволить директора. И Камаеву, недолго думая, уволили. В мэрию Санкт-Петербурга пошел поток писем от научной общественности, от Ассоциации работников социальных служб и просто от граждан. Коллектив приюта, среди которого были и бывшие дети блокадного Ленинграда, объявил голодовку. Но потребовалось пять лет судебных разбирательств, чтоб справедливость восторжествовала и Камаеву восстановили на работе.

Активность в интересах детей не прощалась не только директорам приютов и реабилитационных Центров, очередь доходила и до более высоких инстанций. Не поздоровилось и заместителю министра соцзащиты Панову Андрею Михайловичу. Это он стоял у истоков социальной работы в России, формировал новую социальную инфраструктуру, разрабатывал Положения о, разного рода социальных и психологических центрах, выходил в Думу с законодательными проектами, открывал подготовку социальных работников в высшей школе, привлекал к работе ведущих ученых, приглашал зарубежных экспертов.

С его легкой руки был учрежден наш ВНИК (временный научно-исследовательский коллектив), «Государственная система социальной помощи семье и детству», которому правительство России поручило обосновать систему мер социальной помощи и разнообразных социальных учреждений, позволяющих перейти от карательной превенции к охраннозащитной, оснастить ее профессиональными кадрами – социальными работниками, практическими психологами, разработать учебные планы и программы для вновь открывающихся факультетов социальной работы.

Наш ВНИКовский коллектив собрал более 150 ученых из разных городов, вузов, НИИ, здесь были и педагоги, и психологи, и медики, и юристы, и экономисты, все, у кого были практические наработки, чтобы в кратчайшие сроки реализовать поставленную задачу. Работа кипела днем и ночью. За жаркими спорами, напряженными дискуссиями и обсуждениями допоздна просиживали мы в рабочем кабинете Андрея Михайловича. Приезжающие зарубежные консультанты дивились и объемам нашей работы и срокам ее продвижения.

Уже были практически готовы учебные планы и программы, и вузы готовились открывать факультеты социальной работы, но разрешения на открытие новой специальности все не было. Не хватало подписи важного начальника из Госкомвуза, который никак не мог уразуметь, кто такие социальные работники и зачем они нужны.

Для объяснения с важным начальником, Андрей Михайлович вызвал из Канады профессора Ральфа Гарбера, президента международной Ассоциации высших школ социальной работы. И когда мы втроем пришли на прием к упрямому начальнику, удивляться пришла очередь Ральфу Гарберу, который никак не мог поверить, что такой высокий чин, отвечающий за вузовскую подготовку в стране, не слышал о социальных работниках. Перед международным авторитетом начальник сдался, и недостающая подпись была получена.

Шли реорганизации министерств, менялось начальство, сворачивалось производство, приватизация плавно, у всех на глазах, перетекала в прихватизацию, государство становилось хроническим должником по зарплатам, пенсиям, пособиям, а Андрей Михайлович упрямо тянул свою лямку, терпеливо объясняя все новым и новым начальникам суть государственной социальной защиты семьи и детства.

И как это не удивительно, несмотря ни на что и вопреки всему, повсеместно росла и формировалась сеть новых социальных учреждений, открывались социальные приюты, реабилитационные центры, факультеты социальной работы и психологические факультеты, а главное, медленно и верно менялся полицейский менталитет. И на фоне общего социально-экономического коллапса наметилась тенденция снижения детской преступности, чего не могли добиться в стабильные благополучные годы советской власти.

Столь бурная деятельность скромного заместителя министра была, наконец, замечена и удостоена тщательной проверки Счетной палаты, которая не досчиталась аж целых пяти тысяч рублей, полученных Андреем Михайловичем на законных основаниях за договорную научную работу, что кстати, было значительно меньше его месячного оклада. Этого, с позволения сказать, криминала, было достаточно, чтобы снять Панова с работы и оповестить об этом через прессу.

Давно, давно было сказано Федором Ивановичем Тютчевым «Умом Россию не понять». И уж совсем не понять, что двигает этим сонмом проверяющих, когда так яростно, с такой маниакальной настойчивостью, будто это главное дело их жизни, борются они с теми, кто встал на защиту детей. Нет, не просто формально выполняют эти проверяющие свой служебный долг, а делают все, что в их силах, чтобы извести, уничтожить, помешать, запретить, опорочить. И это – в вырождающейся стране, где только за пятнадцатилетие реформ население сократилось на 15 миллионов.

Нет этому рационального объяснения и сдается, будто инвольтированы они некой злой волей свыше.

Дорога к Богу

Так уж получилось, что и начало, и окончание моей работы над докторской диссертацией, совпали с жесточайшими войнами, в которые я была втянута помимо своей воли.

Начало работы над докторской совпало с войной, которую мы вынуждены были вести в защиту Нечаева Геннадия Александровича и «Дзержинца», а окончание работы выпало на разгар боев, которые велись вокруг Щетинина Михаила Петровича.

Тогда, в середине 80-х, имена педагогов-новаторов Щетинина, Шаталова, Амонашвили были у всех на слуху. Они взрывали костную, беспощадную к ребенку и учителю педагогику, названную авторитарной и своей новаторской практикой показывали, как сделать непростой процесс обучения увлекательным походом в страну знаний, а отношения учителя и ученика сделать доверительным содружеством старшего и младшего. Эта педагогика сотрудничества делала ненужной всю Академию педагогических наук, бывшей со времен отца народов научным столпом авторитарной школы. И конечно же, академики от педагогики дружно мобилизовались на защиту своих позиций. А лучшая защита, как известно, нападение.

И приемы при этом верные и испытанные – найти компромат, ошельмовать и опорочить. И легче всего было отыграться на М.П.Щетинине, поскольку, будучи директором экспериментальной школы на Белгородчине, он числился научным сотрудником самого агрессивного института Академии педнаук, который возглавляла тройка известных и самых яростных академиков, прославившихся еще травлей Василия Александровича Сухомлинского. Тогда, в начале семидесятых, они обвинили Сухомлинского во всех смертных грехах, самым тяжким из которых было приклеивание его пронизанной гуманизмом и любовью к ребенку педагогической системе ярлыка буржуазного индивидуализма, несовместимого с советским коллективизмом. Отбиваясь от яростных нападок академиков, Василий Александрович написал удивительную по мудрости и человечности книгу «Мудрая власть коллектива», которая вышла после его смерти, и где он объяснил своим критикам: «Я хочу, чтобы ребенок чувствовал себя в коллективе не прутиком в венике, а цветком в букете». Но, неуслышанными были его слова и незамеченной была его позиция. Его затравили и раньше времени свели в могилу.

Теперь дошла очередь и до Щетинина. Как водится, в его школу была направлена команда пристрастных проверяющих, которые, конечно, постарались на славу, и началось. Тогда было принято такие судилища устраивать публично, на общих собраниях коллектива, куда сбегались и стар, и мал. В желающих выступить отбоя не было. Выступающие в выражениях не стеснялись, попытки Щетинина объясниться раздраженно прерывались выкриками с места. И он, в конце концов, обреченно замолчал.

Я к тому времени, будучи членом этого злополучного коллектива, сидела в дальнем углу и потрясенно наблюдала за публичным избиением несчастного Михаила Петровича. Собрание под председательством маститых академиков клокотало без малого четыре часа. Наконец народ устал и начал выдыхаться, собрание уже решено было закрыть, и тогда я попросила слово. Мне дали всего три минуты. И я смогла только сказать, что такое поведение не украшает нас как ученых и научные дискуссии в таком тоне не ведутся. Но этого было достаточно, чтобы мстительные академики взяли меня под свой прицел и отрыли боевые действия против меня.

Самое неприятное состояло в том, что все эти баталии развернулись накануне защиты моей докторской диссертации, когда я уже вышла на финишную прямую и должна была делать доработку замечаний после последнего обсуждения.

Шло лето 1988 года. Мы с приятельницей сняли чудесную дачу, уютный двухэтажный деревянный домик, в живописном дачном месте села Троицкое, под Истрой. Мой институтский режим работы с двумя присутственными днями в неделю позволял мне быть на даче с пятницы по понедельник включительно. И таким образом, я имела четыре свободных дня для работы над докторской.

Но, увы, мне было не до работы и не до докторской. Наторевшие в интригах академики устраивали мне за эти два присутственных дня, когда я должна была находиться в институте, такую красивую жизнь, что я в пятницу приезжала в свое Троицкое буквально невменяемая, не способная не только работать, но и спать, есть и разговаривать. Очень возможно, что проведи я в таком состоянии еще месячишко, дело кончилось бы нервным срывом с самыми неприятными последствиями для здоровья. И тогда, умудренная жизненным опытом приятельница, видя мое состояние, повела меня прогуляться до ближайшего храма, старинной церкви, стоящей на пригорке в окружении вековых деревьев.

К моему теперешнему стыду, это было мое первое посещение храма. Воспитанные искренними атеистами в пионерских и комсомольских отрядах, мы смотрели на религию, как на опиум для народа.

Рассматривая старинные иконы, я обошла храм и остановилась около иконы Божьей Матери Троеручницы. Миловидное, с затаенной грустью лицо молодой женщины приковало мое внимание, я остановилась и начала ее внимательно рассматривать. И от этого созерцания мне становилось все спокойней и легче на душе, я словно исцелялась и выдыхала из себя все ядовитые отравления, проникшие в меня от моего враждебного окружения. И так я простояла, испытывая все более овладевающее мною давно забытое душевное спокойствие, минут 30–40. Но самое удивительное, я заметила, что лицо молодой женщины, изображенной на иконе, буквально на глазах постарело, обозначились впадины губных складок, залегли тени под глазами, будто она приняла на себя всю мою душевную смуту и черноту. Я подумала, уж не чудится ли это мне, но подошедшая приятельница подтвердила произошедшие с иконой перемены.

И хотя академики не унимались, были они теперь уже не так страшны. Всякий раз, как я приезжала в Троицкое, я шла к своей спасительной иконе, восстанавливала свое душевное равновесие и принималась за работу. Баталии продолжались еще какое-то время и потребовали от меня немало усилий и нервных затрат, но в конечном счете все разрешилось благополучно, вражеские силы иссякли и диссертация была успешно защищена.

Встреча с этой чудодейственной иконой в такое критическое для меня время не прошла бесследно, я приняла решение креститься, и так начался мой путь к Богу.

Когда человек делает шаг к Богу, Бог тоже идет навстречу человеку. И моя судьба сложилась так, что мне удалось побывать в наших главных христианских святынях. И прежде всего, в Сергиевом Посаде, монастыре, основанным Сергием Радонежским, духовная сила и святость которого положила начало единению разрозненных и враждующих русских княжеств и одержать историческую победу русского воинства, предводимого Дмитрием Донским на знаменитом Куликовом поле. С этого исторического сражения в 1380 году, на которое благословил русских воинов Сергий Радонежский, началось освобождение древней Руси от 250-летнего татаро-монгольского нашествия.

Удивительна судьба этого святого и удивителен духовный подвиг, совершенный им. 25-летним юношей удалился он для уединенной жизни и молитв в лес, и 10 лет длилось его добровольное отшельничество, когда креп и просветлялся он духом, и потянулись к нему люди. Вначале присоединилось 12 братьев монахов, основавших вместе с Сергием Радонежским монастырь на Маковце, а затем, за советом и благословлением, стали приезжать со всех русских земель и князья, и простые смертные. И сам Сергий с сумой и посохом обошел немало городов и весей, освятив почти сорок монастырей, которые, как грибы, начали подниматься по всей земле русской, единить и укреплять народный дух.

Тяжелое, гибельное это было время для русских людей. Помимо татаро-монгольского ига раздирали земли русские тяжелейшие междоусобицы с кровопролитием, взаимным разорением сел и городов, княжеским коварством и предательством. Пожары и чума опустошали города русские, Москву и Тверь, Суздаль и Владимир. От этих бесконечных бед и напастей дичал народ и грубели нравы, и, казалось, неоткуда было ждать спасения.

Не имея ни рычагов власти, ни прессы в теперешнем понимании, позволяющей доносить высказанные мысли в разные уголки страны, ни просто почты, только с Божьей помощью и силой духа, влиял Сергий из своего монастырского уединения на умы, сердца и волю своих соотечественников. И прозревали русские люди, и забывали про старые распри и междоусобные войны, и собирали единое воинство, и крепли духом.

И не раз потом Сергиево-Посадская лавра становилась оплотом, в самые трагические и кризисные периоды российской истории. Юный царевич Петр спасался здесь от расправы взбунтовавшихся стрельцов, подстрекаемых царевной Софьей.

А еще раньше, в начале XVII века, когда поляки, предводительствуемые Лжедмитрием, хозяйничали в Кремле, отсюда, из Троице-Сергиевой лавры, уходило сражаться за Москву, за Россию народное ополчение, собранное в Нижнем Новгороде Мининым и Пожарским.

И сейчас в возрожденную Лавру приложиться к мощам Сергия Радонежского стекаются люди со всей России. И потому живет надежда, что будет преодолена очередная российская смута, которая пришла не с иноземным нашествием, а вкралась незаметно, исподволь, когда под лозунгами демократических свобод, по которым стосковался и в которые поверил народ, к экономической и политической власти пришли олигархи, коррупционеры и просто криминальные элементы. И в который раз был обманут доверчивый и романтичный российский народ.

Религий много, Бог один. И религия не только путь к Богу, она как бы помогает человеку осознать высшие ценности и делает более доступным для человеческого понимания это непостижимое, в конечном счете, понятие БОГ. Конечно же, для современного цивилизованного человека, само собой разумеющимся является веротерпимость, признание права другого человека на свободный выбор вероисповедания, уважение к религиозным чувствам человека.

И все-таки, и все-таки, я не могу не согласиться с Даниилом Андреевым, когда, в своей знаменитой книге «Роза мира» он писал о том, что католицизм инвольтирован Дьяволом. А как иначе объяснить эти кровавые крестовые походы, совершаемые с именем Христа, эти изощренные пытки инквизиции, эти, полыхавшие по всей Европе без малого пять столетий костры, на которых публично сжигали ведьм. Разве все это имеет что либо общее с личностью Христа и его учением? «Возлюби ближнего как себя самого», – заповедовал Христос. Любовь и мир нес Он людям, за что и был распят фарисеями, которые ждали от миссии восшествия на царский трон во всеоружии силы и власти, покоряющей все новые и новые народы. Призывы к любви и милосердию были признаны книжниками как неслыханное смутьянство, заслуживающее самого страшного наказания – распятия на кресте.

Долгое время мне, уже окрестившемуся человеку, не верилось в то, что Христос существовал в реальности, казалось, это миф, красивый, благородный, заслуживающий всяческого уважения и очень нужный человечеству, но все-таки миф. И убедило, что это вовсе не миф, а абсолютная реальность, только посещение Израиля и святых мест, бережно сохраненных первыми христианами, начиная от Вифлеема, где родился Христос, Назарета, где рос в семье Марии и Иосифа, реки Иордан с ее зелеными водами, где Он принял крещение из рук Иоанна Крестителя, Галилеи и Галилийского озера, где совсем недолгий срок, три коротких, но навсегда вошедших в историю человечества, перевернувших ее, три коротких года проповедовал Он и творил свои чудеса. И наконец, Иерусалим, с камнем в Гефсиманском саду, на котором молился Он, зная, что не избежать мучительной и искупляющей человечество казни. И крестный путь к Голгофе, по узкой улочке восточного города, тесно уставленной лавчонками с пестрым восточным товаром. И Голгофа, и распятие, и воскрешение, и купол Храма Гроба Господнего над местом его последних смертных страданий.

И больше всего поразило то, что в том же Храме Гроба Господня, под одним куполом – шесть пределов разных христианских церквей, когда католический предел находится рядом, без всяких перегородок, с православным. Словно хочет тем самым призвать Господь людей к миру и согласию, несмотря на все их национальные и религиозные различия. И в соседних кварталах, рядом с христианской святыней – Стена плача – иудейская святыня и мусульманская мечеть – место паломничества мусульман. Три святыни трех разных народов и религий, и все рядом. И опять, Господь словно говорит: один Бог, а религии разные, но не должно это мешать людям жить в мире и согласии.

Простая и понятная эта истина, но как непросто доходит до нее человечество.

Идеи любви и милосердия, за которые Христос заплатил распятием, не погибли, а проросли и воскресли вместе с первыми христианами, последователями Христа. Дорогой ценой платили эти первые смельчаки, принявшие заповеди христианства, их жестоко преследовали, подвергали пыткам, казнили, но не отрекались они под пытками и страхом жестокой насильственной смерти от веры христовой, и вера завоевывала все новые сердца все новых поколений.

Но коварен и силен Искуситель и, не победив христианство страхом пыток и казни, он, как всегда, начал действовать хитростью и расколол христианский мир; появилось католичество, с его иезуитскими пытками и кровавыми крестовыми походами, которое мечом и огнем насаждало веру Христову и искажало Божий промысел.

Грубели нравы, черствели человеческие сердца, и люди теряли человеческий облик, в средневековой Европе, покрытой мраком иезуитского мракобесия. В знаменитом Бельведерском дворце, в Вене, есть стена с миниатюрными портретами горожан XV–XVI веков. Посетители предпочитают не задерживаться перед этой стеной, уж очень удручающее впечатление производят изображенные на портретах физиономии, которые и лицами-то нельзя назвать, столь искажены и по-звериному грубы их черты.

И вот в этой огрубевшей и потерявшей человеческое лицо средневековой Европе наступает эпоха Возрождения – необъяснимое чудо, ниспосланное Господом. Как могли в одно и то же время, не раньше и не позже, появиться эти титаны —

Рафаэль и Микеланджело, Тициан и Леонардо да Винчи. Где брали они модели для своих прекрасных художественных полотен и скульптур, как вдохновлялись на столь бессмертные шедевры?