На переломе эпох. Исповедь психолога

Коснуться милых ног устами!

В гости к брату Ипполиту, служившему в таганрогском порту, неоднократно приезжал П.И. Чайковский. Живописный домик Чайковского с окнами на море стоит на Греческой улице, где сейчас расположена музыкально-нотная библиотека. Южным чувством юмора, видимо, пропиталась в Таганроге выросшая здесь Фаина Раневская. И наконец, именно в Таганроге умер в 1825 году Александр 1, о котором Пушкин написал: «Всю жизнь провел в дороге и умер в Таганроге», после смерти которого декабристы сделали бесстрашную и неудавшуюся попытку избавить Россию от самодержавия и крепостничества.

Этот город я полюбила нежной и преданной любовью. После окончания института не было года, чтоб я на день-два не приезжала сюда. И он отблагодарил меня за мою преданность. Через 31 год после окончания института я стала владелицей своего таганрогского дома, продававшегося соседями моей квартирной хозяйки, незабвенной Люки, с которой были проведены лучшие студенческие годы.

Из огня в полымя

Распределения в нашем радиотехническом были самые завидные. Киев, Ростов-на Дону, Саратов, Куйбышев (теперь Самара), Астрахань – города всего юга России хотели заполучить специалистов по автоматике, телемеханике и вычислительной технике. И вот среди этого списка южных городов неожиданно затесалась Тюмень. Выпускники пожимали плечами и недоумевали, какой дурак согласится ехать в какую-то Тюмень. Но дураки нашлись, это были мы с мужем. Как ни странным это может показаться, но нами двигала романтика, которой нас заразила радиостанция «Юность», распевающая о краях, куда только самолетом можно долететь.

Муж оканчивал на год раньше, и мы сидели на распределении с его группой и боялись, как бы не уплыла наша Тюмень, поскольку выбор городов был по очереди, и очередь начиналась с отличников и далее – по убыванию среднего балла. Его балл и очередь были в конце списка, так что повод для волнения был реальным. Но претендентов на Тюмень не нашлось, и это распределение досталось нам. А спустя время мы смалодушничали и написали на тюменский моторный завод, куда были распределены, письмо с отказом.

Дело в том, что на преддипломной практике, которая началась после распределения и которую муж проходил в институтской лаборатории, его убедили, что институт бурно расширяется, готовятся к открытию при радиотехническом НИИ и КБ, запроектировано строительство жилых домов для преподавателей и сотрудников, в которых институт остро нуждается, и глупо при таких перспективах уезжать из Таганрога. А тут еще Люка, наша квартирная хозяйка, на доступном южном диалекте объясняла нам: «Вас что, петух в задницу не клевал? Куда это вы собрались?». В общем, все доводы и любовь к Таганрогу сделали свое дело, и мы отправили это злополучное письмо. Ответ пришел скоро и состоял из одной фразы. Начальник отдела кадров, как позже мы узнали, сильно пьющий летчик-пенсионер лаконично ответил: «В специалистах, нежелающих жить и работать в Тюмени, мы не нуждаемся». Ответ настолько задел за живое не столько мужа, сколько меня, что доводы в пользу Таганрога сразу поблекли. И мы двинули в Тюмень.

Тюмень встретила нас неприветливо низким свинцовым небом. Мы оставили в камере хранения на вокзале свои нехитрые пожитки, помещавшиеся в двух чемоданах, и по деревянному тротуару, мимо покосившихся деревянных домов и таких же косых заборов двинулись искать моторный завод. Город ошеломлял своей грязью и убогостью. Позже мне довелось побывать во многих российских городах, но более жалкого зрелища, чем то, что представляла тогда Тюмень, я нигде не видела. Если другие сибирские город – Омск, Новосибирск, Красноярск выросли во время войны за счет эвакуированных предприятий, то в Тюмень никого не эвакуировали. Там с самого начала войны и по 1944 год тайно хранилось тело Ленина. Эту тайну рассекретили только во время перестройки. Правда, мне еще в 70-е годы по секрету об этом рассказала пожилая маникюрщица, которая во время войны делала маникюр жене профессора Збарского, ухаживающего за телом Ленина.

Несколько ошеломленные открывающимися видами города, мы дошли до его центра, так ни у одного из прохожих не узнав, где находится моторный завод и как туда добраться. Мало того, никто и не слышал ни про какой моторный завод. В полной растерянности остановились мы около кирпичной водонапорной башни, именно той, где позже будет наш знаменитый подростковый клуб «Дзержинец», который потом, спустя годы займет такое важное место в моей будущей профессии. Так же, как позже мемориальный дом Матвея Ивановича Муравьева-Апостола в Ялуторовске: это было еще одним знаком судьбы, постичь который тогда было не суждено. И что самое интересное, мы остановились прямо на остановке служебного автобуса, который раз в час отправлялся на моторный завод, о чем нам поведала ожидающая этот автобус женщина.

Неудивительно, что никто из горожан, к которым мы обращались, ничего не слышал о моторном заводе. Завода, по сути дела, еще и не было. Нельзя же было назвать заводом административный корпус, в котором размещались дирекция, партком, профком, комитет комсомола и наш вычислительный центр, вычислительная машина которого «Минск-2 2» своими шкафами, заполненными ячейками, занимала помещеньице размером 120 квадратных метров. Остальные корпуса либо достраивались, либо были представлены строительными котлованами. Как понять плановую советскую экономику, которая запланировала в Тюмени строительство моторного завода, изготавливающего двигатели для военных самолетов, для чего требовались сложнейшие технологии и соответственно, высококвалифицированные специалисты, инженеры и рабочие, чего здесь отродясь не было. И мало того, этот городишко в то время трещал по швам от геологов, нефтяников, газовиков, строителей, поскольку уже тогда начинался бум освоения Западно-Сибирской нефтяной целины.

Естественно, все специалисты, как и мы, были завезенными из других годов: Уфы, Казани, Ульяновска. Киева, Харькова и прочих. Ехали не столько за длинным рублем, поскольку в самой Тюмени, в отличие от северных нефтяных и газовых районов, надбавка была небольшой, всего 15 %. Ехали за квартирами, которыми обещали всех со временем обеспечить. Так что нашему героическому директору Хуторянскому Владимиру Яковлевичу приходилось не только строить завод и налаживать с нуля производство авиационных моторов, но и строить жилые дома для сплошь завезенных специалистов.

А пока всем приходилось жить в перенаселенном общежитии, пятиэтажном кирпичном здании с длиннющими коридорами, заканчивающимися общим туалетом и умывальней.

Нас также поселили в общежитии вместе с молодыми специалистами, выпускниками вузов, ПТУ, демобилизованными солдатами, освободившимися зэками, семейными, холостыми, а больше с разведенными. Рабочий день на заводе начинался в половине восьмого. В 7-00 уже стояли служебные автобусы, чтобы вести всех на завод, который располагался за городом. Поэтому завтрак надо было готовить с вечера и ставить кастрюльку на подоконник за занавеску. И к утру в кастрюльке обнаруживался вместо супа кусочек льдинки – такие стояли морозы в ту первую тюменскую зиму. Температура до самого 8-го марта не поднималась выше 50 градусов. Кстати, что удивительно, за все последующие 18 лет, которые мне довелось прожить в Тюмени, больше не было такой лютой зимы.

Тюменский моторный стал стартовой площадкой моей трудовой биографии. Здесь я проходила преддипломную практику, писала диплом и после его защиты получила должность инженера-электронщика, обслуживающего вычислительную машину «Минск 22», которую кроме меня обслуживали еще четыре парня, включая начальника машины, моего мужа.

Но страшнее морозов и бытовой неустроенности оказалась скука и несносная бездеятельность, которой я вынуждена была томиться 8 рабочих часов. Дело в том, что машина сбоила нечасто, но даже когда она сбоила, ребята вполне справлялись без меня и, чтобы я не путалась под ногами, не очень-то подпускали меня к неисправному узлу.

Моей главной проблемой стало чем-то себя занять эти постылые 8 часов. Для разнообразия я прогуливалась вдоль длинного коридора, в одном конце которого был вычислительный центр, в другом партком. И вот однажды, указующий перст судьбы привел меня к парткомовской доске объявлений. Там висел типографски изготовленный плакатик, зазывающий в вечерний университет марксизма-ленинизма на философский, социологический и другие, не менее интересные факультеты. Беспросветная скукота моей жизни настойчиво требовала разнообразия, и я решила записаться в этот вечерний университет марксизма-ленинизма.

Сейчас, с высоты своего возраста, я хорошо понимаю изумление секретаря заводского парткома, когда к нему в кабинет вошла юная особа в короткой по моде юбке и с модной молодежной прической, называемой хвостом. И конечно, его изумили не моя короткая юбка и хвост на голове, а то, что добровольно, заметьте, добровольно, я пришла записываться в университет марксизма-ленинизма, в который он с трудом, по большому принуждению набирал по разнарядке горкома слушателей из числа заводчан. Отдать должное этому секретарю, он мне подробно обрисовал, как мне будет страшно вечером одной, через пустыри и стройплощадки возвращаться домой, и что я все равно брошу занятия в этом университете, и ему придется отвечать за меня в горкоме. Я заверила нежелающего зачислять меня в слушатели университета секретаря, что буду ходить не одна, а с мужем. Я, конечно, кривила душой, потому что знала, что муж все равно ходить на эти совсем ему неинтересные лекции не будет. Но в данном случае мой довод сработал, и я стала слушательницей социологического факультета вечернего университета марксизма-ленинизма.

Да, недаром когда-то Тютчев сказал: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». А для меня это добровольно высказанное в парткоме желание записаться в университет марксизма-ленинизма отозвалось тем, что я оказалась на освобожденной комсомольской работе. Секретарь парткома на первом же ближайшем заводском комсомольском отчетно-выборном собрании предложил избрать меня вторым секретарем заводского комитета комсомола, бывшего на правах райкома, что и означало переход на освобожденную комсомольскую работу. Тогда было принято поддерживать единогласно предложения парткома, и все дружно подняли руки. Я была буквально ошеломлена таким поворотом дел, тем более, что никто со мной предварительно не посчитал нужным поговорить, настолько в парткоме было очевидным, что девушка, добровольно записавшаяся в университет марксизма-ленинизма, ориентирована на комсомольско-партийную карьеру. Однако я восприняла это избрание буквально как катастрофу. И на другой день еще раз изумила секретаря парткома, когда пришла со слезами на глазах отказываться от освобожденной комсомольской работы, объясняя ему какой трудный вуз я закончила и как важно для меня быть инженером-электронщиком. В итоге мы пришли к компромиссному решению, что я поработаю 2–3 месяца, пока они подберут новую кандидатуру.

Но и этих двух месяцев хватило, чтобы я по уши ушла в работу и забыла о своем инженером дипломе. Нет, не бездушными чинушами и бюрократами мы были в нашем заводском комитете комсомола. Мы занимались живыми людьми, а только комсомольцев у нас было 2000 человек и не меньше – несоюзной молодежи, и мы пытались решать их реальные проблемы и делать их жизнь интересней и содержательней.

Не устраивало молодежь то, как работает заводской спорткомитет. И мы добились, что наши обленившиеся спорткомитетчики зашевелились и начали проводить зимние и летние спартакиады, туристические слеты и по-настоящему руководить спортивными секциями. Отреагировали мы и на жалобы жильцов общежития, которые больше всего возмущались тем, что технички, кстати, сами проживающие в общежитии, по выходным, когда все дома, не убирают туалеты, зайти в которые было просто невозможно. Наш «Комсомольский прожектор» устроил воскресный рейд в общежитие и, не постеснявшись, вывесил на своем стенде фотографии переполненных унитазов. После чего последовали кадровые решения, и в общежитии был наведен порядок. Начальники цехов шли к нам за помощью разбираться с прогульщиками, молодые жены – с обидами на увлекающихся спиртным и посторонними женщинами мужей, свое сотрудничество предлагал профком и совет ветеранов.

Очень пригодился мне мой университет марксизма-ленинизма. Там действительно были очень интересные молодые преподаватели с кафедры философии индустриального института, которые читали нам этику, эстетику, социологию, философию, а не только марксистко-ленинскую. Я задружилась с ними. И они зачастили к нам проводить диспуты, круглые столы, вечера вопросов и ответов.

Предначертанная кем-то свыше судьба продолжала подставлять мне ступеньки на причудливой лестнице, ведущей меня к научным психологическим степеням. Лучшим, не прогуливающим занятия слушателям нашего университета марксизма-ленинизма, к числу которых относилась и я, в качестве поощрения предложили сдавать кандидатские экзамены по философии и иностранному языку.

Это предложение мне было очень кстати и не потому, что я планировала научную карьеру, аспирантуру, защиту кандидатской, мне это в то время и в голову не приходило.

Мне надо было чем-то занять свое свободное время, чтобы справиться с любовной тоской. Там, на заводе, я испытала глубокое романтическое чувство, называемое любовью. Он был военпред-двухгодичник, окончивший киевский авиационный институт, где на кафедре военной подготовки получил звание лейтенанта и, как тогда было принято, призван на два года в этом звании в армию. Подтянутый, спортивный парень с синими глазами в форме военного летчика был неотразим и очень ответственно отвечал у нас в комитете комсомола за спортивный сектор. Нас сближали не только спортивные дела комсомола, но и общие литературные и музыкальные пристрастия, к чему был совершенно равнодушен мой муж. К тому времени молодых специалистов переселили в более комфортные условия, в дом гостиного типа, где каждый имел отдельную комнату с собственным туалетом и умывальником. Мы оказались соседями и начали запросто заходить друг другу в гости. Он к нам на чашку чая в семейной обстановке, я – послушать его магнитофонные записи модного тогда Валерия Ободзинского, который страстно пел об этих глазах напротив.

Многое тогда удивляло меня в этом человеке: и в углу, на стене, икона Божьей матери с зажженной лампадкой, и штудирование французского языка, и спортивный разряд по фехтованию, которым ему, к его большому сожалению, здесь не с кем было заниматься. Одним словом, то многое, что по не всегда уловимым мелочам выдает дворянское происхождение и воспитание, которое, как потом выяснилось, он получил от своих чудом уцелевших бабушек-дворянок.

«Любовь нечаянно нагрянет», – поется в песне. Так произошло и со мной. Это чувство было мучительным, хотя и небезответным. Будучи замужем и секретарем по идеологии комитета комсомола, никого сближения и двойной жизни я себе позволить не могла. Стояла дилемма – либо оставлять мужа, либо наступать на горло собственной песне. И то и другое было трудно и невозможно. Уйти от мужа удерживал страх перед общественным осуждением заводского коллектива, в котором я была на виду и должна была быть примером для всех, и мамино патриархальное воспитание, не позволяющее и помышлять о разводе. Победить, задавить в себе это, захватившее меня чувство, также было выше моих сил. Он, очевидно, понимал мои проблемы и не считал для себя возможным разрушать нашу внешне благополучную семью, предоставив мне право решения. Я металась, внешне ни дома, ни на работе не выдавая себя. Эти метания закончились тем, что он уехал, не оставив адреса, когда окончился срок его службы. Не знаю, как бы я справилась с охватившей меня тоской, если бы ни эти кандидатские экзамены и последующий после них перевод меня по ходатайству моей Подруги, которая работала в отделе пропаганды обкома комсомола, в обком комсомола на должность заведующей лекторской группой.

Стартовая площадка моей научной карьеры

Нужно сказать, что должность завлекторской группой была той единственной должностью в обкоме комсомола, которая позволила мне в дальнейшем стартовать в науку психологию. Дело в том, что молодые преподаватели гуманитарных кафедр, а именно, философии, научного коммунизма и истории партии, поскольку других гуманитарных кафедр тогда не было, входили на общественных началах в лекторскую группу обкома комсомола и ездили с лекциями на ударные комсомольские стройки Тюменского севера. А ударные комсомольские стройки тогда охватывали весь Ханты-Мансийский и Ямало-Ненецкий округа. Строились Западно-Сибирские нефтегазовые города: Урай, Кагалым, Нефтеюганск, Ноябрьск, Нижневартовск, Сургут, Надым, Уренгой, вокруг которых уже громоздились буровые, качающие нефть, по непролазным топям и таежному бурелому прокладывались дороги. И все это совершалось, в основном, руками молодых. 35-летние и 40летние ходили в авторитетных начальниках, вкалывающих не меньше своих подчиненных. Да, мне довелось наблюдать, каким титаническим и без преувеличения героическим трудом в тяжелейших природных условиях и при полном бездорожье осваивалась Западно-Сибирская нефтяная целина. Эти молодые люди так героически трудились не столько из-за корысти, хотя зарплаты на севере были действительно большими, сколько они были одержимы духом романтиков-первооткрывателей и созидателей большого государственного дела. И действительно, до сих пор, тюменские нефть и газ кормят страну, являясь основными наполнителями государственного бюджета. Нелепо и уж конечно несправедливо, что освоенная героическим трудом народа тюменская нефтегазовая целина передана в пользование олигархам, потерявшим всякое чувство меры в своем стремлении к обогащению.

Доставалось и работникам обкома комсомола. Я помню, что не успевала разобрать свою дорожную сумку, как надо было отправляться в новую командировку, на очередную новостройку, куда только самолетом можно долететь. Всякий раз, возвращаясь из командировки, я была переполнена впечатлениями от увиденного, от знакомства с этими удивительными, мужественными и неунывающими людьми, в тяжелейших погодных и природных условиях осваивающих Тюменскую нефтяную целину.

Но самое неизгладимое впечатление оставил Надым-город на полярном круге, где начинали осваиваться газовые месторождения. Собственно, города тогда еще не было, строители жили в балках, утепленных войлоком вагончиках, которые, конечно, не спасали от 40-ка градусных морозов и пронизывающего ветра. Но народ не унывал, по вечерам пели под гитару и слушали песни Высоцкого.

В одном из таких вагончиков, куда мы были приглашены в гости, светильником служил человеческий череп с лампочками в глазницах. Видя нашу оторопелость, хозяин пояснил: «Не удивляйтесь, здесь этих ископаемых хватает». Здесь в 1949 году Сталин затеял строить мертвую дорогу, которая должна была пройти по полярному кругу от Салехарда до Норильска, но успели проложить только половину, от Салехарда до Надыма. Строили вручную заключенные из числа тех, кто во время войны был в плену. Дорога потому и мертвая, что вся на костях, выжить здесь в сумасшедшие морозы без утепленной одежды и хорошего питания невозможно. Но она еще и мертвая, потому что ею так и не пользовались, только и прошел, что пробный дизель.

Трудно было переварить эту страшную информацию о бессмысленном и бесчеловечном истреблении людей, прошедших ад гитлеровских лагерей, на строительстве дороги в абсолютно безлюдном месте, где только кочевали оленьи стада ненцев и не было известно о газовых месторождениях. Такое изуверство, продемонстрированное Сталиным в послевоенное время, когда была выбита большая часть мужского населения и страна лежала в руинах, из-за одной только этой мертвой дороги нельзя назвать иначе как кровавым преступлением против человечества и страны. Но, увы, не преступником и изувером живет Сталин в памяти многих наших соотечественников, особенно из старшего поколения; его помнят как вдохновителя и организатора наших побед и на ниве индустриального строительства, и на полях сражений с фашисткой чумой. И это тоже историческая правда, и за эту правду удивительный в своей преданности отчизне русский народ готов забыть и простить вождю его кровавые преступления. Жаль, что хотя бы частичкой такого великодушия не обладают наши бывшие соотечественники: прибалты и западно-украинцы, пострадавшие в свое время от режима, а не от русских, которые выдерживали гнет этого режима значительно дольше и по времени, и по жестокости.

И не меньшее преступление – разжигать межнациональные конфликты и вражду к русскому народу за преступления режима, жертвой которого он был еще в большей степени.

Однако, несмотря на переполненность впечатлениями и на бешеный темп обкомовской жизни, все чаще начали посещать меня раздумия о моем будущем, когда рано или поздно закончится комсомольская работа. Партийная и советская работа, на которую, как правило, уходили освобожденные комсомольские работники, меня не привлекала, возвращение на инженерную должность просто пугало. И получалась, что я к 27 годам оказывалась без профессии и без будущего.

Однако спасительная надежда пришла с кафедры философии индустриального института, с которой я дружила со времен моторного завода и еще больше сблизилась в обкоме комсомола, поскольку преподаватели этой кафедры были активными членами нашей лекторской группы. Заведующий кафедрой, видя мой интерес к этике, а я к тому времени уже начала читать лекции по этике, заказал для меня место в целевую аспирантуру по этике в Свердловский университет. Для меня это была единственная возможная перспектива будущего трудоустройства в соответствии с моими склонностями, и я готовилась со всей ответственностью.

Но, коварное «но» возникло в последний момент, когда уже нужно было подавать документы в аспирантуру. Выяснилось, что выпускница Свердловского университета, первый год работающая на кафедре, тоже претендует на это место и, естественно, на правах штатного сотрудника имеет преимущество. Помню, когда я вышла из кабинета заведующего кафедрой, где мне объявили эту новость, я забыла дорогу в находящееся по соседству здание обкома комсомола. Это была для меня настоящая жизненная катастрофа.

Однако в очередной раз пришлось убедиться, что человек предполагает, а Бог располагает и располагает с прицелом на большую, невидимую нашему близорукому зрению перспективу. Не успела я рассказать своей Подруге, с которой мы сидели в одном кабинете, о своем крахе и выслушать слова ее искреннего сочувствия, как к нам зашел завкафедрой педагогики и психологии Тюменского университета, чтобы обсудить работу своей секции на конференции молодых ученых, которую организовывал обком комсомола.

Тюменский университет был совсем молодым, всего год назад преобразованным из пединститута, и его преподаватели не отличались общественной активностью, как и не блистали талантами. Узнав о моем обломе с аспирантурой по этике, завкафедрой предложил мне воспользоваться возможностью взять направление в заочную целевую аспирантуру по социальной психологии в ЛГУ, которое пришло к ним на кафедру, и направлять в которую им было некого. Правда, он тут же, не церемонясь, добавил: «Вы, конечно, не поступите, но мы хоть перед министерством отчитаемся».

Плохо знал он меня, как и я плохо знала себя.

Воодушевленная новой, неожиданной перспективой, я тут же начала действовать, взяла горящую путевку в санаторий в Пярну, что в Эстонии, набила чемодан библиотечными книгами по социальной психологии, которых тогда было не так много. Но к моему счастью, среди них оказалась книга Е.С. Кузьмина «Основы социальной психологии», 1967 года издания, первая отечественная книга по социальной психологии, которая помогла автору, Евгению Сергеевичу, открыть на факультете психологии Ленинградского университета первую в Союзе кафедру социальной психологии, в аспирантуру при которой мне предстояло поступать. Естественно, обо всем этом я тогда нечего не знала и понятия не имела, что в руках держу книгу своего будущего шефа и наставника, благословившего меня в психологическую науку. В санатории мне предстояло написать реферат по одной из социально-психологических тем, который требовалось представить еще до сдачи вступительных экзаменов. Самое неприятное в этой истории было то, что я никогда не видела рефератов вообще и по социальной психологии, в частности. Поселившись в изоляторе, комнате для больных, которых опять же, по счастью, не оказалось, я обложилась книгами и как могла, написала этот злополучный реферат.

Из санатория я сразу же заехала в Ленинград, чтобы получить вызов на вступительные экзамены. Мне в очередной раз повезло, на кафедре я застала шефа, что было не так-то просто, поскольку он появлялся на кафедре раз в неделю. Он тут же запросил мой реферат, и как ни странно, этот, как мне казалось, весьма сомнительный реферат его устроил. Мало того, узнав, что у меня сданы кандидатские по философии и иностранному, он мне милостиво объявил, что вместо вступительных экзаменов я могу сдать кандидатский экзамен по социальной психологии. Это весьма упрощало дело, поскольку отведенного на вступительные экзамены месяца мне вполне хватило, чтобы, просиживая по 12 часов в библиотеке Салтыкова-Щедрина, изучить положенный для кандидатского экзамена список литературы и сдать этот экзамен на «5», а стало быть, и поступить в аспирантуру.

С этим радостным известием я объявилась на кафедре психологии и педагогики Тюменского университета, давшей мне направление в аспирантуру. По тогдашней своей наивности я ждала от своих теперь уже коллег радостных похвал и поздравлений, но вместо этого увидела кислые улыбки и услышала: «Еще бы вам не поступить. Столичные профессора любят молодых симпатичных девушек».

То есть мне прямо, без обиняков дали понять, как на кафедре видят цену моей победы. Обескураженная, я вышла за порог этого храма науки, тогда еще не понимая, что получила первый урок профессиональной этики, царящей в научной среде.

Бег с препятствиями

Поступление в заочную аспирантуру никак не отразилось на привычном режиме моей жизни. В обкоме комсомола была все такая же напряженная работа с командировками, различными областными мероприятиями, с беспрерывным писанием каких-то докладов, справок, служебных записок, что обычно поручалось мне. Никто не собирался делать скидку на мою заочную аспирантуру, мало того, об этом даже нельзя было никому и заикаться. Это я еще поняла, когда со скандалом уезжала на вступительные экзамены, куда обкомовское начальство меня никак не хотело отпускать, выражая при этом крайнее неудовольствие какой-то там непонятной аспирантурой, явно не вписывающейся в напряженные обкомовские планы.

Не лучше дело обстояло и дома. Муж раздражался, когда видел меня за письменным столом и вообще, он был довольно требователен в быту, который, включая завтраки, ужины, стирку, уборку, целиком должна была обеспечивать я, без всяких скидок на занятость по работе и аспирантуру. И ничего не было удивительного в том, что, когда он увидел переплетенную диссертацию, то с удивлением спросил: «Когда это ты успела»?

Да, действительно, чтобы успеть за два года написать диссертацию, мне надо было немало исхитриться и весьма обдуманно спланировать свою жизнь, исключив из нее выходные. В эти дни, когда не работали следователи, по договоренности с замполитом следственного изолятора я проводила обследование несовершеннолетних преступников, находящихся в следственном изоляторе. Замполит, конечно, рисковал, когда закрывал меня с пятью подростками, сидящими в следственном изоляторе, в пристройке с пятью кабинетами, где в будни работали следователи и была вооруженная охрана. В выходные дни эти кабинеты пустовали, и естественно, охрана тоже отдыхала. И замполит на свой страх и риск выводил пятерых заключенных подростков, рассаживал их по этим пустующим кабинетам и оставлял меня одну с этими ребятами. Он запирал на замок следовательский пристрой, где я могла до обеда беседовать с ожидавшими суда подростками и анкетировать их. После обеда мне приводили следующую партию обследуемых подростков, с которыми я работала теперь уже до ужина.